Закон извращен! И полицейская власть государства извращена вместе с ним. Закон, заявляю я, не только лишили его надлежащего предназначения, но и заставили следовать прямо противоположной цели!
Закон стал орудием всяческой алчности! Не сдерживающий преступности, а сам повинный во зле, закон подлежит каре!
Если это верно, то это серьезный факт, и мой нравственный долг требует от меня обратить на это внимание моих сограждан.
Мы получили от Бога этот дар, включающий в себя и все остальное. Этот дар – жизнь, жизнь физическая, интеллектуальная и нравственная.
Но жизнь не может поддерживаться сама по себе. Творец жизни возложил на нас ответственность за ее сохранение, развитие и совершенствование. Дабы мы могли исполнить это, Он обеспечил нас собранием чудодейственных способностей и ввел в гущу многообразных естественных ресурсов. Применяя наши способности к этим природным ресурсам, мы обращаем их в продукты и используем их. Этот процесс необходим для того, чтобы жизнь могла протекать своим предписанным путем.
Жизнь, способности, производство – иными словами, индивидуальность, свобода, собственность – это Человек; и несмотря на хитрость ловких политических лидеров, эти три Божьих дара предшествуют всему законоуложению человечества и стоят превыше него.
Жизнь, свобода и собственность существуют не оттого, что люди придумали законы., существование жизни, свободы и собственности уже было свершившимся, что заставило людей отвести законам первое место.
Что же такое тогда закон? Это коллективная организация права человека на законную самозащиту.
Каждый из нас имеет естественное право от Бога защищать свою личность, свою свободу и свою собственность. Это три основных жизненных требования, и сохранение любого из них целиком зависит от сохранения двух других.
Тогда что же такое наши способности, как не продолжение нашей индивидуальности? И что же такое собственность, как не продолжение наших способностей?
Если каждый человек имеет право оборонять – даже силой – свою особу, свободу и собственность, следовательно, группа людей имеет право организоваться для объединения усилий по постоянной защите этих прав. Таким образом, принцип коллективного права – причина его существования, его законность – основан на индивидуальном праве. А общая сила, которая защищает это коллективное право, не может иметь никакого иного логического предназначения или иной задачи, кроме той, в поддержку которой она выступает.
Итак, поскольку один индивидуум не может законно применить силу против свободы или собственности другого индивидуума, то общая сила по той же причине не может применяться законно для уничтожения личности, свободы или собственности индивидуумов либо групп. Такое извращение силы в обоих случаях противоречило бы нашим установкам.
Сила была дана нам для защиты наших индивидуальных прав. Кто посмеет сказать, что сила была дана нам для попрания равных прав наших братьев? Так как ни один самостоятельно действующий индивидуум не может законным образом употреблять силу для нарушения чужих прав, то не следует ли из этого логически, что тот же самый принцип применим к общей силе, которая есть не что иное, как организованное сочетание индивидуальных сил?
Поэтому совершенно очевидно следующее. Закон – это организация естественного права на законную защиту. Это замещение индивидуальных сил общей силой. А эта общая сила призвана делать лишь то, что имеют естественное и законное право делать индивидуальные силы: защищать людей, свободы и собственность, поддерживать право каждого и порождать справедливость, которая должна царить надо всеми нами.
Если бы нация основывалась на этом фундаменте, то мне кажется, что среди людей преобладал бы порядок, как в мыслях, так и в поступках. Мне кажется, что такая нация имела бы наиболее простое, легко воспринимаемое, экономичное, ограниченное, недеспотическое, справедливое и прочное правление, какое только можно вообразить, какова бы ни была его политическая форма.
При таком правлении каждый понимал бы, что располагает как всеми привилегиями, так и ответственностью за их наличие. Никто не ссорился бы с правительством, так как любой человек был бы уверен в том, что его личность уважаема, его труд свободен, а плоды его труда защищены ото всяких несправедливых посягательств.
В случае успеха мы не благодарили бы государство за свой успех, и, напротив, при неудаче мы имели бы столько же оснований обвинять государство в своем несчастьи, сколько есть у фермеров оснований винить его за град или стужу. Государство давало бы о себе знать только в связи с бесценным благом безопасности, ассоциируемым с таким представлением о правлении.
Можно утверждать, что при невмешательстве государства в частные дела наши замыслы и их исполнение развивались бы сами собой логическим путем.
Мы бы не встречали бедных семей, ищущих литературное образование и не имеющих прежде хлеба. Мы не встречали бы ни городов, заселенных за счет с ел, ни сел, заселенных за счет городов. Мы не увидели бы обширного перемещения капитала, труда и населения, вызванного законодательными решениями.
Источники нашего существования становятся ненадежными и сомнительными из-за этого перемещения по воле государства. К тому же эти действия налагают на государство большую ответственность.
К сожалению, закон отнюдь не ограничивается присущими ему функциями. А выйдя за пределы надлежащих функций, он не просто поступает непоследовательно и спорно. Закон ушел дальше; он вступил в противостояние с собственным предназначением. Закон использовали для разрушения его же целей: его употребили для упразднения правосудия, которое полагалось поддерживать. Закон предоставил коллективную силу в распоряжение бессовестных, которые хотят без риска эксплуатировать чужую личность, свободу и собственность. Он сделал грабеж правом с целью защиты грабежа и объявил законную самозащиту преступлением, дабы карать ее.
Как было осуществлено это извращение закона?
И каковы его результаты?
Закон извратили под влиянием двух совершенно разных причин: глупой жадности и ложной филантропии. Поговорим о первой.
Самосохранение и саморазвитие – обычное стремление всех людей, и если бы все наслаждались неограниченным применением своих способностей и свободным размещением плодов своего труда, то социальный прогресс длился бы беспрерывно, ненарушаемо и неизменно.
Но есть еще одна тенденция, свойственная людям. Когда это возможно, они стремятся жить и процветать за счет других. Это не бездумное обвинение, но это и не следствие мрачного и немилосердного духа.
В пользу этого свидетельствуют анналы истории: бесконечные войны, массовые переселения, религиозные гонения, всемирное рабство, нечестность в коммерции и монополии. Происхождение этой губительной страсти заключено в самой природе человека – в том первобытном, всеобщем и неукротимом инстинкте, толкающем его к удовлетворению желаний с наименее возможными неудобствами.
Человек может жить и удовлетворять свои потребности, лишь неустанно трудясь, неустанно применяя свои способности к естественным источникам. этого и начинается процветание.
Но верно также и то, что человек может жить и удовлетворять свои потребности, захватывая и потребляя продукты чужого труда. этого и начинается грабеж.
Ну а коль скоро человек имеет естественную склонность избегать неудобств, а труд как таковой является неудобством, то люди будут прибегать к грабежу всякий раз, когда грабеж легче работы. История показывает это довольно ясно, и при таких условиях этого не в силах остановить ни религия, ни мораль.
Когда же прекращается грабеж? Он прекращается, когда становится более неудобным и опасным, чем труд.
В таком случае очевидно, что надлежащая цель закона – употребить мощь его коллективной силы для остановки этой роковой тенденции красть, а не работать. Закон призван всеми мерами защищать собственность и карать хищения.
Однако, как правило, закон создается одним человеком или одним классом людей. А так как закон не может действовать без санкции и поддержки господствующей силы, то такая сила должна быть облечена доверием тех, кто творит законы.
Этот факт в сочетании с фатальной тенденцией, живущей в сердце человека для удовлетворения его желаний с наименьшими усилиями, и объясняет всемирное извращение закона. Таким образом, нетрудно понять, как закон, вместо того чтобы сдерживать несправедливость, становится неодолимым оружием несправедливости. Нетрудно понять, отчего закон используется законодателем для нарушения в той или иной степени среди остальных людей их личной независимости рабством, их свободы – репрессиями, а их собственности – грабежом. Это делается в пользу особы, творящей закон, и соразмерно власти, которой она обладает.
Естественно, люди восстают против несправедливости, жертвами которой они становятся. Поэтому, когда грабеж организован законом в пользу тех, кто творит закон, все ограбляемые классы стараются – мирными или революционными средствами – как-то приобщиться к законотворчеству. В зависимости от просвещенности эти ограбляемые классы вольны поставить перед собой одну из двух совершенно разных целей при попытке достигнуть политической власти: либо остановить узаконенный грабеж, либо стать его участниками.
Горе нации, если среди массовых жертв узаконенного грабежа преобладает эта последняя цель, когда они в свою очередь овладевают властью, чтобы творить закон!
Пока этого не случилось, меньшинство практикует узаконенный грабеж по отношению к большинству: обычная практика, когда право участвовать в законотворчестве предоставлено лишь немногим лицам. Но затем участие в создании законов становится всеобщим, и тогда люди стремятся уравновесить свои конфликтующие интересы всеобщим грабежом. Вместо того чтобы выкорчевывать встречающуюся в обществе несправедливость, они делают эту несправедливость всеобщей. Как только ограбленные классы завоевывают политическую власть, они устанавливают систему репрессий против других классов. Они не упраздняют разрешенный законом грабеж (такая задача требовала бы большей, нежели их собственная, просвещенности). Напротив, они состязаются со своими неправедными предшественниками, участвуя в узаконенном грабеже, даже если это – против их собственных интересов.
Похоже, каждому человеку необходимо пережить жестокое возмездие до наступления царства справедливости – кому из-за собственной злобы, кому из-за недопонимания.
Ничто не сулит обществу большего зла и более крупных перемен, чем превращение закона в орудие грабежа.
Каковы последствия такого извращения? Для описания их всех потребовались бы целые тома. Поэтому нам придется довольствоваться выделением самых примечательных.
Прежде всего из сознания каждого вычеркивается разница между справедливостью и несправедливостью. Никакое общество не может существовать без определенного почтения к законам. Самый надежный путь достичь уважения к законам – сделать их заслуживающими уважения. Когда закон и нравственность противоречат друг другу, то гражданин стоит перед суровой альтернативой: либо утратить свое нравственное чувство, либо расстаться с уважением к закону. Эти два вида зла одинаковы по своим последствиям, и человеку было бы трудно сделать выбор между ними.
Сущность закона – в поддержании справедливости. В том-то и дело, что в умах людей закон и справедливость суть одно и то же. Мы все сильно расположены поверить в то, что любая законная вещь еще и справедливо обоснована. Эта вера распространилась столь широко, что многие стали ошибочно полагать, что нечто «справедливо», потому что так говорит закон. Тогда для придания грабежу справедливого и священного облика в сознании множества людей закону необходимо лишь провозгласить и санкционировать его. Рабство, ограничения и монополия находят защитников не только среди тех, кому они выгодны, но и среди тех, кто от них страдает.
Если вас посетят сомнения в моральности этих институтов власти, то найдутся те, кто заявят, что «вы опасный новатор, утопист, теоретик, ведущий подрывную деятельность, вы можете поколебать устои, на которых покоится общество».
Если вы станете читать лекции по морали или по политической науке, то найдутся официальные организации, которые обратятся к правительству с таким умозаключением:, «эту науку нельзя больше изучать только лишь с точки зрения свободы торговли (гражданской свободы, собственности, справедливости), как это имело место до сих пор. Эту науку надлежит изучать только с точки зрения фактов и законов, регулирующих французскую промышленность (фактов и законов, противоречащих свободе, собственности и справедливости)», или «занимая финансируемые государством преподавательские должности, профессора должны воздерживаться от того, чтобы хоть в малейшей степени ставить под угрозу уважение ныне действующему закону».
То есть раз существует закон, который санкционирует какие бы то ни было рабство или монополию, угнетение или разбой, то его не стоит даже упоминать. Ведь как же его упоминать, не нанося ущерба уважению, которое он внушает? Мораль и политическую экономию надо изучать с точки зрения этого закона, предполагая, что он должен быть справедлив просто оттого, что это – закон!
Другая особенность этого трагического извращения закона состоит в том, что оно придает преувеличенное значение политическим страстям и ссорам и политике в целом.
Я мог бы тысячью способов доказать это суждение. Но я ограничусь в целях иллюстрации предметом, в последнее время занявшим умы всех, – всеобщим избирательным правом.
Последователи философской школы Руссо, которые считают себя ушедшими далеко вперед, но которых я считаю отставшими на двадцать веков, здесь со мной не согласятся. Однако всеобщее избирательное право – если употреблять это понятие в самом строгом смысле – не является одной из тех священных догм, проверять которые или сомневаться в них есть преступление. В самом деле, можно привести серьезные возражения против всеобщего избирательного права.
Прежде всего, в слове всеобщее таится вопиющее заблуждение. Например, во Франции 36 млн жителей. Тогда, чтобы избирательное право было всеобщим, должно быть 36 млн избирателей. Но и самый расширенный порядок допускает к голосованию лишь 9 млн. Исключаются трое из каждых четверых; и, более того, они исключаются четвертым. Этот четвертый выдвигает в качестве причины исключения принцип ограниченной правоспособности.
Всеобщее избирательное право, следовательно, подразумевает всеобщее право голоса для тех, кто правоспособен. Но остается вопрос: кто правоспособен? Относятся ли к неправоспособным только малолетние, женщины, больные и взрослые, совершившие определенные преступления?
Более пристальное изучение этого предмета показывает нам мотив, по которому избирательное право основывается на предположении недостаточной правоспособности. Мотив состоит в том, что избиратель или голосующий осуществляет это право не ради одного себя, но и ради всех.
В этом отношении самая расширенная и самая ограниченная избирательные системы сходны. Они различны лишь в определении неправоспособности. Здесь различие не в принципе, а именно в степени.
Если, как стараются показать республиканцы из наших нынешних греко-римских философских школ, право голоса дается при рождении, то со стороны взрослых было бы несправедливостью не допускать к голосованию также и детей. Отчего их не допускают? Оттого, что их заранее расценивают недееспособными. А почему недееспособность – мотив для исключения? Потому, что не один только голосующий переживает последствия своего голосования, потому, что всякое голосование затрагивает и волнует каждого в целой общности, потому, что члены общности имеют право требовать гарантий, относящихся к действиям, от которых зависит их благосостояние и существование.
Я знаю, что можно было бы сказать в ответ на это, какие возражения могли бы быть. Но здесь не место углубляться в такого рода полемику. Я склонен лишь отметить, что спор о всеобщем избирательном праве (равно как и большинство других политических вопросов), который подстрекает, возбуждает и губит народы, утратил бы почти все свое значение, будь закон всегда тем, чем должен быть.
В самом деле, будь закон ограничен защитой всяких персон, всяких свобод, всякой собственности, будь закон не более чем организованным соединением индивидуальных прав на самооборону, будь закон препятствием, проверкой, карательной силой против любого угнетения и грабежа, то неужели мы, граждане, стали бы спорить о масштабах права голоса?
Неужели при этих обстоятельствах пределы права голоса ставили бы под угрозу высшее благо – общественное спокойствие? Неужели исключенные классы отказались бы смирно ждать своего права голосовать? Неужели получившие такое право ревниво охраняли бы свою привилегию?
Когда бы закон был ограничен своими надлежащими функциями, у всех была бы равная заинтересованность в законе. Неужели не ясно, что в таком случае голосующие не могли бы причинить неудобства неголосующим?
Но, с другой стороны, вообразите, что этот роковой принцип введен: под предлогом организации, регулирования, покровительства или поощрения закон забирает собственность у одного человека и передает ее другому; закон забирает состояние всех и передает его немногим – фермерам ли, фабрикантам ли, судовладельцам ли, художникам или комедиантам. При этих условиях, согласно логике, каждый класс наверняка будет стремиться подмять закон.
Исключенные классы гневно потребуют свое право на голосование и скорее перевернут общество в случае, если не добьются этого права. Даже нищие и бродяги станут тогда доказывать вам, что они тоже имеют неоспоримое право голосовать. Они скажут вам:
– Мы не можем купить вина, табака или соли, не уплатив налога. А часть налога, который мы платим, дается законом – как привилегия или ссуда – тем, кто богаче нас. Другие пользуются законом, чтобы поднять цены на хлеб, мясо, железо или одежду. Значит, так как каждый использует закон для собственной выгоды, то мы тоже хотели бы использовать закон к нашей выгоде. Мы требуем от закона право на пособие, т.е. на грабеж в пользу бедняков. Для получения этого права нам тоже следует стать избирателями, чтобы организовать широкомасштабную Нищету для своего собственного класса, как вы организовали широкомасштабный Протекционизм для вашего класса. Так что не рассказывайте нам, нищим, что вы будете действовать ради нас и бросите нам, словно кость, как предлагает г-н Мимерель*, 600 000 франков, дабы нас утихомирить. У нас другие притязания. В любом случае, мы желаем договориться на свой счет, раз остальные классы договорились на свой!
И что возразить на этот довод!
* Пьер Огюст Реми Мимерель де Рубэ (Pierre Auguste Remi Mimerel de Roubaix) (1786-1872) – текстильный фабрикант и политик. Благодаря своей протекционистской активности, вызвавшей в 1848-1849 гт. отповедь со стороны Бастиа, Мимерель был назначен Наполеоном III членом Консультационного совета и Комиссии производителей. В 1849 г. избран депутатом, а в 1852 г. Наполеон назначил его сенатором.
До тех пор, пока соглашаются с тем, что закон можно отклонить от его истинной цели и что он может применять насилие к собственности, вместо того чтобы ее защищать, – до тех пор у всех будет желание участвовать в создании закона, чтобы либо оградить себя от хищений, либо использовать его для хищений. Политические вопросы всегда будут пагубными, господствующими и всепоглощающими. Будет драка перед входом в Законодательное собрание, и борьба в ней будет не менее яростной. Чтобы уяснить это, едва ли нужно изучать то, что просачивается во французское или английское законодательство; ведь понимать предмет значит знать ответ.
Есть ли нужда приводить доказательства, что это отвратительное извращение закона – вечный источник ненависти и разлада, что оно ведет к гибели самого общества? Если такое доказательство нужно, взгляните на Соединенные Штаты (в 1850 г.). Нет на свете страны, где больше отводится закону его надлежащая область: защита свободы и собственности каждого. Вследствие этого не видно в мире страны, где социальный порядок покоился бы на более прочном фундаменте.
Но даже в США два – и только два – пункта, которые всегда подвергали опасности мир в обществе.
Какие же эти два пункта? Это рабство и таможенные пошлины. Только в этих двух предметах обсуждения закон, вопреки общему духу республики Соединенных Штатов, принял на себя роль грабителя.
Рабство – это насилие закона над свободой. Протекционистские пошлины – это насилие закона над собственностью.
Самый замечательный факт состоит в том, что это двойное узаконенное преступление – прискорбный пережиток старого мира – единственное, что может привести и, вероятно, приведет к разрушению Союза Штатов. Действительно, нельзя представить себе в самой сердцевине общества более поразительного явления, чем это: закон выступил в роли орудия несправедливости. А если этот факт вызовет ужасные последствия для США, где надлежащее предназначение закона было извращено только в частных случаях рабства и таможенных пошлин, то каковы должны быть последствия для Европы, где извращение закона является принципом, системой?
Г-н Монталамбер* [политик и писатель], разделяя мысль, содержащуюся в знаменитой прокламации г-на Карлье**, сказал: «Мы должны воевать против социализма». Согласно определению социализма, выдвинутому г-ном Шарлем Дюпеном**, он подразумевал: «Мы должны воевать против грабежа».
* [Шарль, граф де Монталамбер (Charles, Count de Montalembert) (1810-1870) – публицист, проповедовавший взгляды либерального католицизма.]
** [Пьер Карлье (Pierre Carlier) (1799-1858) – французский политик и полицейский чиновник. Возглавлял парижскую полицию во время революций 1830 и 1848 гг. Назначен префектом полиции в 1849 г.]
*** [Шарль Дюпен (Charles Dupin) (1784-1873) – выдающийся французский инженер и экономист, профессор Консерватории искусств и ремесел в Париже, депутат и сенатор. ]
О каком же грабеже он говорил? Ведь есть два рода грабежа: незаконный и узаконенный.
Не думаю, что незаконный грабеж – такой, как кража или мошенничество, определенные, предусмотренные и караемые уголовным кодексом, – можно назвать социализмом. Это не тот вид хищения, который систематически угрожает основам общества. Так или иначе, война против этого вида грабежа не ждала приказов со стороны этих господ. Война против незаконного грабежа велась с начала мира. Задолго до Февральской революции 1848 г., задолго до появления даже самого социализма Франция обзавелась полицией, судьями, жандармами, тюрьмами, темницами и эшафотами с целью борьбы против незаконного грабежа. Сам закон ведет эту войну, и мое пожелание и мнение состоит в том, что следует поддерживать такое отношение к хищениям.
Но он не всегда это делает. Порою закон защищает грабеж и участвует в нем. То есть бенефициарии избавляются от стыда, опасности и угрызений совести, которые в противном случае повлияли бы на их поступки. Порою закон ставит целый аппарат судей, полиции, тюрем и жандармов на службу грабителям и, защищаясь, трактует пострадавшего как преступника. Короче говоря, существует узаконенный грабеж, и это о нем говорит г-н де Монталамбер.
Узаконенный грабеж может присутствовать лишь отдельными пятнами ржавчины среди законодательных мер народа. А раз так, то лучше уничтожить его без лишних разговоров, не обращая внимания на вопли кругов, заинтересованных в грабеже.
Как же распознать узаконенный грабеж? Достаточно просто. Смотри. Когда закон отбирает у людей то, что им принадлежит и отдает которым это не принадлежит, когда закон благоволит одному гражданину за счет другого, делая то, чего сам гражданин сделать не может, не совершая преступления.
Тогда отмените этот закон без промедления, так как это не просто зло как таковое, но и плодовитый источник дальнейшего зла, ибо он порождает репрессии. Если такой закон, который может быть отдельным случаем, не отменить незамедлительно, то он будет распространяться, множиться и развиваться в систему.
Тот, кто извлекает выгоду из этого закона, будет активно протестовать, защищая свои приобретенные права. Он будет жаловаться, что государство обязано защищать и поощрять его частный промысел, что такая процедура обогащает государство, поскольку защищенный промысел способен жить дальше и обеспечивать более высоким жалованием бедных работников.
Не принимайте софистику заинтересованных лиц близко к сердцу. Принятие этих доводов превратит узаконенный грабеж в систему. Фактически это уже произошло. Современная иллюзия – это попытка сделать богаче каждого за счет кого-нибудь другого, сделать грабеж всеобщим под предлогом организации его.
Итак, узаконенный грабеж может совершаться бесконечным количеством способов. Следовательно, у нас бесконечное количество планов для его организации: тарифы, протекционизм, государственные пенсии, ссуды, льготы, прогрессивное налогообложение, общественные училища, гарантированные рабочие места, гарантированные прибыли, минимальные оклады, право на пособие, право на орудия труда, даровые кредиты, и т.д., и т.п. Все эти планы в целом с их общей целью – узаконенным грабежом – учреждают социализм.
Теперь, поскольку при таком определении социализм – это собрание доктрин, то какую атаку можно провести против социализма, помимо войны доктрин? Если вы найдете эту социалистическую теорию ложной, нелепой и злой, то отвергните ее. А чем она более ложна, нелепа и зла, тем легче ее отвергнуть. Прежде всего, если желаете быть сильным, выкорчевывайте всякую крупицу социализма, которая может прокрасться в ваше законоуложение. Это будет нелегкая задача.
Г-на де Монталамбера обвинили в стремлении бороться против социализма грубой силой. С него следует снять это обвинение, так как он спокойно заявил: «Война, которую нам надо вести против социализма, должна быть в гармонии с законом, честью и справедливостью».
Но почему г-н де Монталамбер не видит, что загнал себя в порочный круг? Употреблять закон для противостояния социализму? Но сам социализм полагается именно на закон. Социалисты хотят ввести в практику узаконенный грабеж, а не незаконный. Социалисты, подобно прочим монополистам, хотят сделать закон своим оружием. А если в один прекрасный день закон встанет на сторону социализма, то как его можно использовать против социализма? Поскольку грабеж подстрекается законом, он не боится ваших судов, жандармов и тюрем. Скорее, он призовет их на помощь.
Чтобы предотвратить это, вы преградите социалистам доступ к законотворчеству? Вы не пустите социалистов в Законодательное собрание? Я утверждаю, что пока узаконенный грабеж продолжает оставаться главным делом законодательства, у вас ничего не получится. Предполагать обратное – нелогично, даже абсурдно.
Вопрос узаконенного грабежа надо урегулировать раз и навсегда, и есть только три пути сделать это:
Необходимо сделать выбор между ограниченным грабежом, всеобщим грабежом и полным отсутствием грабежа.
Ограниченный узаконенный грабеж. Эта система преобладала, когда было ограничено право голоса. Требуется вернуться к этой системе, дабы предупредить вторжение социализма.
Всеобщий узаконенный грабеж. Мы оказались под угрозой этой системы с тех пор, как право участия в голосовании стало всеобщим. Наделенное правом голоса большинство решило построить законодательство на том же принципе узаконенного грабежа, который применялся их предшественниками, когда право голоса было ограничено.
Отсутствие узаконенного грабежа. Это принцип справедливости, порядка, мира, стабильности, гармонии и логики. До последнего вздоха я буду провозглашать этот принцип со всей силой своих легких (которые – увы! – совсем слабы)*.
* При написании своего труда Бастиа знал, что умирает от туберкулеза. Он скончался год спустя.
Ну а будучи вполне искренним, можно ли от закона требовать чего-либо, кроме отсутствия грабежа? Можно ли закон, который с необходимостью требует применения силы, использовать для чего-либо, кроме защиты прав каждого? Ручаюсь, никому не выйти за рамки этой цели, не извращая ее и, следовательно, не поворачивая силу против права. Это самое пагубное и нелогичное социалистическое извращение, которое можно вообразить. Следует согласиться с тем, что истинное решение в области общественных отношений, которое столь долго ищут, содержится в простом девизе: закон есть организованная справедливость.
Значит, следует утверждать: когда справедливость организована законом, т.е. силой, то это исключает идею использования закона (силы) для налаживания и регулирования какой бы то ни было человеческой деятельности, будь то труд, благотворительность, сельское хозяйство, торговля, промышленность, образование, искусство или религия. Налаживание посредством закона чего угодно неизбежно разрушило бы основополагающую организацию – правосудие. В самом деле, как можем мы представить себе применение силы против свободы граждан и, следовательно, против справедливости, т.е. против своего надлежащего предназначения?
Здесь я сталкиваюсь с самым популярным заблуждением нашего времени. То, что закон должен быть справедливым, не считается достаточным; он должен быть филантропическим. Им также недостаточно, чтобы закон гарантировал каждому гражданину непринуждаемое применение своих способностей для физического, умственного и нравственного самосовершенствования. Напротив, требуют, чтобы закон впрямую повышал благосостояние, образование и нравственность всей нации.
В этом соблазнительная привлекательность социализма; и я повторяю вновь: эти два применения закона прямо противоречат одно другому. Нам надо сделать выбор между ними. Гражданин не может в одно и то же время быть свободным и несвободным.
Однажды г-н де Ламартин* написал мне следующее: «Ваша доктрина – лишь часть моей программы. Вы остановились на свободе, я иду дальше – к братству». Я ответил ему: «Вторая половина Вашей программы уничтожает первую».
* Альфонс Мари Луи де Ламартин (Alphonse Marie Louis de Lamartine) (1790-1869) – один из великих поэтов французского романтизма и выдающийся государственный деятель. Впервые избран депутатом в 1834 году, его звездным часом стала революция 1848 года, когда он сыграл решающую роль в провозглашении Республики. Своим красноречием он успокоил парижскую толпу и возглавил временное правительство. Будучи скорее идеалистом и оратором, чем практическим политиком, скоро растерял былое влияние и в 1851 году вернулся к частной жизни.
В самом деле, мне представляется невозможным отделить слово «братство» от слова «добровольное». Мне не понять, как можно легально навязать братство без легального упразднения закона и, следовательно, без легального растаптывания справедливости.
У грабежа узаконенного два корня. Один из них, как я уже сказал, лежит в человеческой алчности, другой – в ложной филантропии.
В этом смысле, думаю, мне следует объяснить точно, что я подразумеваю под словом «грабеж».
Я не употребляю, как это часто делается, это слово в каком-нибудь смутном, неточном, приблизительном или метафорическом смысле. Я использую его в научно принятом значении: для выражения, обратного понятию собственности (заработная плата, земля, деньги или что угодно). Когда часть имущества передается от лица, владеющего им, – без согласия и возмещения, насильно или обманом – кому-либо, кто им не владеет, то я заявляю, что собственность подверглась насилию; акт грабежа совершен.
Я утверждаю, что этот акт есть в точности то, что закон, казалось бы, должен подавлять всегда и везде. Когда закон сам совершает акт, который ему полагается подавлять, то я заявляю, что грабеж все-таки произведен, и добавляю, что с точки зрения общества и имущества эта агрессия по отношению к правам даже хуже. Однако в этом случае легального ограбления лицо, получающее выгоды, не отвечает за акт грабежа. Ответственность за этот легальный грабеж лежит на законе, на законодателе и самом обществе. Тут кроется политическая опасность.
Можно сожалеть о жесткости слова «грабеж». Я тщетно пытался подобрать нерезкое слово, так как я никогда – особенно сейчас – не желаю привносить словами раздражение в наши рассуждения. То есть, поверят мне или нет, я объявляю, что не намерен подвергать нападкам чьи-либо намерения или мораль. Я, скорее, нападаю на идею, которая, по-моему, ложна, на систему, которая кажется мне несправедливой, на столь независимую от личных намерений несправедливость, которую каждый из нас невольно питает и от которой страдает, не зная причины страдания.
Здесь не ставится вопрос об искренности тех, кто выступает адвокатом протекционизма, социализма и коммунизма. Любой автор, который хотел бы этого, должно быть, пребывает под влиянием политического духа или политического страха. Однако следует подчеркнуть, что протекционизм, социализм и коммунизм – в основе одно и то же растение в трех различных стадиях роста. Все, что можно сказать: узаконенный грабеж легче рассмотреть в коммунизме, ибо это полный грабеж, и в протекционизме, ибо там грабеж ограничен специфическими группами и отраслями промышленности . Следовательно, из этих трех систем социализм – самая расплывчатая, самая нерешительная и, значит, самая искренняя стадия развития. Однако намерения личности, искренние или неискренние, здесь не рассматриваются. Фактически я уже сказал, что легальный грабеж отчасти базируется на филантропии, даже если она ложная.
Если бы монополия, особая привилегия против конкуренции под государственным покровительством, предоставлялась какой-то одной группе во Франции, например, литейщикам, то эта акция была бы столь явным узаконенным грабежом, что не могла бы длиться долго. Именно поэтому мы видим все защищенные покровительством коммерческие предприятия сведенными в общее дело. Они даже организовались таким образом, чтобы выступить в роли представителей всех, кто трудится. Они инстинктивно чувствуют, что узаконенный грабеж не считается больше таковым, когда он становится всеобщим.
После такого разъяснения рассмотрим же значимость, происхождение и направленность этого популярного страстного желания – стремиться решить вопрос всеобщего благоденствия путем всеобщего грабежа.
Поскольку закон организует справедливость, то социалисты спрашивают, отчего бы закону не организовать еще и труд, воспитание и религию.
Отчего бы не употребить закон для этих целей? Оттого, что он не смог бы организовать труд, воспитание и религию без нарушения справедливости. Мы должны помнить, что закон – это сила, а значит, свойственная закону функция не может законным образом выходить за рамки функций силы.
Когда закон и сила удерживают человека в рамках правосудия, они не налагают на него ни чего, кроме чистого отрицания. Они обязывают его лишь не причинять вреда другим. Они не насилуют ни его личность, ни его собственность. Они охраняют все это. Они носят оборонительный характер, они обороняют в равной степени права всех.
Безвредность миссии, выполняемой законом и законной защитой, самоочевидна, полезность явна, а легитимность неоспорима.
Как однажды заметил один мой друг, заложенная в законе идея отрицания настолько истинна, что утверждение, будто предназначение закона – обеспечить господство справедливости, не является вполне точным. Следует утверждать, что предназначение закона – не допускать господства несправедливости. На самом деле, именно несправедливость (в отличие от справедливости) имеет собственное существование. Справедливость достигается, только когда отсутствует несправедливость.
Но когда закон посредством своего непременного агента – силы – предписывает людям регулирование труда, способ или тему образования, религиозную веру или убеждения, тогда закон больше не является отрицанием. Он выступает утверждающей силой по отношению к народу, он заменяет волей законодателя их собственную волю, инициативой законодателя – их собственную инициативу. Когда это происходит, то люди больше не нуждаются в обсуждении, сравнении, планировании; все это закон делает за них. Ум становится для людей бесполезным придатком; они перестают быть людьми, они теряют лицо, свободу, собственность.
Попробуйте вообразить регулирование труда, навязанное силой, которое не является насилием над свободой, или передачу имущества, навязанную силой, которая не является насилием над собственностью. Поскольку примирить эти противоречия невозможно, то из этого следует вывод о неспособности закона организовать труд и промышленность без организации несправедливости.
Когда политик обозревает общество из своего уединенного кабинета, его ошеломляет зрелище неравенства, которое он видит. Он оплакивает лишения, являющиеся участью многих наших братьев, лишения, которые кажутся еще более горестными на фоне роскоши и богатства других.
Быть может, политик спросил бы себя, не есть ли такое положение дел следствие давних завоеваний и разбоя или недавнего узаконенного грабежа. Быть может, он обдумал бы следующее предположение: так как все стремятся к благосостоянию и совершенству, то не будет ли правосудие достаточным условием для стимулирования наибольших усилий в пользу прогресса и какого только возможно равенства, совместимого с индивидуальной ответственностью? Согласовалось ли бы это с положением об индивидуальной ответственности, которая по Божьей воле дала человечеству возможность выбора между пороком и добродетелью и вытекающими из этого карой и вознаграждением?
Но политик никогда не вносит в это философскую мысль. Его рассудок обращается к организациям, комбинациям и договоренностям, законным или по видимости законным. Он пытается исправить зло, увеличивая и увековечивая само явление, вызвавшее зло в первую очередь: узаконенный грабеж. Мы видели, что правосудие несет в себе идею отрицания. Можно ли найти хотя бы один пример такого рода положительного законодательства, не содержащего в себе принципа грабежа?
Вы говорите: «Есть люди, у которых нет денег» – и обращаетесь к закону. Но закон не грудь, сама наполняющаяся молоком; и у закона нет молочных жил, наливающихся молоком от какого-нибудь источника вне общества. Ничто не поступит в общественную казну в пользу одного гражданина или одного класса, пока остальные граждане или классы не обеспечат такие поступления. Если каждый изымает из кассы ту сумму, которую вложил, то, разумеется, закон ни у кого не крадет. Но эта процедура ничего не дает тем, кто не имеет денег. Она не способствует равенству доходов. Закон может стать инструментом уравнения, только когда он берет у одних лиц и отдает другим. Когда закон поступает так, то он – инструмент грабежа.
Учтя это, рассмотрите покровительственные тарифы, ссуды, гарантированные прибыли, гарантированные рабочие места, программы по облегчению быта малообеспеченных, общественное воспитание, прогрессивное налогообложение, безвозмездные кредиты и общественные работы. Вы обнаружите, что это всегда строится на узаконенном грабеже, на организованной несправедливости.
Вы говорите: «Есть недостаточно образованные люди» – и обращаетесь к закону. Но сам по себе закон – не сияющий светоч учения. Закон простирается над обществом, где у одних есть знания, а у других нет, где одним гражданам надо учиться, а другие могут учить. Что касается образования, закон имеет лишь два варианта: он может разрешить свободные и добровольные взаимоотношения между обучающими и обучаемыми или поступить против воли людей в этом вопросе, взяв у некоторых из них достаточно для оплаты учителей, которые назначаются правительством с целью бесплатного преподавания.
Вы говорите: «Вот люди, которым недостает нравственности и религиозного чувства» – и обращаетесь к закону. Но закон есть сила; и надо ли мне говорить о том, насколько насильственны и тщетны такие действия, как применение силы в отношении нравственности и религии?
Казалось бы, социалисты, даже будучи самоуспокоенными, не могут не видеть этот чудовищный легальный грабеж, который вытекает из таких систем и таких усилий. Но что делают социалисты? Они благоразумно маскируют этот легальный грабеж от других – и даже от самих себя – под обольстительными именами братства, единства, организованности и сообщества.
Поскольку мы так мало требуем от закона (всего лишь правосудия!), то социалисты в связи с этим заключают, что мы отвергаем братство, единство, организованность и сообщество. Социалисты клеймят нас названием индивидуалисты. Но мы уверяем социалистов, что отказываемся признавать только принудительную организацию, а не естественную. Мы отвергаем те формы объединения, которые созданы принудительно, а не свободно. Мы отвергаем принудительное братство, а не подлинное. Мы отвергаем искусственное единство, избавляющее людей от индивидуальной ответственности, только и всего. Мы не отрицаем естественного единства человечества под рукою Провидения.
Социализм, подобно другим теориям, от которых он происходит, путает понятия «государство» и «общество». В итоге всякий раз, когда мы возражаем против того, что делается государством, социалисты делают вывод, что мы возражаем против этих деяний как таковых.
Мы порицаем государственное образование. Тогда социалисты говорят, что мы против любого образования. Мы протестуем против государственной религии. Тогда социалисты говорят, что мы не хотим вообще никакой религии. Мы не согласны с равенством по воле государства. Тогда они говорят, что мы против равенства; и т.д., и т.п. Это все равно, что обвинять нас, будто мы не хотим, чтобы люди питались, потому что мы не хотим, чтобы государство выращивало зерно.
Как пришли политики к такой нелепой мысли, что закон создан, дабы заниматься тем, чего в нем нет, – достатком, наукой и религией, которые в положительном смысле учреждают процветание? Неужели под влиянием наших современных авторов, пишущих на общественные темы?
Нынешние писатели – особенно принадлежащие к социалистической философской школе – базируют свои разнообразные учения на общей гипотезе: они делят человечество на две части. Народ вообще, за исключением писателей, образует первую группу. Сами писатели образуют вторую, и наиболее важную группу. Конечно, это самая фантастическая и чванливая идея, которую когда-либо рождал человеческий ум!
В самом деле, эти публицисты начинают с предположения, что сам народ не обладает проницательностью, не имеет мотивации к действию. Эти писатели делают вид, что народ – инертная масса, пассивные частицы, неподвижные атомы, в лучшем случае – что-то вроде растения, безразличного к собственному способу существования. Они предполагают, что народ легко поддается преобразованию – под действием воли и рук другого человека – в бесконечное разнообразие форм, более или менее симметричных, художественных и совершенных.
Более того, любой из этих пишущих о правлении авторов без колебаний представляет, что он сам – по праву организатора, открывателя, законодателя или основателя – является этой волей и рукой, той вселенской мотивирующей силой, той творческой энергией, чья высокая миссия – слепить этот раздробленный человеческий материал в общество.
Социалистические авторы смотрят на народ взглядом садовника, обозревающего свои деревья. Как садовник формирует из деревьев причудливые пирамиды, зонты, кубы, вазы, опахала и пр., точно так же социалисты фантастическим образом создают из человеческих существ группы, серии, центры, подцентры, соты, трудовые отряды и иные формы. Точно так же, как садовнику нужны топоры, подрезные крючья, пилы и ножницы для обработки деревьев, так и социалистическому автору нужна сила, отыскать которую для обработки человеческих существ он может только в законе. С этой целью он разрабатывает законы о тарифах, о налогах, пособиях и школах.
Социалисты рассматривают людей как сырье, пригодное для образования социальных комбинаций. Очевидно, что, если у социалистов вдруг появятся сомнения в успешности этих комбинаций, они потребуют, чтоб небольшая часть человечества оставалась вне эксперимента. Хорошо известна популярность идеи испробовать все системы, а один социалистический вождь серьезно прославился тем, что попросил у Конституционной Ассамблеи предоставить ему небольшой округ со всеми его жителями для проведения опыта.
Таким же путем изобретатель строит модель, перед тем как сконструировать машину в натуральную величину, химик расходует химикаты, фермер занимается семенами и землей, дабы опробовать идею.
Но какова разница между садоводом и деревьями, между изобретателем и машиной, между химиком и его элементами, между фермером и семенами! И, откровенно говоря, социалист думает, что между ним и человечеством разница такая же!
Нет ничего удивительного в том, что социалисты XIX века рассматривают общество как искусственное творение эаконодательского гения. Эта идея, плод классового образования, возобладала надо всеми интеллектуалами и знаменитыми писателями нашей страны. Этим интеллектуалам и писателям отношения между людьми и законодателем кажутся такими же, как между глиной и гончаром.
Кроме того, даже там, где они согласились признать способность к действию в сердце человека и рассудительность в человеческом разуме, они сочли этот Божий дар роковым. Они решили, что люди под воздействием этих двух дарований будут фатально тянуться к саморазрушению. Они полагают, что если законодатели предоставят народу право свободно следовать своим наклонностям, то народ придет к безбожию вместо религии, к невежеству вместо знания, к бедности, а не к производству и обмену.
Согласно этим авторам, поистине счастье, что Небеса наделили некоторых людей – правителей и законодателей – прямо противоположными наклонностями не только ради них самих, но и ради всего остального мира! В то время как человечество тянется ко злу, законодатели жаждут добра; пока человечество продвигается ко мраку, законодатели стремятся к просвещению; пока людей несет к пороку, законодателей влечет к себе добродетель. С тех пор как они решили, что таково подлинное положение дел, они требуют применения силы с целью замены наклонностей человечества на их собственные.
Откройте наугад любую книгу по философии, политике или истории, и вы, вероятно, увидите, как глубоко укоренилась в нашей стране эта идея – дитя классических учений, мать социализма. В каждой из них вы, возможно, найдете мысль о том, что человечество – просто инертная материя, получающая жизнь, организацию, мораль и процветание от государства; и даже хуже: утверждение о том, что человечество движется к вырождению и будет остановлено в этом падении лишь волшебной рукой законодателя. Общепринятая классическая мысль повсюду заявляет, что над пассивным обществом находится власть, именуемая закон, или законодатель (либо называемая иными терминами, обозначающими безымянных особ или особу с бесспорным влиянием и авторитетом), который продвигает, управляет, благодетельствует и улучшает род людской.
Рассмотрим сначала цитату из Боссюэ:
Одной из вещей, наиболее сильно запечатлевшихся (по чьей воле?) в умах египтян, был патриотизм... Никому не позволялось быть бесполезным государству. Закон предписывал каждому его работу, передававшуюся от отца к сыну. Никому не позволялось иметь две профессии, переходить с одного места на другое... Но была одна задача, которой все принуждены были следовать: освоение законов и мудрости. Игнорирование религии и политических нравов не прощалось ни при каких обстоятельствах. Более того, всякое занятие было предписано (кем?) определенному округу... Среди хороших законов один из наилучших гласил, что каждый натаскивается (кем?) в подчинении им, законам. В итоге Египет был полон чудесных изобретений и в нем не пренебрегали ничем, что могло сделать жизнь легкой и спокойной.
Итак, согласно Боссюэ, от себя люди не получают ничего. Патриотизм, процветание, изобретения, земледелие, наука – все это дается народу действиями законов, правителей. Все, что должны делать люди, – подчиняться предводителям.
Боссюэ проводит идею государства как источника всяческого прогресса, доходя аж до защиты египтян, отрицавших ценность единоборств и музыки. Он говорит:
Как возможно такое? Эти искусства были изобретены Трисмегистом*.* Легендарный первый верховный жрец в истории Египта.
И в отношении персов Боссюэ объявляет, что все приходит свыше:
Одной из первых обязанностей государя было поддержание сельского хозяйства... Так же как имелись ведомства по управлению армиями, были учреждены ведомства и для руководства сельскими работами... Персидскому народу было внушено безграничное уважение к царской власти.
Также, согласно Боссюэ, греческий народ, несмотря на невероятный ум, не знал идеи личной ответственности. Сам он, подобно псам и лошадям, был не в состоянии придумать простейших игр:
Грекам, по природе умным и отважным, культура была привита царями и переселенцами из Египта. От египетских правителей греческий народ научился телесным упражнениям, состязаниям в беге, скачкам на конях и колесницах... Но самое хорошее, чему египтяне научили греков, – быть послушными и дать себя сформировать закону ради общественного блага.
Бесспорно, эти классические теории [развитые преподавателями, писателями, законодателями, экономистами и мыслителями наших дней] утверждали, что все приходит к людям извне. В качестве еще одного примера возьмите Фенелона*.
* Франсуа де Салиньяк де ля Мот-Фенелон (François de Salignac de La Mothe-Fenelon) (1661-1716) – архиепископ Камбрейский, опекун герцога Бургундского, внука и наследника Людовика XIV, классик французской литературы, автор сборника «Басни», философско-утопического романа «Приключения Телемаха», переводчик «Одиссеи» Гомера. В XVIII в. «Приключения Телемаха» пользовались огромным успехом, были переведены на все европейские языки, в том числе на русский.
Он был современником правления Людовика XIV. Это, плюс тот факт, что ему были привиты классические знания и восхищение древностью, естественно, побудило Фенелона принять идею, что человечество должно быть пассивно, что несчастье и процветание, мороки и достоинства вызываются внешним влиянием, осуществляемым в отношении людей законом и законодателями. Каков бы ни был исход, люди не решают этого сами, за них решает государь. Государь толкуется как душа бесформенной массы людей, которые образуют нацию. В государе сосредоточены мышление, предвидение, прогресс и принцип всяческой организованности. Таким образом, вся ответственность лежит на нем.
Это доказывают все десять книг Фенелонова «Телемаха». Отсылаю к ним читателя и удовольствуюсь цитированием наугад этого знаменательного произведения, которому при всем уважении к другим я отдаю должное в первую очередь.
С поразительным легковерием, типичным для классицистов, Фенелон не замечает авторитета причин и фактов, приписывая общее счастье египтян не их собственной мудрости, а мудрости их царей:
Наш взор не мог бы скользнуть как мимо берега с богатыми городами, так и мимо сельских усадеб, расположенных самым приятным образом; всегда вспаханные поля, ежегодно покрывающиеся золотистыми колосьями; луга, полные стад; работники, согнувшиеся под тяжестью плодов, которыми земля щедро одаривает своих земледельцев; пастухи, нежные ноты из свирелей и флейт, которые отдаются эхом.
«Счастлив народ, – сказал Ментор* – управляемый мудрым царем...»
* В «Телемахе» Ментор является учителем юного наследника престола.Затем Ментору было угодно обратить мое внимание на довольство и достаток, покрывшие весь Египет, где насчитывалось 22 тысячи городов. Он восхищался хорошими полицейскими правилами в городах, правосудием, отправляемым в пользу бедных против богатых, здравым воспитанием детей в покорности, труде, трезвости и любви к искусствам и литературе, точностью, с коей совершались все религиозные церемонии, бескорыстием и высоким мнением о чести, уважением к людям и богобоязнью, которой все отцы учат своих детей. Он не переставал восхищаться процветанием страны.
«Счастлив народ, – сказал он, – так управляемый мудрым царем».
Фенелонова идиллия на Крите еще более заманчива. Ментора угораздило заявить:
Все, что вы видите на этом чудесном острове – результат законов Миноса. Воспитание, которое он предписал для детей, делает их тела крепкими и сильными. С самого начала детей приучают к умеренности и труду, ибо предполагается, что всякие чувственные наслаждения ослабляют плоть и ум. Поэтому им не разрешают никаких наслаждений, кроме удовольствия стать непобедимым, благодаря доблести, и обрести славу... Здесь карают три порока, ненаказуемых у других народов: неблагодарность, лицемерие и жадность. Нет нужды наказывать людей за роскошь и расточительство, так как они неизвестны на Крите... Не позволяются ни дорогая мебель, ни великолепные платья, ни отменные пиршества, ни раззолоченные дворцы.
Так готовит Ментор своих учеников – несомненно, с наилучшими из намерений – к лепке населения Итаки, манипулированию и управлению им. А чтобы убедить учеников в мудрости этой идеи, Ментор рассказывает им о примерах Салента*.
* Легендарный город, в котором Фенелон поместил свое утопическое правительство в «Телемахе».
Именно из такого рода философии мы получаем свои первые идеи!
Нас учат обрабатывать личность, как наставник Оливье де Серр* учил фермеров подготавливать почву и ухаживать за ней.
* Оливье де Серр (Olivier de Serres) (1539-1619) – один из отцов французского сельского хозяйства и советник Генриха IV.
Теперь послушайте на эту же тему великого Монтескье:
Для поддержания духа торговли необходимо благоприятствование ему всех законов. Эти законы, пропорционально разделяя богатства по мере их накопления в торговле, должны предусматривать для каждого бедного гражданина, как и для остальных, достаточно доступные условия для начала работы. Тем же самым законам следует ввести состоятельного гражданина в такие сниженные условия, при которых он вынужден трудиться, чтобы продержаться или заработать.
То есть законам надлежит разделываться со всяким состоянием!
Хотя в демократии действительное равенство есть душа государства, но его так трудно установить, что слишком большая точность в этом отношении не всегда желательна. Достаточно, если будет установлен ценз, до некоторой степени определяющий и ограничивающий различия: после этого специальные законы должны будут, так сказать, уравнять неравенства посредством налогов на богатых и льгот бедным.
Здесь мы вновь встречаем идею уравнивания шансов законом, силой.
В Греции было два рода республик: одни – военные, как Лакедемон, а другие – торговые, как Афины. В одних хотели сделать граждан праздными, в других им старались внушить любовь к труду. Я прошу обратить внимание на силу гения, которою должны были обладать эти законодатели для того, чтобы видеть, что, нарушая все принятые обычаи и смешивая все добродетели, они явят миру свою мудрость. Ликург, смешав грабеж с духом справедливости, беспощадное рабство с крайней свободой и самые свирепые чувства с величайшей умеренностью, дал устойчивость своему городу. Он, по-видимому, отнял у него все: ремесла, торговлю, деньги, городские стены; там есть честолюбие, но нет надежды на материальное вознаграждение; есть влечения, внушаемые природой, но нет ни отца, ни мужа, ни детей; и даже стыдливость отнята у целомудрия.
Это пути, которыми Спарта шла к величию и славе. Та же необычайная сила, которую мы видели в учреждениях Греции, явилась нам и среди грязи и разложения нашего времени. Один законодатель и честный человек образовал народ, у которого честность – такое же естественное качество, как храбрость у спартанцев.
Г. Пенн – настоящий Ликург, и хотя первый поставил себе целью мир, а второй – войну, они сходны по тем своеобразным путям, на которые они вывели свои народы, по силе своего влияния на свободных людей, по своим победам над их предрассудками и господству над их страстями.
Страна Парагвай дает нам еще один пример [народа, который ради собственного блага формируется своими законодателями]*.
* Как известно, в то время Парагвай занимал более обширную территорию, чем теперь. Он был колонизован иезуитами, поселившими индейцев в деревнях и вообще спасшими их от дальнейших жестокостей со стороны алчных конкистадоров.То, что было сделано здесь, хотели вменить в преступлениеобществу, которое в удовольствии повелевать видит единственное благо жизни. Но управлять людьми, делая их счастливыми, всегда прекрасно.
Те, кто пожелает создать подобные учреждения, должны установить общность имущества республики Платона, благочестие, которого он требовал по отношению к богам, отчуждение от иностранцев для охранения нравов; нужно поручить ведение торговли государству, а не отдельным гражданам; нужно дать людям наши искусства без нашей роскоши и наши нужды без наших желаний.
Те, кто подвержен безрассудной плебейской влюбленности, могут воскликнуть: «Так сказал Монтескье! Это же великолепно! Это возвышенно!» Что до меня, то я твердо придерживаюсь собственного мнения.
Я говорю: «Вам это нравится? Стыда в вас вовсе нет»*. Это ужасно! Это отвратительно! Эти случайные выдержки из работ Монтескье показывают, что он считает людей, свободы, собственность – само человечество – не чем иным, как материалом для законодателей в их упражнениях в мудрости.
* Ответ Альцеста своему другу Филинту, лицемерно хвалившему плохой сонет (Ж.-Б. Мольер. Мизантроп. Действие I. Явление II).
Теперь рассмотрим Руссо в связи с этой темой. Этот публицист – высший авторитет у демократов. И хотя он строит социальную структуру на воле, он в большей степени, чем кто-либо, принял идею поголовной инертности человечества в присутствии законодателей:
Но если верно, что великие государи встречаются редко, то что же тогда говорить о великом Законодателе? Первым надлежит лишь следовать тому образцу, который должен предложить второй. Этот – механик, который изобретает машину; тот лишь рабочий, который ее собирает и пускает вход.
Какую же роль играют во всем этом люди? Они всего лишь машины, запущенные в действие. И более того, не считаются ли они просто сырьем, из которого сделана машина?
Итак, между законодателем и государем предполагаются те же отношения, что и между сельскохозяйственным специалистом и фермером, а между государем и его подданными – такие же отношения, как между фермером и его землей. В таком случае как высоко над человечеством поместился этот публицист? Руссо правит самими законодателями и учит их делу таким повелительным тоном:
Вы хотите сообщить Государству прочность? Тогда сблизьте крайние ступени, насколько то возможно; не терпите ни богачей, ни нищих.
Если, к примеру, почва неблагодарна и бесплодна или земли слишком мало для жителей данной страны? Обратитесь тогда к промышленности и ремеслам, произведения которых вы будете обменивать на съестные припасы, которых вам недостает.
Если же, напротив, вы занимаете богатые равнины и плодородные склоны? Если вы живете на хорошей земле, и у вас недостает населения? Тогда посвятите все ваши заботы земледелию, что умножает число людей, и изгоните ремесла, которые окончательно лишили бы край населения, сосредоточив в нескольких пунктах территории то небольшое число жителей, которое там есть.
Если вы занимаете протяженные и удобные берега? Тогда пустите в море корабли, развивайте торговлю и мореходство; это будет краткое, но блестящее существование. Если море омывает у ваших берегов лишь почти неприступные скалы? Тогда оставайтесь варварами и питайтесь рыбой; так вы будете жить спокойнее, лучше, быть может, и, уж наверное, счастливее.
Словом, кроме правил, общих для всех, каждый народ в себе самом заключает некое начало, которое располагает их особым образом и делает его законы пригодными для него одного.
Так, некогда, для древних евреев, а недавно для арабов, главным была религия, для афинян – литература, для Карфагена и Тира – торговля, Родоса – мореходство, Спарты – война, а для Рима – добродетель. Автор «Духа Законов» показал на множестве примеров, каким путем Законодатель направляет первоустроение страны к каждой из этих целей... Но если Законодатель, ошибаясь в определении своей цели, следует принципу, отличному от того, что вытекает из природы вещей; если один из принципов ведет к порабощению, а другой – к свободе; один – к накоплению богатств, другой – к увеличению населения; один – к миру, другой – к завоеваниям, – тогда законы незаметно потеряют свою силу, внутреннее устройство испортится, и волнения в Государстве не утихнут до тех пор, пока оно не подвергнется разрушению или изменениям и пока неодолимая природа не вступит вновь в свои права.
Но если природа вещей в конце концов неизбежно воцарится в своей империи, то отчего Руссо не признает, что ей не нужен законодатель, чтобы поставить ее на первое место?
Отчего он не видит, что, повинуясь своим инстинктам, люди обратятся к земледелию на плодородной почве и к торговле на извилистом и легкодоступном побережье без вмешательства всяких Ликургов или Солонов, либо Руссо, которые запросто могли бы ошибиться?
Как бы то ни было, Руссо облекает создателей, организаторов, администраторов, законодателей и контролеров общества страшной ответственностью. Поэтому он особенно взыскателен к ним:
Тот, кто берет на себя смелость дать установления какому-либо народу, должен чувствовать себя способным изменить, так сказать, человеческую природу, превратить каждого индивидуума, который сам по себе есть некое замкнутое и изолированное целое, в часть более крупного целого, от которого этот индивидуум в известном смысле получает свою жизнь и свое бытие; переиначить организм человека, дабы его укрепить; должен поставить на место физического и самостоятельного существования, которое нам всем дано природой, существование частичное и моральное*. Одним словом, нужно, чтобы он отнял у человека его собственные силы и дал ему взамен другие, которые были бы для него чужими.
Бедная человеческая природа! Что бы ожидало судьбу личности, если б мы доверились последователям Руссо?
* Согласно Руссо, существование человека в обществе является частичным в том смысле, что он лишь часть общества. Сознавая себя таковым и мысля и чувствуя с точки зрения целого, человек становится, таким образом, моральным.
Теперь рассмотрим Рейналя* на предмет человеческих существ, вылепливаемых законодателями:
Законодателю требуется сначала оценить климат, воздух и почву. Ресурсы в его распоряжении определяют его обязанности. Сначала он должен оценить свое местоположение. Нам, живущим у морских берегов, следует иметь законы, регулирующие мореплавание... Если это в глубине суши, то законодатель должен строить планы в соответствии с видом и плодородностью почвы...Особенно гений законодателя должен проявляться в распределении собственности. В качестве общего правила, когда в любой стране обустраивается новое поселение, каждому мужчине для обеспечения семьи следует выделять достаточный земельный участок... На целинном острове, который вы населяете детьми, вам нужно лишь дать семенам истины созреть вместе с развитием разума... Но когда вы переселяете народ, имеющий прошлое, в новый край, то умение законодателя покоится на политике запрещения людям придерживаться неправедных суждений и обычаев, которые следует по возможности исправлять и исцелять. Если вы пожелаете удержать эти суждения и обычаи от того, чтобы они стали постоянными, то обезопасите следующее поколение общей системой публичного воспитания детей. Государю или законодателю вовсе не следует устраивать поселение, не отправив первым делом мудрецов на обучение молодежи...
В новой колонии заботливому законодателю, желающему очистить обычаи и нравы, открываются широкие возможности. Если он будет обладать достоинством и гениальностью, то земля и люди в его распоряжении вдохновят его рассудок планами на пользу обществу. Писатель может лишь предварительно набросать вчерне такой план, так как он неизбежно связан с ненадежностью любых гипотез; проблема имеет множество форм, сложностей и обстоятельств, которые трудно предвидеть и установить в деталях.
* Рейналь Гийом Томас Франсуа (Abbe Guillaume Raynal) (1713-1786) – французский историк, социолог, теолог, аббат. Известен главным образом работами по французской средневековой литературе.
Наставления Рейналя законодателям по управлению людьми можно сравнить с лекциями, которые читает профессор сельскохозяйственных наук своим студентам: «Климат – первое правило для фермера. Его ресурсы определяют его действия. Сначала он должен оценить географическое положение. С глинистой почвой ему следует поступать так-то и так-то. С песчанистой он должен действовать иначе. Фермеру открываются все возможности, если он хочет очистить и улучшить почву. Если он достаточно умел, план работы он составит с учетом навоза в его распоряжении. Преподаватель же может лишь набросать заранее этот план вчерне, так как это неизбежно связано с ненадежностью всякой гипотезы, проблема имеет множество форм, сложностей и обстоятельств, которые трудно предвидеть и установить в деталях».
О, возвышенные писатели! Пожалуйста, вспоминайте иногда, что эти глина, песок и навоз, которыми вы так произвольно распоряжаетесь, – это люди! Они равны вам! Они такие же свободные и разумные человеческие существа, как и вы! Так же, как и вы, они получили от Бога способность созерцать, планировать вперед, мыслить и судить о себе самих!
Возьмем рассуждения Мабли* о законе и законодателе. В отрывке, предшествующем тому, что здесь процитирован, Мабли предположил, что закон ввиду пренебрежения безопасностью устарел. Далее он обращается к читателю со следующими словами:
В этих обстоятельствах пружины правительства явно ослаблены. Дайте им новое напряжение, и зло будет излечено... Меньше думайте об ошибках наказания и больше о поощрении, в котором вы нуждаетесь.
Таким путем вы восстановите для своей республики юношескую живость. Поскольку свободные люди прошли мимо этой процедуры, они потеряли свободу. Но если зло сотворено главным образом так, что обычные приемы управления не способны его исцелить, то обратитесь к чрезвычайному трибуналу со значительными краткосрочными полномочиями.
* Габриэль Бонно де Мабли (Gabriel Bonnot de Mably) (1709-1785) – французский философ, историк, коммунист-утопист. Составитель свода международного права. Предлагал уравнительные мероприятия: ограничение потребностей, пресечение роскоши. Брат более известного Кондильяка.
И в такой манере Мабли продолжает на протяжении двадцати томов.
Под влиянием такого учения, происходящего из классического образования, наступило время, когда каждый захотел поставить себя над человечеством с целью его обустройства, организации и регулирования по своему усмотрению.
Теперь рассмотрим рассуждения Кондильяка* по вопросу о законодателях и человечестве.
Милостивый государь, следуйте примеру Ликурга или Солона. А перед тем как вы дочитаете этот очерк, позаботьтесь о предоставлении законов каким-нибудь дикарям в Америке или в Африке. Склоните эти кочевые племена к оседлому жилью, научите их пасти стада... Попытайтесь развить общественное сознание, которым природа наделила их... Заставьте их приступить к отправлению обязанностей рода людского... Применяйте наказания за чувственные наслаждения, дабы последние стали им неприятны. Тогда вы увидите, что все пункты вашего законодательства побудят этих дикарей расстаться с пороками и обрести достоинства.
У всех есть законы. Но мало кто стал счастлив. Отчего это так? Оттого, что сами законодатели почти всегда игнорировали предназначение общества, которое заключается в объединении семей общим интересом.
Беспристрастность закона состоит из двух вещей: провозглашения имущественного равенства и сословного равенства среди граждан... Так как законы учреждают большее равенство, то они становятся в той же мере более точными для всех граждан... Когда все равны имущественно и сословно и когда законы не оставляют надежды на нарушение этого равенства, то как могут люди поддаваться алчности, тщеславию, разгулу, праздности, лени, зависти, ненависти или ревности?
То, что вы узнали о Спартанской республике, должно просветить вас в этом вопросе. Ни в каком ином государстве законы не отвечали более естественному порядку равенства**.
* Этьен Бонно де Кондильяк (Etienne Bonnot de Condillac) (1715-1780) – французский философ и психолог, популяризатор идей Локка во Франции. Одна из центральных фигур Французского Просвещения. Его представления в области политической экономии сформулированы в труде «Торговля и государство».
** В памфлете «Ученые степени и социализм» автор с помощью серии аналогичных цитат еще раз показывает, как эта ошибка пришла к нам из прошлого.
На самом деле, ничего нет странного в том, что в течение XVII и XVIII веков человечество рассматривалось как инертная материя, готовая принять все – форму, лицо, энергию, движение, жизнь – от великого государя, великого законодателя или великого гения. Эти века подпитывались изучением древности. Древность же представляет собою всюду – в Египте ли, Персии, Греции или Риме – зрелище нескольких людей, формирующих человечество в соответствии со своими прихотями, пользуясь престижем силы и обманом.
Но это не доказывает желательность такой ситуации. Это лишь доказывает, что так как люди и общество способны к улучшению, то естественно будет ожидать, что заблуждение, невежество, деспотизм, рабство и суеверие наиболее велики в начале истории. Публицисты, процитированные выше, не заблуждались, находя таковыми древние институты, но ошибались, предлагая их будущим поколениям в качестве предметов восхищения и подражания.
Некритичные и незрелые приспособленцы, они принимали как данность величие, сословное достоинство, нравственность и счастье искусственных обществ древнего мира. Они не понимали, что знание возникает и развивается с ходом времени и что по мере этого развития знание может принять сторону, и общество вновь овладеет собой.
Теперь, что же такое политическая борьба, свидетелями которой мы являемся? Это инстинктивная борьба всех людей за свободу*. А что есть эта свобода, само имя которой заставляет сердце биться учащенно и сотрясает мир? Не союз ли это всех свобод – свободы совести, образования, собраний, печати, передвижения, труда, торговли? Одним словом, не является ли свобода волей каждой личности в полной мере употреблять свои способности без причинения вреда другим? Не является ли свобода разрушением всякого деспотизма, включая, конечно, узаконенный деспотизм? Наконец, не является ли свобода ограничением закона только его разумной сферой организации права индивидуума на законную самозащиту, сферой наказания несправедливости?
* Для того чтобы нация была счастливой, необходимо, чтобы составляющие ее индивиды были предусмотрительны, благоразумны и доверяли друг другу, а эти качества проистекают из чувства безопасности.
Эти качества приобретаются с опытом. Люди становятся предусмотрительны, когда страдают от недальновидности; благоразумны, когда их опрометчивость наказывается и т.д. и т.п. Отсюда следует, что рождение свободы всегда сопровождается злом, проистекающем от необдуманного распоряжения ею.
Глядя на это, всегда есть те, кто требует запретить свободу. «Пусть государство, – говорят они, – будет предусмотрительным и благоразумным для каждого».
Я хочу задать им следующие вопросы:
- Возможно ли это? Может ли из неопытного народа возникнуть опытное государство?
- В любом случае, не будет ли это с самого начала препятствовать накоплению опыта? Если людям силой будут навязываться конкретные действия, как человек сможет извлекать уроки из последствий своих действий? Будет ли он в таком случае находиться под опекой вечно?
А упорядочивая все, государство будет за все в ответе.
Все это несет в себе семена бесконечных революций, которые будут совершаться теми, кому вместе с приобретением опыта перекрыта возможность какого бы то ни было развития.
Следует учитывать, что тяга человечества к свободе постоянно натыкается на препятствия, особенно во Франции. В огромной степени из-за пагубной страсти, воспринятой из античных учений и свойственной нашим публицистам, они жаждут поставить себя над человечеством, дабы устраивать, организовывать и регулировать его в соответствии со своей фантазией.
Пока общество борется за свободу, эти знаменитости, поставившие себя во главе его, полны духа XVII– XVIII веков. Они думают только о подчинении человечества филантропической тирании их собственного социального изобретения. Подобно Руссо, они стремятся заставить человечество послушно нести ярмо общественного благосостояния, которое они нарисовали в своем воображении. Это было особенно верно в 1789 г. Старый порядок рухнул не раньше, чем общество вынудили пресечь прочие искусственные построения, всегда начинающиеся с одной и той же точки: всесилие закона. Послушайте замыслы некоторых публицистов и политиков того периода.
Сен-Жюст*:
Законодатель командует будущим. Именно ему изъявлять волю о благе рода людского. Именно ему заставлять людей быть такими, какими он велит им быть.
Робеспьер**:
Функция правительства – управлять физическими и моральными силами нации до конца, когда вступает в действие содружество.
Бийо-Варенн***:
Народ, который надо возвратить к свободе, следует сформировать заново. Могучая сила и беспощадное действие необходимы для разрушения старых предрассудков, для изменения старых обычаев, для исправления развратных страстен, для ограничения неуемных желаний и для уничтожения закоренелых пороков... Граждане! Прочный фундамент Спартанской республики создала несгибаемая суровость Ликурга. Слабый и доверчивый характер Солона вверг Афины в рабство. Эта параллель охватывает целую науку управления.
Ле-Пеллетье****:
Учитывая степень человеческой деградации, я утверждаю, что необходимо осуществить всеобщую регенерацию и, если можно так выразиться, сотворить новый народ.
* Луи Антуан Леон де Сен-Жюст (Louis Antoine Leon de SaintJust) (1767-1794) – видный участник Французской революции. Входил в комитет общественной безопасности, где отвечал за Царство террора. Ярый последователь Робеспьера. Казнен на гильотине, как и сам Робеспьер, когда их правительство было свергнуто.]
** Робеспьер Максимильен-Мари-Изидор (1758-1794) – один из ведущих деятелей Французской революции. В 1793-1794 годах фактически возглавлял правительство Республики, являясь идеологом и руководителем революционной диктатуры. Сосредоточил в своих руках практически неограниченную власть; организатор массового террора. Казнен термидорианцами.
*** Жан Никола Бийо-Варренн (Jean Nicolas Billaud-Varenne) (1756-1819) член Конвента во время революции; вначале сторонник, затем враг Робеспьера; депортирован за участие в Царстве террора.
**** Луи Мишель Лепелетье де Сен-Фаржо (Louis Michel Lepeletier de Saint-Fargeau) (1760-1793) – член революционного Конвента, был смертельно ранен роялистом, после того как проголосовал за казнь Людовика XVI.
И вновь претензия на то, что люди – это сырье, и ничего более. Не им изъявлять волю к собственному совершенствованию, они к этому неспособны. По Сен-Жюсту, на это способен только законодатель. Людям надлежит быть лишь тем, чем повелит им быть законодатель. Согласно Робеспьеру, который дословно повторяет Руссо, законодатель начинает с декретирования цели, для которой вводится в действие содружество. И вот когда это определено, правительству остается только направить физические и моральные силы нации к этой цели. При этом жители страны должны оставаться совершенно пассивными.
А согласно учению Бийо-Варенна, у народа не должно быть никаких предрассудков, привязанностей и желаний, кроме тех, что разрешены законодателем. Он даже доходит до заявления, что несгибаемая суровость одного человека – фундамент республики. В тех случаях, когда утверждаемое на словах зло так велико, что обыкновенные правительственные меры не могут его излечить, Мабли рекомендует диктатуру для споспешествования достоинствам: «Обратитесь, – говорит он, – к чрезвычайному трибуналу со значительными полномочиями на короткое время. Воображение граждан нуждается в хорошей встряске». Послушаем Робеспьера:
Принцип республиканского правления – это добродетель, а средство, требуемое для установления добродетели – террор. В нашей стране мы стремимся заменить нравственностью себялюбие, честностью честь, принципами обычаи, обязательствами хорошие манеры, империей разума тиранию моды, презрением к пороку презрение ко власти, гордостью дерзость, величием души суетность, любовью к славе любовь к деньгам, добрыми людьми добрых компаньонов, достоинством козни, гениальностью остроумие, истиной блеск, очарованием счастья скуку удовольствия, величием человека малость великих, щедрыми, сильными, счастливыми людьми добродушных, пустых, деградировавших людей – короче говоря, мы стремимся заменить всеми достоинствами и чудесами республики все пороки и нелепости монархии.
На какую же головокружительную высоту над остальным человечеством помещает здесь себя Робеспьер! И обратите внимание на надменность, с которой он говорит. Он не согласен молить о великом пробуждении человеческого духа и не ожидает такого итога от упорядоченного правления. Нет, он сам переделает человечество, причем посредством террора.
Эта масса прогнивших и противоречивых положений взята из трактата Робеспьера, где он задается целью объяснить принципы нравственности, которыми должно руководствоваться революционное правительство. Заметьте, Робеспьер не выдвигает к диктатуре требования просто отбить иноземное вторжение или свалить противостоящие группы. Ему нужна диктатура скорее для того, чтоб он смог посредством террора навязать стране свои собственные принципы нравственности. Он говорит, что этот акт – лишь временная мера, предшествующая новой конституции. Но в действительности он стремится не стесняться в применении террора для истребления во Франции эгоизма, нести, компаньонства, происков, остроумия, чувственности и бедности. Он позволит закону править снова не раньше, чем он, Робеспьер, сотворит эти чудеса, которые он так и называет*.
* В этом месте оригинального французского текста Бастиа делает паузу и говорит всем доброжелателям и предполагаемым правителям следующее: «Ах вы, жалкие созданья! Вы, считающие себя столь великими! Вы, полагающие людей такими мелкими! Вы, желающие преобразовать всё! Отчего вы не преобразуете себя? Этой задачи было бы вполне достаточно».
Обычно, однако, эти господа – реформаторы, законодатели и публицисты – не хотят навязывать деспотизм над человечеством впрямую. О нет, они слишком сдержанны и человеколюбивы для такого непосредственного действия. Нет, они прибегают к закону ради этого деспотизма, этого абсолютизма, этого всевластия. Они хотят лишь творить закон.
Чтобы показать преобладание этой ненормальной идеи во Франции, мне нужно привести не только все труды Мабли, Рейналя, Руссо и Фенелона плюс длинные выдержки из Боссюэ и Монтескье, но также целые судебные разбирательства Конвента. Не стану делать ничего подобного, просто отошлю к ним читателя.
Конечно, вовсе неудивительно, что та же самая идея была впоследствии привлечена Наполеоном. Он воспринял ее с жаром и применял решительно. Подобно химику, Наполеон расценивал всю Европу как вещество для своих опытов. Но при должном течении дел это вещество вступало в реакцию в ущерб ему. На острове Св. Елены Наполеон, основательно избавившийся от иллюзий, кажется, признал некоторую инициативу у человечества. Признав ее, он стал менее враждебен к свободе. Тем не менее, это не удержало его от передачи такого урока сыну в своем волеизъявлении:
«Править – значит увеличивать и распространять нравственность, образование и счастье». После всего этого едва ли нужно цитировать такие же мнения Морелли, Бабёфа, Оуэна, Сен-Симона и Фурье*.
* Морелли (Morelly) – французский утопический коммунист XVIII в. Автор поэмы «Базилиада» (1753) и трактата «Кодекс природы, или Истинный дух ее законов» (1755). Считал, что существующий строй, основанный на частной собственности, противоречит разуму и природе и должен быть заменен коммунистическими порядками. Почти неизвестный современникам, Морелли оказал влияние на формирование взглядов Г. Бабефа, а также на французских утопических социалистов первой половины XIX в. (Э. Кабе, Ш. Фурье, отчасти Т. Дезами).
Ноэль Бабёф (Noel Babeuf) (1764-1797) – лидер крайне левого крыла плебейских сил во Французской революции. Был решительным противником всех правительств Французской революции за их недостаточную последовательность в деле осуществления действительного экономического и политического равенства. Проповедовал идею свержения существующего строя путем тайных заговоров и насильственного введения коммунистического строя, получившую название «бабувизма».
Роберт Оуэн (Robert Owen) (1771-1868) – английский реформатор и социалист, активно выступавший за улучшение условий труда фабричных рабочих.
Клод Анри де Ревруа граф де Сен-Симон (Claude Henri de Rouvroy, Comte de Saint-Simon) (1760-1826) – основатель французского социализма, призывавший к созданию промышленного государства, управляемого на основе «научных» принципов. Его работы были крайне популярны не только при его жизни, но и долгое время после его смерти.
Шарль Фурье (F. С. М. Fourier) (1772-1837) – французский социалист, предлагавший организовать общество на основе больших групп людей численностью около 1600 человек, которые он называл «фалангами», живущими в одном здании, или «фаланстере».
Приведем, впрочем, одну выдержку из книги Луи Блана* по организации труда: «По нашему плану, общество получает движущую силу от власти». Теперь рассмотрим следующее: толчок этой движущей силе должен исходить из плана Луи Блана; его план должен быть навязан обществу; общество относится к роду человеческому. Следовательно, человечество должно получить свою движущую силу от Луи Блана. Далее будет сказано, что народ волен принимать или отвергать этот план. Правда, люди вольны принимать или отвергать совет от кого бы то ни было. Но Луи Блан понимает дело совсем не таким образом. Он надеется, что его план будет легализован и, значит, форсированно навязан народу силой закона:
По нашему плану, государству останется только проводить законы о труде (и больше ничего?) средствами, которыми может и должен осуществляться промышленный прогресс в полной .Государство просто подвигает общество к наклонной плоскости (и это все?). Тогда общество соскользнет по этой плоскости исключительно под действием силы вещей и естественной работы учрежденного механизма.
* Луи Блан (Louis Blanc) (1811-1882) – французский утопический социалист, политик и историк, создатель общественных «мастерских», соединявших в себе элементы кооператива и профсоюза. Все зло в обществе приписывал давлению конкуренции, предлагая заменить ее принципом «каждому по потребностям, от каждого по способностям». В период Революции 1848 года член Временного правительства.
Но что это за наклонная плоскость, о которой говорил Луи Блан? Не ведет ли она к пропасти? (Нет, она ведет к счастью.) Если это так, то почему общество не идет туда по собственному выбору? (Потому, что общество не знает, чего хочет; его надо подталкивать.) Что может подталкивать его? (Власть.) А кто должен дать толчок этой власти? (Как же, изобретатель машины, в данном случае – Луи Блан.)
Нам никогда не вырваться из этого круга: идея пассивного человечества и власти закона, используемого великим человеком для стимулирования народа. А будет ли общество на этой наклонной плоскости когда-нибудь наслаждаться свободой? (Разумеется.) А что такое свобода, г-н Луи Блан?
Раз и навсегда, свобода – не просто дарованное право; это также дарованная лицу власть использовать и развивать способности в царстве правосудия и под покровительством закона.
И это не бессмысленная особенность; смысл ее глубок, а ее последствия трудно оценить. В данном случае несомненно, лицо, дабы стать по-настоящему свободным, должно иметь власть применять и развивать свои способности, значит, каждое лицо требует от общества такого образования, которое позволит ему развиваться. Отсюда следует также, что каждое лицо ожидает от общества производственных станков, без которых человеческая деятельность не может быть вполне эффективна. Ну а какими действиями может общество дать каждому лицу необходимое образование и необходимые станки, если не действиями закона?
Итак, вновь свобода – это власть. Из чего состоит эта власть? (Из существ образованных и существ, которым даны станки.) Кто должен дать образование и станки? (Общество, обязанное дать это всем.) Какими действиями должно общество дать станки тем, кто ими не владеет? (Как же, действиями государства.) А от кого общество их отберет?
Пускай читатель ответит на этот вопрос. Пусть он также отметит направление, в котором это нас увлекает.
Странное явление нашего времени – то, что, вероятно, изумит наших потомков, – это доктрина, основанная на тройственной гипотезе: тотальная инертность человечества, всесилие закона и безошибочность законодателя. Эти три идеи образуют священный символ тех, кто провозглашает себя абсолютным демократом. Адвокаты этой доктрины также во всеуслышание объявляют ее социальной. Коль скоро они демократы, они питают безграничную веру в человечество. Но коль скоро они социально направлены, они уважают человечество чуть больше, чем толпу. Рассмотрим этот контраст подробнее.
Каково отношение демократов, когда обсуждаются политические права? Как относятся они к народу, когда надо выбрать законодателя? Ну, тогда объявляется, что у народа инстинктивная мудрость; он одарен тончайшим пониманием, его воля всегда права, всенародная воля не может ошибаться, голосование не может быть слишком всеобщим.
Когда пора голосовать, с избирателя явно не надо спрашивать гарантии его благоразумия. Его воля и способность выбирать мудро принимается как данность. Может ли народ ошибаться? Разве не живем мы в век просвещения? Что? Разве людей требуется всегда держать на привязи? Неужели они не завоевали свои права великими усилиями и жертвами? Неужели они не дали вполне достаточных доказательств своего ума и мудрости? Разве они не взрослые? Разве они не способны трезво взвешивать? Разве они не знают, что для них лучше? Есть ли класс или человек, который бы посмел поставить себя над народом и судить и действовать вместо него? Нет, нет, народ есть и должен быть свободен. Он желает управлять своими делами и будет делать это.
Но когда законодатель наконец избран, вот тогда тон их речи претерпевает прямо-таки коренную перемену. Народ возвращают к пассивности, инертности и несознательности; законодатель приходит ко всевластию. Теперь ему инициировать, стимулировать и организовывать. Человечеству приходится только подчиняться. Час деспотизма пробил. Мы уже наблюдаем эту фатальную идею: народ, который во время выборов был так мудр, нравственен и совершенен, теперь не имеет никаких тенденций, а если и имеет, то это тенденции, ведущие к вырождению.
Не следует ли дать народу немного свободы?
Но г-н Консидеран* уверял нас, что свобода неизбежно ведет к монополии!
* Виктор Конседиан (Victor Considerant) (1808-1893) – французский социалист-утопист, последователь Фурье. Выступал с идеей «примирения классов» путем создания ассоциаций.
Мы понимаем, что демократическая свобода подразумевает конкуренцию. Но, согласно г-ну Луи Блану, конкуренция – это система, которая разоряет предпринимателя и истребляет народ. Именно по этой причине свободные разоряются и гибнут в соответствии со степенью их свободы. (Возможно, г-ну Луи Блану следовало бы обратиться к результатам конкуренции, например в Швейцарии, Голландии, Англии и США.)
Г-н Луи Блан также говорит нам, что конкуренция ведет к монополии, и, обосновывая это таким же путем, сообщает нам, что низкие цены ведут к высоким ценам, что конкуренция гонит производство к разрушительной активности, что конкуренция напрочь истощает источники, что конкуренция вызывает рост производства, в то же время вынуждая сокращать потребление. Отсюда следует, что свободные люди производят не ради потребления, что свобода означает угнетение и безумие среди людей и что г-н Луи Блан должен уделить этому все свое внимание.
Так какие же свободы могли бы дать народу законодатели? Свободу совести? (Но если б она была разрешена, то мы бы увидели, как народ хватается за возможность атеизма.) Тогда свободу образования? (Но родители платили бы преподавателям за обучение их детей безнравственности и ложным представлениям. Кроме того, согласно г-ну Тьеру, если б образование строилось на национальной свободе, то оно перестало бы быть национальным, и мы учили бы детей идеям турок или индусов; при этом остается признать: благодаря такому легальному деспотизму над образованием наших детей приходится теперь осчастливливать обучением благородным идеям римлян.)
Тогда свободу труда? (Но она означала бы конкуренцию, которая в свою очередь оставляет продукцию непотребляемой, разоряет дельцов и истребляет народ.) Быть может, свободу торговли? (Но все знают, и защитники протекционистских тарифов не раз доказали, что свобода торговли разоряет каждого, кто в ней занят, и что необходимо подавлять свободу торговли ради процветания.)
Тогда, возможно, свободу объединений? (Но, согласно социалистическому учению, истинная свобода и добровольные объединения находятся во взаимном противоречии, и цель социалистов – подавить свободу объединений как раз ради продвижения людей к объединению в рамках подлинной свободы.)
Отсюда ясно, что совесть социал-демократов не может позволить личностям никакой свободы, ибо они считают, что человечество по природе всегда тяготеет ко всякого рода деградации и расстройству. Таким образом, законодатели, конечно, должны строить планы в отношении народа с целью спасения его от него самого.
Такая цепь рассуждений ставит нас перед вопиющим вопросом: если люди столь неспособны, безнравственны и несведущи, как указывают политики, то зачем же право голоса тех же самых людей отстаивается с таким страстным упорством?
Притязания этих организаторов рода человеческого поднимают еще один вопрос, который я задавал им и на который, насколько я знаю, они так и не ответили: если врожденные наклонности человечества плохи настолько, что предоставлять людям свободу небезопасно, то отчего же наклонности этих организаторов непременно хороши? Разве законодатели и их наемные агенты не принадлежат к той же человеческой расе? Или неужели они думают, что сами сделаны из более гонкой глины, чем остальное человечество?
Организаторы утверждают что общество, лишенное управления, стремглав мчится к неизбежному распаду, так как людские инстинкты очень порочны. Законодатели стараются прервать этот курс к самоубийству и придают ему более здравое направление. Впечатление такое, будто законодателям и организаторам дарованы Небом такие ум и достоинство, которые ставят их вне и над человечеством; а раз так, то пусть они покажут свои способности к такому превосходству.
Они стали бы пастухами над нами, их овцами. Разумеется, такое решение предполагает их прирожденное превосходство над остальными; и, разумеется, мы вполне оправданно можем требовать от законодателей и организаторов доказательств их прирожденного превосходства.
Прошу уяснить, я не оспариваю их право придумывать социальные комбинации, подавать себя, выступать в свою защиту и действовать на собственный страх и риск. Но я оспариваю их право осуществлять по отношению к нам эти планы законным, т.е. насильственным, путем и заставлять нас оплачивать их нашими налогами.
Я не настаиваю, чтобы сторонники различных социальных философских школ – Прудона*, Кабе**, Фурье, классицисты и протекционисты – отреклись от своих специфических идей. Я настаиваю лишь, чтобы они отказались от общей для них идеи: заставить нас молча согласиться с их группами и сериями, их проектами по обобществлению, с их банками дарового кредита, их греко-римскими представлениями о нравственности и их коммерческим регулированием. Я всего лишь прошу, чтоб по вопросу этих планов нам было позволено самим принимать решение, чтоб нас не заставляли, прямо или косвенно, следовать им, если мы считаем, что они противоречат нашим главным интересам или противны нашей совести. Но эти организаторы жаждут согласиться на налоговые фонды и власть закона, для того чтобы провести свои планы.
* [Пьер-Жозеф Прудон (Pierre Joseph Proudhon) (1809-1866) – французский социалист, теоретик анархизма. Пропагандировал мирное переустройство общества путем реформы кредита и обращения; выдвинул идею учреждения Национального банка с целью предоставления дарового кредита и организации эквивалентного обмена продуктов труда мелких производителей. В период Революции 1848 года выдвигал проекты экономического сотрудничества классов и анархистскую теорию «ликвидации государства». По вопросу дарового кредита между Бастиа и Прудоном состоялась дискуссия на страницах издававшейся Прудоном газеты «Голос народа».
** Этьен Кабе (Etienne Cabet) (1786-1856) – французский публицист, идеолог утопического коммунизма. Социально-философский роман «Путешествие в Икарию» (1840) изображает устройство утопического коммунистического общества. Предпринял попытку создать колонию икарийцев в Америке (на Красной реке в Техасе и в Науву в Иллинойсе).
Помимо того что это угнетение и несправедливость, в таком намерении содержится и пагубное предположение, что организатор безошибочен, а люди некомпетентны. Но опять-таки, если люди не способны судить сами о себе, то зачем то и дело говорить о всеобщем избирательном праве?
Спор идей, к несчастью, но закономерно, отразился на событиях во Франции. Французы, например, привели остальных европейцев к борьбе за свои права, или, точнее, к политическим требованиям. Этот факт еще не уберег нас от того, чтобы стать самым управляемым, самым зарегулированным, принуждаемым, самым связанным по рукам и ногам и самым эксплуатируемым народом в Европе. Франция также сводит все остальные нации к положению той, в которой постоянно предчувствуются революции. При таких обстоятельствах, вполне естественно, так оно и будет.
Так и будет до тех пор, пока наши политики принимают мысль, прекрасно выраженную г-ном Луи Бланом: «Общество получает импульс от власти». Так будет до тех пор, пока человеческие существа, наделенные чувствами, продолжают оставаться пассивными, пока они считают себя неспособными устроить свое процветание и счастье собственным умом и энергией, пока они всего ждут от закона, словом – пока они относятся к государству так же, как овца относится к пастуху.
До тех пор пока господствуют эти идеи, ясно, что ответственность правительства огромна. Удача и неудача, благосостояние и нищета, равенство и неравенство, добродетель и порок – все тогда зависит от администрации. Она всем облечена, она все предпринимает, все делает, следовательно, она за все отвечает.
Если нам сопутствует удача, правительство рассчитывает на нашу благодарность; но если нас постигает неудача, правительство должно нести ответственность за это. Разве не находятся наши личность и собственность в распоряжении правительства? Разве не всесилен закон?
Добиваясь монополии на воспитание, правительство должно отвечать чаяниям отцов и семей, которые, таким образом, лишены свободы; а если эти чаяния разбиты, то кто виноват?
Регулируя промышленность, правительство обязуется добиться ее процветания; иначе нелепо отнимать у промышленности свободу. А если промышленность страдает, то кто виноват?
Вмешиваясь в торговый баланс, играя с тарифами и акцизами, правительство таким образом обязуется добиться процветания торговли; а если вместо процветания это приводит к развалу, то кто виноват?
Оказывая покровительство морским промыслам взамен их свободы, правительство принимает меры к их прибыльности; и если они становятся обузой для налогоплательщиков, то кто виноват?
Итак, у нас нет ни единой обиды, за которую правительство не берет на себя добровольной ответственности. Удивительно ли тогда, что любой провал увеличивает угрозу революции в Европе?
Какое же средство предлагается против этого? Неограниченное расширение сферы действия закона, т.е. ответственности правительства.
Но если правительство занимается контролированием и повышением жалованья и не справляется с этим, если правительство берет на себя заботу обо всех, кто может нуждаться, и не справляется, если правительство берет на себя поддержку всех безработных и не справляется, если правительство дает беспроцентные займы всем заемщикам и не справляется, если, выражаясь словами, вышедшими, к сожалению, из-под пера г-на де Ламартина, «государство считает, что его предназначение – просвещать, развивать, расширять, усиливать, одухотворять и освящать душу народа», и если правительство со всем этим не справляется, то что тогда? Разве не наступит после каждого провала правительства, который – увы! – более чем вероятен, равно неизбежная революция?
* Г-н Бастиа посвятил три книги и несколько статей развитию идей, содержащихся в трех абзацах этой главы.
Экономическая наука должна быть разработана до того, как будет логически сформулирована наука политическая. В сущности, политическая экономия – наука, выясняющая, являются ли интересы людей гармоничными или антагонистичными. Это надо знать, прежде чем политическая наука определится в формулировании надлежащих функций правления.
Следует дать ответ на непосредственно вытекающий из развития экономической и в самом начале формулирования политической науки принципиальный вопрос: что есть закон? Чем он должен быть? Каково его поле деятельности, его пределы? По логике, на каком рубеже останавливается справедливая власть законодателя?
Я без колебаний отвечаю: закон коллективная сила, предназначенная противостоять несправедливости. Одним словом, закон есть справедливость.
Это неверно, что законодатель имеет абсолютную власть над нашей личностью и собственностью. Существование личности и собственности предшествовало существованию законодателя, и его функция – всего лишь гарантировать их безопасность.
Неверно, что функция закона – регулировать наши сознание, идеологию, волю, образование, мнение, работу, торговлю, наши таланты или наши удовольствия. Функция закона – защищать свободное выражение этих прав и предупреждать вторжение в свободное выражение этих прав любого другого человека с такими же правами.
Так как закон с необходимостью является применением силы, то его законная область лежит только в пределах, где применение силы законно, а именно когда дело касается справедливости.
Каждый человек имеет право использовать силу для законной самообороны. Именно по этой причине коллективная сила, являющаяся лишь организованным сочетанием индивидуальных сил, может законно применяться с той же целью и не может применяться узаконении ни с какой иной целью.
Закон – всего-навсего организация права личности на самозащиту, которая была до того, как закон появился официально. Закон есть справедливость.
Миссия закона не в том, чтобы угнетать людей и грабить их имущество, даже хотя бы закон и действовал в филантропическом духе. Его миссия – защищать личность и имущество.
Более того, нельзя сказать, что закон может носить филантропический характер, если он препятствует угнетению личности и грабежу его собственности. Это было бы противоречием. Закон не может избежать воздействия на личность и собственность; и если закон занимается всем чем угодно, но только не их защитой, то его действие неизбежно насилует свободу личности и его право на собственность.
Закон – это справедливость, простая и ясная, точная и очерченная. Ее видят глаза, ее схватывает разум, ибо справедливость измерима, непреложна и неизменна. Правосудие не больше того и не меньше.
Если вы переступите присущие ему границы – если попытаетесь сделать закон религиозным, братским, уравнительным, филантропическим, индустриальным, литературным или художественным, – то вы заблудитесь на неисследованной территории, в неопределенности и нечеткости, в принудительной утопии или, хуже того, во множестве утопий, каждая из которых стремится захватить закон и навязать его вам.
Это так, потому что, в отличие от правосудия, братство и филантропия не имеют четких границ. Начав однажды, где вы остановитесь? И где остановится закон?
Г-н де Сен-Крик* предполагает распространить свою филантропию только на кое-какие промышленные группы. Он полагает потребовать, чтобы закон контролировал заказчиков на благо производителям.
* Пьер Лоран Бартелеми граф де Сен-Крик (Pierre Laurent Barthelemy, Comte de Saint-Cricq) – член палаты депутатов, министр торговли с 4 января 1848 года по 8 августа 1849 года, позднее пэр Франции.
Г-н Консидеран полагает финансировать дело трудовых групп. Он полагает использовать закон для обеспечения их гарантированным минимумом платья, жилья, пищи и всех прочих жизненных нужд.
Г-н Луи Блан полагает заявить – и резонно, – что эти гарантии минимума – только начало совершенного братства. Он полагает заявить, что закон должен дать станки и бесплатное образование всем трудящимся. Другой на его месте заметил бы, что такое обустройство все равно оставляет возможности для неравенства. И он стал бы претендовать также на то, чтобы закон дал всем – даже в самой захолустной деревушке – предметы роскоши, литературы, искусства.
Все эти предложения – столбовая дорога к коммунизму. Законодательство тогда станет – фактически уже стало – полем битвы фантазий и алчности каждого.
Закон – это справедливость. При этом утверждении можно предполагать простое и устойчивое правление; и я не согласен с любым, кто рассказывает, как могла бы появиться даже мысль о революции, мятеже, самом осторожном восстании против правительства, чья организованная сила ограничивается только подавлением несправедливости.
При таком режиме было бы наибольшее процветание, и оно распределялось бы наиболее равным образом. Что касается страданий, неотделимых от человечества, никто бы даже и не подумал обвинять в них правительство. Это правда, ибо сила правительства была бы ограничена пресечением несправедливости, тогда правительство было бы невиновно в страданиях, как сейчас невиновно оно в перепадах температуры.
В доказательство этого положения рассмотрим такой вопрос. Был ли народ когда-либо замечен в бунте против апелляционного суда, или штурмовала ли толпа мирового судью с целью получить большую оплату, бесплатные кредиты, станки, благоприятные расценки или созданные государством рабочие места? Все прекрасно знают, что такие вещи вне юрисдикции суда по рассмотрению гражданских дел или мирового судьи. А раз правительство ограничивалось соответственными функциями, все вскоре уясняли, что эти вещи вне юрисдикции самого закона.
Но постройте закон на принципе братства, провозгласите, что все доброе и все дурное проистекает из закона, что во всех личных бедах и всем социальном неравенстве виноват закон – и будет открыта дверь бесконечной веренице жалоб, раздражения, беспорядком и революций.
Закон – это справедливость. Было бы поистине странно, если б закон мог быть чем-то еще! Разве справедливость не является правом? Разве права не являются равными? По какому праву закон вынуждает меня утверждать социальные планы г-д Мимереля, де Мелена, Тьера* или Луи Блана? Если закон имеет моральное право так поступать, то отчего он не заставляет этих господ согласиться с моими планами? Логично ли подозревать, что природа не наделила меня достаточным воображением, чтобы тоже измыслить утопию? Должен ли закон выбирать одну фантазию из многих и поставить одной ей на службу организованную силу правительства?
* [Арман де Мелен (Armand de Melun) (1807-1877) – видный филантроп, лидер общества Saint Vincent de Paul, по политическим взглядам умеренный консерватор.
Луи Адольф Тьер (Louis Adolphe Thiers) (1797-1877) – французский государственный деятель и историк, противник свободной торговли и во времена Бастиа сторонник проведения Францией агрессивной антианглийской политики.
Закон – это справедливость. И нельзя сказать, как продолжают говорить, что закон может стать атеистическим, индивидуалистическим и бессердечным, что он может творить человеческий род по своему образу. Это абсурдный вывод, достойный лишь тех поклонников правительства, кто верит, что закон есть род человеческий.
Бессмыслица! Неужели эти поклонники правительства верят, что свободные люди прекратят действовать? Следует ли из этого, что если мы не получаем энергии от закона, то не получаем ее вообще? Следует ли из этого, что если закон ограничен функцией защиты свободного применения наших способностей, то мы будем не в состоянии применить наши способности?
Предположите, что закон не принуждает нас следовать определенным формам религии, или порядка вступления в союзы, или приемов воспитания, или регулирования труда, или регулирования торговли, или планов благотворительности. Следует ли из этого, что мы нетерпеливо впадем в безбожие, отшельничество, невежество, нищету и жадность? Если мы свободны, следует ли из этого, что мы больше не будем признавать власть и милость Бога? Следует ли из этого, что мы перестанем объединяться, помогать друг другу, любить наших несчастных собратьев и оказывать помощь, изучать тайны природы и стараться улучшать себя со всей силой своих способностей?
Закон – это справедливость. И именно по закону справедливости – в царствование права, под влиянием свободы, безопасности, устойчивости и ответственности – каждый человек обретет свою настоящую ценность и подлинное достоинство своего существа. Именно по закону справедливости достигнет человечество – несомненно, медленно, но верно – упорядоченного и мирного прогресса гуманности по Божьему промыслу.
Мне это кажется теоретически верным, так как, при каком бы то ни было обсуждаемом вопросе – религиозном, философическом, политическом или экономическом, чего бы он ни касался – процветания, морали, равенства, права, правосудия, прогресса, ответственности, сотрудничества, бедности, труда, торговли, капитала, оплаты, налогов, населения, финансов или управления, с какой бы точки на научном горизонте я ни начинал свои исследования, я неизменно прихожу к одному заключению: решение проблем человеческих взаимоотношений следует искать в свободе.
А доказывается ли это опытом? Оглядите весь мир. В каких странах самый мирный, самый нравственный и самый счастливый народ? Эти народы живут в странах, где закон менее всего вмешивается в частные дела, где правительство менее всего ощущается, где у индивидуума наибольший простор, а свободное мнение пользуется наибольшим влиянием, где административная власть самая умеренная и простая, где налоги наименее обременительны и почти равны для всех, а у народного недовольства меньше всего оснований для пробуждения. Эти народы – в странах, где индивидуумы и группы особенно активно исполняют свои обязанности и, следовательно, где нравы, признаться, несовершенных человеческих существ постоянно улучшаются, где торговля, собрания и сообщества наименее ограничены, где труд, капитал и население менее всего страдают от перемещений, где люди в наибольшей степени следуют своим наклонностям, где человеческие изобретения более всего отвечают Божьим законам.
Короче говоря, наисчастливейший, самый нравственный и самый мирный народ – это тот, который теснее всего придерживается принципа: несмотря на несовершенство человечества, вся надежда все-таки на свободные и добровольные деяния лиц в пределах права. Закон или силу нельзя применять ни для чего, кроме администрирования всеобщего правосудия.
Необходимо сказать: в мире слишком много «больших» людей – законодателей, организаторов, благодетелей, народных вождей, отцов нации, и т.д., и т.п. Слишком многие ставят себя над человечеством; они делают карьеру на его организации, патронировании и на управлении им.
Однако кто-то скажет: «Вы же сами занимаетесь именно этим».
Верно. Но следует допустить, что я действую совсем в ином смысле. Если б я присоединился к отряду преобразователей, то с единственной целью убедить их оставить народ в покое. Я не смотрю на народ, как Вакансон* смотрит на свой автомат. Скорее, как физиолог принимает человеческое тело таким, как оно есть, так и я принимаю людей такими, каковы они есть. Я стремлюсь только изучать и восторгаться.
* Жак де Вакансон (Jacques de Vaucanson) (1709-1782) – получил известность своими механическими игрушками, самыми известными из которых были «Флейтист» и «Утка».
Мое отношение ко всем другим хорошо иллюстрируется рассказом одного известного путешественника. Однажды он прибыл в племя дикарей, где только что родился ребенок. Его окружила куча ворожей, кудесников и знахарей, вооруженных кольцами, крюками и веревками. Один из них сказал: «Это дитя никогда не узнает аромат трубки мира, пока я не растяну его ноздри». Другой сказал: «Он никогда не будет слышать, пока я не вытяну мочки его ушей до плеч». Третий сказал: «Он никогда не увидит солнечный свет, пока я не скошу ему глаза». Еще один сказал: «Он никогда не встанет прямо, пока я не согну ему ноги». Пятый сказал: «Он никогда не научится думать, пока я не разглажу его череп».
«Стойте, – крикнул путешественник. – То, что сделал Бог, сделано хорошо. Не претендуйте на то, будто умеете больше Его. Бог дал органы этому хрупкому созданию; пусть он развивается и растет сильным благодаря упражнениям, пользе, опыту и свободе».
Господь даровал людям все, что им необходимо для выполнения своего предназначения. Он предусмотрел общественную форму, так же как и человеческую; и общественные органы устроены так, что будут развиваться гармонично в чистом воздухе свободы. Долой знахарей и организаторов! Долой их кольца, цепи, крючья и клещи! Долой их искусственные системы! Долой прихоти государственных администраторов, их проекты по обобществлению, их централизацию, их тарифы, правительственные школы, государственную религию, их безвозмездные кредиты, их банковские монополии, их регламентацию, их ограничения, их уравнение в налогообложении и их благочестивое морализирование!
А теперь, после того как законодатели и благодетели так тщетно навязывали обществу столько систем, пусть же они в конце концов остановятся там, где начали. Пусть же они отвергнут всякие системы и отведают свободы. Ибо свобода – признание веры в Бога и в Его труды.