Зачем изучать эту сухую науку – политическую экономию?
Зачем? Вопрос разумный, потому что всякий труд по существу своему не заключает в себе ничего привлекательного, и каждый имеет право спросить, к чему он ведет.
Постараемся разрешить этот вопрос. Впрочем, я не обращаюсь к тем философам, которые считают своей обязанностью восхвалять бедность, если не во имя себя, то, по крайней мере, во имя человечества.
Я говорю для тех, кого богатство влечет. Под этим словом мы будем разуметь не богатство немногих, а довольство, благосостояние, безопасность, независимость, просвещение и достоинство всех.
Есть только два способа добывать средства, необходимые для сохранения, украшения и улучшения жизни: производство и грабеж.
Некоторые, впрочем, говорят, что грабеж есть случайность, местное и преходящее зло, осуждаемое моральной философией, не стоящее внимания политической экономии.
Однако, как бы ни были велики наши снисходительность и оптимизм, необходимо признать, что в мире грабеж практикуется в слишком обширных масштабах и настолько стал частью всех проявлений человеческой жизни, что ни одна общественная наука, а тем более политическая экономия, не может его игнорировать.
Пойдем далее. Главная причина, препятствующая общественному устройству достигнуть возможного совершенства – это постоянное стремление одних членов общества жить и благоденствовать за счет других.
Если бы грабежа не существовало, общество достигло бы совершенства, а общественные науки лишились бы своего объекта.
Я пойду еще дальше. Когда грабеж становится образом жизни группы людей, совместно живущих в обществе, то со временем они создают легализующую его правовую систему и прославляющий его нравственный кодекс.
Достаточно назвать некоторые самые очевидные виды грабежа, чтобы указать то место, которое он занимает во взаимоотношениях между людьми.
Первый вид составляет война. У диких народов победитель убивает побежденного, чтобы приобрести если не бесспорное, то по крайней мере неоспариваемое право на охоту.
Далее следует рабство. Когда человек начинает понимать, что труд может повысить плодородие земли, он делится со своим собратом таким образом: «труд твой, а урожай мой».
Затем идет теократия. «По тому, как ты даешь мне или отказываешь мне, я отворю тебе врата рая или ада».
И, наконец, монополия. Отличительный характер ее заключается в том, что она позволяет действовать великому закону общества: услуга за услугу, но вводит в переговоры элемент насилия и тем самым нарушает баланс между получаемой и оказываемой услугой.
Грабеж несет в себе зародыш саморазрушения. Редко бывает так, чтобы большинство грабило меньшинство. В таком случае последнее скоро бы обеднело до такой степени, что не могло бы утолить алчность большинства, и грабеж за неимением объекта прекратился бы сам собою.
Почти всегда случается так, что страдает большинство, но тем не менее грабеж всегда обречен на бесславный конец.
Если грабеж использует силу, как в случае войны и рабства, то в долгосрочной перспективе сила всегда оказывается на стороне большинства.
Если же он осуществляется посредством обмана, как в случае теократии и монополии то большинство, естественно, в конце концов разоблачает его, если, конечно, разум что-то значит.
Но есть еще провиденциальный закон, которым обусловливается существование в грабеже второй причины его разрушения: это то, что грабеж, перемещая богатство из одних рук в другие, всегда уничтожает некоторую часть его. Война истребляет большое количество ценностей. Рабство парализует способности. Теократия направляет много энергии к достижению ничтожных или гибельных целей. Монополия переводит богатство из одного кармана в другой; но значительная его часть при переходе утрачивается.
Это удивительный закон. При условии равновесия сил поработителей и угнетенных без этого закона грабеж никогда не прекращался бы. Но в силу этого закона баланс постоянно нарушается, либо потому что сами грабители начинают понимать, что разрушается слишком много богатств, либо, если они этого не понимают, то отношения изменяются уже потому, что зло постоянно усугубляется, а то, что, по самой природе своей, постоянно ухудшается, неизбежно должно когда-нибудь и кончиться.
На самом деле, наступает время, когда растрата богатств, увеличиваясь все более и более, доходит, наконец, до того, что грабитель становится беднее, чем в том случае, если бы он оставался честным человеком.
Именно в таком положении находится, например, народ, которому война обходится дороже, чем добыча; промышленник, который платит за труд рабов больше, чем за труд свободный; теократия, настолько одурманившая народ, что полностью парализовала его энергию; монополия, вынужденная прилагать все больше усилий по мере того, как все меньше остается для нее пищи; точно так же должно увеличиваться усилие и при доении коровы, когда вымя становится пустым.
Монополия, как оказывается, есть только один из видов грабежа, и состоит из нескольких подвидов, среди которых – синекуры, привилегии, ограничения торговли.
Некоторые ее формы весьма просты и наивны; таковы были феодальные права. При господстве феодальной системы большинство подвергалось грабежу и знало это. Феодальная система была основана на злоупотреблении силой и пала вместе с ней.
Другие формы бывают очень сложны. В таких случаях массы зачастую подвергаются грабежу и даже не подозревают об этом. Иногда случается, что они считают себя еще и обязанными грабежу за все, что у них остается, за то, что отнимается, и за то, наконец, что теряется при переходе собственности из одних рук в другие.
Более того, я готов утверждать, что с течением времени и благодаря силе привычки, появляется много таких грабителей, которые присваивают себе чужую собственность, сами того не подозревая и не желая. Такого рода монополии порождаются обманом и поддерживаются заблуждением. Они исчезают только с появлением света знания.
Все сказанное мною достаточно показывает, что политическая экономия приносит несомненную практическую пользу. Ее можно назвать светилом, которое, обнаруживая обман и уничтожая заблуждение, пресекает общественный беспорядок, называемый грабежом. Не знаю, кто именно, но, кажется, женщина – и она была права – назвала политическую экономию замком, под которым хранится народное богатство.
Если бы этой книжечке было предназначено просуществовать три или четыре тысячи лет, если бы ее постоянно читали, перечитывали, обсуждали, изучали по отдельным предложениям, следили бы в ней за каждым словом, за каждой буквой, из поколения в поколение, как будто она новый Коран; если бы все библиотеки в мире наполнились посвященными ей грудами заметок, объяснений и комментариев, я мог бы еще предоставить воле судьбы изложенные до сих пор мысли, представляющиеся не совсем ясными в их сжатых формах. Но так как для них нужно толкование, то я считаю более благоразумным объяснить их самому.
Свободный обмен услуги на услугу – вот истинный и справедливый закон человеческих отношений. Грабеж состоит в том, что свобода обмена запрещается посредством силы или обмана с целью получить услугу, не оказывая ее взаимно.
Насильственный грабеж происходит следующим образом: дождавшись, когда известное лицо произведет какой-нибудь предмет, его отнимают у производителя силой.
Такой грабеж прямо осуждается заповедью «не укради».
Когда грабеж предпринимает один человек в отношении другого, то это называется воровством и наказывается заключением виновного в тюрьму; если же целый народ обирает другой народ, то это называется завоеванием и победитель вознаграждается славой!
Но почему же существует такое различие? Исследуя причину этого явления, мы находим, что над нами господствует непреодолимая власть, а именно – общественное мнение, которое, подобно атмосфере, окутывает нас со всех сторон, так что мы даже и не замечаем его действия.
Руссо никогда не высказывал более верной мысли, как его замечание о том, что необходимо быть глубоким философом, чтобы быть в состоянии наблюдать явления, особенно близкие к нам*.
* Это цитата из первой части «Рассуждения о неравенстве» Ж.-Ж. Руссо (J. J. Russeau) (1712-1778), французского философа. Эта мысль оказала такое сильное впечатление на Бастиа, что в своей работе Harmonies eco, он ссылается на нее пять раз.
Вор, именно потому что он действует один, восстанавливает против себя общественное мнение. Его боятся все. Но если у него есть сообщники, он гордится перед ними своими подвигами, и в этом уже можно наблюдать силу общественного мнения: для вора достаточно одобрения его сообщников, чтобы не только заглушить в нем сознание позорности его поступков, но даже чтобы побудить его гордиться своим бесчестием.
Воин живет в ином мире. Порицающее его общественное мнение от него далеко, в побежденных народах; он не ощущает его давления. Общественное мнение окружающей его среды одобряет и поддерживает его, он живо чувствует тесную связь со своими сородичами.
Отечеству воина, создавая себе врагов и опасности, необходимо возбуждать отвагу в своих сынах. Храбрейших из них, тех, которые, расширяя пределы родной земли, доставляли ей больше всего добычи, оно награждало почестями, известностью и славой. Поэты воспевали их подвиги, женщины сплетали им венки. В этом проявлялось могущество общественного мнения: оно не соединяло с понятием о грабеже мысли о его несправедливости и заглушало в грабителе даже сознание преступности.
Общественное мнение, противодействовавшее такого рода грабежу и развивавшееся не у грабившего народа, а у того, который сам подвергался грабежу, не имело значительных последствий. Впрочем, нельзя сказать, чтобы и оно оставалось без последствий. Его значение возрастало по мере того, как народы сближались друг с другом и постепенно привыкали понимать друг друга.
В связи с этим очевидно, что изучение языков и свобода общения между народами оказывали сильное влияние на распространение идей, осуждающих завоевательный грабеж.
К несчастью, нередко народы, страдающие от народа-грабителя, сами не упускают случаев поучаствовать в грабеже и потому бывают проникнуты теми же предрассудками.
В таком случае существует лишь одно средство – время. Необходимо, чтобы народы на печальном опыте убедились в том, что взаимный грабеж обладает огромными недостатками.
Быть может, некоторые укажут на другие средства – например, на распространение нравственных понятий. Но нравственное образование имеет целью развить элемент добродетели в человеческой жизни. Каким же образом нравственное учение может ограничить акты грабежа, если общественное мнение возводит такое посягательство в ранг величайшей добродетели?
Существует ли нравственная сила, более могущественная, чем религия? Существовала ли когда-нибудь религия более покровительствующая миру и более распространенная, чем христианство? А между тем, что происходит на протяжении восемнадцати столетий? Люди ведут войны между собой не только вопреки религиозным учениям, но даже во имя самой религии*.
* Крестовые походы.
Народ-завоеватель не всегда ведет наступательную войну, и для него иногда наступают тяжелые времена. Воины его сражаются тогда за домашний очаг, за собственность и семью, за свободу и независимость. В такое время война принимает характер величия, чего-то священного. В знамени, освященном служителями алтаря, сосредоточивается для народа всё святое на земле: его чтут, как живой образ родины и чести; военная доблесть почитается тогда превыше всех добродетелей. Но опасность проходит, а общественное мнение не меняется, и чувство мщения невольно смешивается с представлениями о патриотизме, народ гордо марширует под сенью дорогого сердцу знамени из одной столицу в другую. Кажется, что природа тем самым наказывает агрессора.
Не увеличение знания, а страх наказания сдерживает стремление к войне, ибо невозможно отрицать, что самые цивилизованные народы готовы вести войну, не заботясь о законах справедливости, если только у них нет причины опасаться возмездия. Лучшим доказательством тому служат дела в Гималаях, Атласских горах, на Кавказе.
Если религия оказалась бессильной, если знание бессильно, то что же может прекратить войну?
Политическая экономия доказывает, что даже народу-победителю война не предоставляет значительных выгод. Достаточно только, чтобы большинство ясно убедилось в этой истине. Общественное мнение, которое еще колеблется в своем выборе до настоящего времени, всею силой своей склоняется тогда в сторону мира.
Грабеж, производимый насилием, принимает иногда другую форму. Тогда не дожидаются того, чтобы человек что-то произвел, а овладевают самим человеком, лишают его собственной личности и заставляют работать. Ему не говорят тогда: «Если ты сделаешь для меня это, то я сделаю для тебя вот это». Ему говорят: «работай в поте лица, а я воспользуюсь плодами твоего труда». Это рабство, которое всегда подразумевает злоупотребление силой.
Здесь возникает важный вопрос, заложено ли в самой неоспоримо доминирующей мощи то, что ею будут злоупотреблять. Со своей стороны, я ей не доверяю ни в малейшей степени: полагаться на то, что сила будет ограничивать саму себя, всё равно что ожидать, что в падающем камне содержится сила, способная остановить его падение.
Я прошу указать мне страну или эпоху, когда рабство было бы отменено в результате свободных и добровольных действий хозяев.
Рабство представляет собой второй поразительный пример того, что религиозного и человеколюбивого чувства мало еще для борьбы со стремлениями – весьма сильными – личного интереса. Это может показаться грустным явлением для некоторых новых школ, которые в самоотвержении видят принцип, способный преобразовать общество. Они должны сначала изменить природу человека.
На Антильских островах* рабовладельцы, с самого учреждения там рабства, исповедуют христианскую религию. Несколько раз в день повторяют они слова: «все люди – братья; в любви к ближнему заключается исполнение христианского закона». А между тем у них есть рабы. Им кажется это совершенно естественным и законным. Но неужели новейшие реформаторы надеются, что их нравственное учение будет также повсеместно принято, также общеизвестно, будет иметь столь же сильный авторитет и укоренится в сердцах людей столь же глубоко, как и Евангелие. Но если Евангелие не смогло проникнуть от уст в сердце, через великую преграду личного интереса, то каким же образом надеются они, что их учение совершит такое чудо?
* Речь идет о двух колониях Франции, вест-индских островах Мартиника и Гваделупа, где рабство существовало в 1848 году или позже.
Но неужели рабство непобедимо? Нет, то, что вызвало его, должно и уничтожить его, т.е. личный интерес, если только частные выгоды, причинившие обществу эту рану, не будут охраняться вопреки интересам общественным, которым и суждено исцелить от нее общество.
В политической экономии доказано, что только свободный труд ведет к развитию, а рабский труд необходимо статичен. Поэтому первый неизбежно вытесняет последний; примером может служить возделывание неграми индиго*.
* Более эффективные (и гуманные) методы производства в Индии привели к резкому падению производства индиго посредством рабского труда в Вест-Индии.
Применение свободного труда в производстве сахара приведет к снижению цен на этот продукт. По мере этого понижения невольник будет становиться всё менее и менее прибыльным для своего владельца. Рабство давным-давно исчезло бы в Америке само собой, если бы в Европе законы искусственно не повышали цену на сахар. Поэтому мы видим, что владельцы невольников, их кредиторы и представляющие их законодатели деятельно заботятся о поддержании этих законов, служащих сегодня опорой рабства.
К несчастью, законы эти встречают сочувствие в народах, у которых рабство уже исчезло; из этого видно, что и здесь действует власть общественного мнения.
Если общественное мнение господствует в мире силы, то еще более действенным оно должно быть в мире обмана. По правде сказать, собственно в этой области и находится его царство. Обман есть злоупотребление интеллектом; с другой стороны, интеллектуальные прорывы человечества делают общественное мнение более просвещенным. По крайней мере, природа обеих этих сил одинакова. Обман со стороны грабителя обусловливается доверчивостью того, кто подвергается грабежу, а противоядием от легковерия может служить только истина, отсюда следует, что распространять просвещение значит лишать этот род грабежа пищи.
Сделаем краткий обзор некоторых видов грабежа посредством обмана, осуществляемых в крупных масштабах.
Первым идет грабеж посредством теократического обмана.
В чем он заключается? Он побуждает людей отдавать реальные услуги в виде пищи, одежды, предметов роскоши, престижа, влияния и власти в обмен на воображаемые услуги.
Если я говорю человеку: «Я предоставлю тебе услугу немедленно», – то должен сдержать свое слово, в противном случае очень скоро человек все поймет и мой обман будет быстро разоблачен.
Но предположим, я говорю ему: «В обмен на твои услуги я предоставлю тебе огромное количество услуг, но не здесь, а в мире ином. Будешь ли ты в жизни вечной счастлив или несчастен, зависит только от меня. Я посредник между Богом и человеком и могу открыть тебе врата либо рая, либо ада». Если человек мне верит, то он полностью в моей власти.
Этот вид мошенничества существует с незапамятных времен. Хорошо известно, какую власть с его помощью сконцентрировали в своих руках египетские жрецы.
Как действуют мошенники, понять легко. Достаточно задать себе вопрос, а что бы вы сами сделали на их месте.
Если, вынашивая подобные замыслы, я оказался бы среди невежественных людей и мне удалось бы с помощью необычных и на первый взгляд чудесных действий представить себя сверхъестественным существом, то я бы заявил, что являюсь посланником Бога, который наделил меня властью полностью управлять судьбами людей.
Затем я должен был бы запретить проверку моих заявлений. Более того, поскольку разум был бы самым опасным моим врагом, я должен был бы запретить им пользоваться, по крайней мере в отношении этого опасного для меня предмета. Мне необходимо было бы наложить табу, как говорят дикари, на все, что связано с этим вопросом. Отвечать на него, спрашивать о нем, даже думать об этом стало бы непростительным преступлением.
Безусловно, наложение табу в качестве барьера, преграждающего путь любым интеллектуальным усилиям, ведущим к обнаружению моего мошенничества, было бы верхом изобретательности. Объявить малейшее сомнение святотатством – что может быть лучшей гарантией от разоблачения?
Однако эту фундаментальную гарантию я должен был бы дополнить несколькими вспомогательными. К примеру, чтобы знание никогда не проникло в массы, я должен был бы предоставить себе и своим сообщникам монополию на все науки и скрыть их под покровом мертвого языка и иероглифического алфавита, а чтобы никакая опасность никогда не застигла бы меня врасплох, я должен был бы придумать некий институт, который позволил бы мне проникать среди бела дня в тайники сознания каждого человека.
Не было бы ошибкой с моей стороны удовлетворять и некоторые реальные потребности моего народа, особенно если от этого повышались бы мое влияние и авторитет. Например, люди испытывают большую потребность в образовании и морали, и я могу сделать себя источником того и другого. Тем самым я по своему желанию могу направлять умы и сердца моего народа. Мне необходимо было бы установить неразрывную связь между нравственностью и моим авторитетом, заявив о невозможности существования одного без другого, так что если кто-либо осмелится поставить под сомнение табуированный вопрос, то все общество (которое не может существовать без морали) испытает невероятные потрясения и обрушит весь свой гнев на безрассудного реформатора.
Если мне это удастся, то люди будут мне принадлежать в большей степени, чем если бы они были просто моими рабами. Рабы проклинают оковы, мой народ бы их благословлял. Тем самым я выжег бы клеймо рабства не на их лбу, а в их сердцах и сознании.
Разрушить это величественное здание несправедливости под силу лишь общественному мнению, но откуда оно возьмется, если каждый кирпич этого здания объявлен табу. Это дело времени и печатного станка.
Бог запрещает мне искать доказательства, подрывающие утешительную веру в то, что эта полная страданий жизнь является прелюдией будущей счастливой жизни! Но никто, даже сам папа римский, не сможет отрицать, что неодолимое томление, заставляющее нас принять эту веру, бесстыдно эксплуатируется. Мне кажется, есть один признак, по которому можно судить, стали ли люди жертвой подобного обмана. Проанализируйте религию и поведение священников и посмотрите, являются ли священники орудием религии или же религия используется священниками в качестве орудия.
Если священник является орудием религии, если его единственной мыслью является распространение повсюду нравственных принципов и их благотворных последствий, то он будет благородным, терпимым, скромным, милосердным и ревностным, его жизнь будет напоминать божественный образец, он будет проповедовать свободу и равенство людей, мир и братство между народами, он будет сопротивляться искушениям мирской власти, поскольку не желает иметь никаких связей с тем, что больше всего на свете нуждается в ограничении, он будет человеком из народа, добрым советчиком, нежным утешителем, человеком, мнение которого уважают, и человеком, послушным Евангелию.
Если, наоборот, религия является орудием священника, то он будет относиться к ней, как инструменту, который можно по-разному поворачивать в своих личных целях, лишь бы получить с его помощью наибольшие выгоды для себя. Он будет умножать число запретных тем, подгонять свои нравственные принципы под изменяющиеся времена, людей и обстоятельства. Он будет запугивать простой народ заученными жестами и позами, бормотать слова, которые давным давно потеряли всякий смысл и стали бессодержательными условностями. Он будет торговать реликвиями, но так, чтобы не пошатнуть веру людей в их святость, он будет заботиться о том, чтобы чем более проницательными становились люди, тем менее очевидным для них было его торгашество. Он участвовал бы во всемирных интригах и всегда принимал бы сторону тех, кто находится у власти, при одном условии: чтобы и они принимали его сторону. Короче говоря, все его действия показывали бы, что его цель не успехи религии посредством клира, а успехи клира посредством религии. А поскольку столько усилий направлено на эту цель, а эта цель, согласно нашему предположению, не может быть не чем иным, как властью и богатством, решающим доказательством того, что люди стали жертвой обмана, является богатство и могущество священника.
Очевидно, что можно злоупотреблять как истинной религией, так и ложной. Чем более достоин уважения авторитет религии, тем больше опасность, что он может быть использован ненадлежащим образом. Однако последствия этого различны. Злоупотребление такого рода влиянием всегда оскорбляет здравую, просвещенную, полагающуюся на свои силы часть населения. Их вера не может не пошатнуться, а ослабление истинной религии намного прискорбнее, чем полный крах религии ложной.
Степень распространенности этого способа грабежа обратно пропорциональна проницательности людей, так как в силу своей природы злоупотребления распространяются настолько широко, насколько им позволяют. Это не означает, что невежественный народ не может иметь благородных священников-подвижников, но что может помещать подлецу надеть сутану и стремиться к митре? Популяция грабителей подчиняется закону Мальтуса: их число увеличивается с увеличением средств к существованию, а средства к существованию подлецов – это доверчивость их жертв. Как бы усердно вы ни искали, вы не найдете замены просвещенному общественному мнению. Это единственное лекарство.
Один из видов грабежа, производимого посредством обмана, называется коммерческим ,но это название, как мне кажется, охватывает слишком узкий круг понятий, потому что к этому виду посягательства на чужую собственность можно отнести не только купца, фальсифицирующего товар или прибегающего к фальшивым мере и весу, но и врача-шарлатана, адвоката, запутывающего процесс, и т.д. Каждый из них предлагает в обмен на действительную ценность услугу дурного качества; но так как здесь услуга принимается всегда добровольно, то ясно, что грабеж такого рода должен уменьшаться по мере увеличения информированности людей.
Затем следуют злоупотребления в области услуг, оказываемых правительством, предоставляющие настолько огромное поле для грабежа, что мы можем бросить на него только самый беглый взгляд.
Если бы Бог создал человека существом необщественным, то каждый трудился бы только для себя. Богатство отдельного человека возрастало бы соразмерно количеству услуг, которые он оказывал бы сам себе.
Но так как человек – существо, то отсюда возникает обмен одних услуг на другие – при желании части этого утверждения можно поменять местами.
В обществе существуют потребности до того общие, до того повсеместные, что члены общества для удовлетворения их прибегают к услугам правительства. Такова, например, потребность в безопасности. Люди соглашаются платить налоги, чтобы таким образом вознаграждать – разного рода услугами – тех, кто оказывает услуги по обеспечению общей безопасности.
Это соглашение не противоречит принципу обмена, сформулированному политической экономией: сделай для меня это, а я сделаю для тебя другое. Сущность сделки не изменилась, отличается лишь способ оплаты, и это обстоятельство имеет большое значение.
В обычных частных сделках каждый человек сам судит о пользе услуги, им получаемой, и той, которую он оказывает. Он всегда может или отказаться от обмена, или произвести его в другом месте, а отсюда проистекает необходимость предлагать на рынке только такие услуги, которые могут быть приняты добровольно.
Это не так, когда речь идет о государстве, особенно до учреждения представительного правления. Независимо от того, имеем ли мы нужду в услугах такого рода или нет, независимо от их качества, нам необходимо принимать их в том виде, в каком их предлагает государство, и платить за них ту цену, которое оно назначит.
Но все люди склонны преувеличивать оказываемые ими услуги и преуменьшать услуги, получаемые в обмен, и это привело бы к хаосу, если бы частные сделки не удостоверялись достигаемой в процессе переговоров ценой. Но такого удостоверения не существует, или почти не существует, в наших сделках с правительством.
А между тем государство, в конечном итоге состоящее из отдельных лиц (хотя в настоящее время стараются доказать противное), подчиняется этому универсальному стремлению. Оно всегда желает оказывать нам много услуг, больше, чем нам от него требуется, и пытается заставить нас принять за истинную услугу то, что иногда и не похоже на нее. И это делается с целью требовать от нас, в свою очередь, услуг в виде налогов.
Государство также подчиняется закону Мальтуса: оно расширяется пропорционально имеющимся средствам, поддерживающим его существование, и склонно проживать больше, чем имеет, а существование его в конечном счете поддерживается народным достоянием. Горе народам, не умеющим ограничить надлежащим образом сферу деятельности государства! У них мало-помалу исчезнет частная предприимчивость, а вместе с ней и богатство, благосостояние, независимость, сознание собственного достоинства.
В доказательство наших Слов заметим только, что из всех услуг, требуемых нами от государства, главной является обеспечение безопасности.
Чтобы обеспечить нас в этом отношении, необходимо иметь такую силу, которая была бы способна побеждать все частные или объединенные силы, внутренние и внешние, могущие нарушить эту безопасность. Наличие такой силы при существовании в людях фатальной склонности жить за счет других создает очевидную опасность.
Посмотрите, в каких громадных размерах на всем протяжении истории практикуется грабеж посредством злоупотребления правительственной силой и ее избыточностью. Вспомните, какие услуги оказывало народу и каких услуг требовало правительство в Ассирии, Вавилоне, Египте, Риме, Персии, Турции, Китае, России, Англии, Испании и Франции. Какая страшная, поражающая воображение несоразмерность постоянно существовала между тем и другим в каждом случае!
Наконец, было учреждено представительное правление, и можно было надеяться, что все это прекратится как по волшебству.
Правление такого типа основано на следующем принципе: «народ сам посредством своих представителей будет определять сущность и объем деятельности, которую он найдет необходимым отнести к числу правительственных услуг, а также размер вознаграждения за эти услуги».
Таким образом, стремление присвоить чужое имущество и стремление защищать собственность были поставлены одно против другого. Можно было предполагать, что второе пересилит первое.
Конечно, я убежден в том, что в долгосрочной перспективе представительное правление добьется успеха, но необходимо признать, что пока этого не произошло.
Почему? По двум простым причинам: правительства бывают весьма проницательны, а масса малоопытна.
Первые отличаются особым умением вести дела. Они действуют методично, последовательно, по хорошо продуманному плану, постепенно совершенствуемому традицией и опытом. Они изучают характер людей и их страсти. Если, например, они заметят, что народ имеет склонность к войне, то стараются еще больше подогреть эту гибельную страсть. Посредством дипломатии они окружают народ опасностями, а потом, как и следует ожидать, требуют от него войск, арсеналов, крепостей. Хотя зачастую они даже могут не утруждать себя подобными требованиями, ибо все, что они желают иметь, им предлагается и так. Они только должны распределять должности, пенсии, продвижение по службе. Все это требует больших денег. Соответственно, они вводят налоги и размещают займы.
Если народ отличается великодушием, правительство предлагает излечить все болезни человечества. Ему обещают возродить торговлю, привести в цветущее состояние земледелие, развить фабричную промышленность, покровительствовать литературе и искусствам, искоренять бедность и пр., и пр. Все, что нужно – это создать дополнительно несколько новых государственных учреждений и содержать новых чиновников.
Одним словом, тактика здесь состоит в том, чтобы представить в виде действительных услуг то, что на самом деле не что иное, как ограничение. В результате, народ платит не за то, что ему оказывают услуги, а за то, что его лишают возможности получать услуги. Правительство, достигая гигантских масштабов, начинает наконец поглощать половину национального дохода. А народ между тем удивляется, что его уровень жизни не повышается, хотя он много работает и постоянно слышит о создании новых полезных учреждений, которые должны умножить до бесконечности количество получаемого им дохода.
Все это происходит оттого, что если правительство демонстрирует все, на что способно, то в народе еще мало распространены ясные понятия о нуждах и потребностях. Поэтому, когда его призывают избрать тех, кому должна быть доверена правительственная власть, тех, кто будет определять сферу действий правительства и размер вознаграждения за выполнение этих функций, кого выбирает народ? Правительственных чиновников. Люди вверяют самой исполнительной власти право определять границы своей собственной деятельности и формулировать предъявляемые к ней требования. Они действуют как герой Мольера, который в выборе фасона и количества костюмов полагался на своего портного.
Между тем, положение дел становится все хуже, и наконец, народ начинает обращать внимание не на средства к исправлению зла (он не так скоро доходит до этого), но только на существование зла.
Править так приятно, что всякий стремится приобрести власть. Соответственно, никогда не бывает недостатка в демагогах, которые постоянно говорят народу: мы видим твои страдания и сожалеем о тебе. Если бы мы управляли тобой, то дела пошли бы иначе.
Этот период, обычно довольно продолжительный по времени, характеризуется восстаниями и вторжениями. Если страна подвергается завоеванию, то военные расходы добавляются к налоговому бремени. В стране-завоевателе правительство переходит в другие руки, и злоупотребления продолжаются.
Этот период продолжается до тех пор, пока народ не научится наконец сам распознавать свои истинные выгоды. С какой бы стороны мы ни рассматривали этот вопрос, мы всегда приходим к одному и тому же заключению: единственное лекарство – поступательное просвещение общественного мнения.
Некоторые народы, по-видимому, особенно предрасположены к тому, чтобы делаться жертвой грабежа со стороны правительства, а именно те из них, , которые, нисколько не заботясь о собственном достоинстве и не имея никакой энергии, считают себя обреченными на погибель, если каждым его шагом не управляют в мельчайших деталях.
Путешествовав не очень много, я видел, однако, страны, где думают, что земледелие не может сделать никаких успехов, если правительство не будет содержать за свой счет образцовых ферм; что лошади скоро вовсе исчезнут, если не будет принадлежащих правительству конных заводов; что отцы не будут воспитывать детей или станут внушать им безнравственные правила, если правительство не решит, чему следует учить, не укажет им программы и пр., и пр.
В таких странах революции могут следовать одна за другой, одно правительство будет сменяться другим, но народом все равно будут править по усмотрению и милости правителя (ибо склонность, которую я в настоящий момент обсуждаю, это именно тот строительный материал, из которого состоит правительство); и все это будет продолжаться до тех пор, пока, наконец, народ не убедится в том, что гораздо выгоднее относить возможно большее число услуг к разряду тех, которые обмениваются заинтересованными сторонами и по ценам, устанавливаемым в свободных переговорах.
Мы видели, что общество основано на обмене услугами; эти услуги должны быть хорошего качества и честны. Но мы показали также, что люди находят выгоду и потому непреодолимо стремятся к преувеличению относительной ценности оказываемых ими услуг. И я не вижу иного способа ограничить это претензии, кроме как предоставив каждому человеку возможность свободно принимать или отказываться от предлагаемых ему услуг.
Именно поэтому некоторые люди прибегают к силе закона с целью ограничить естественное право других людей пользоваться этой свободой в полной мере.
Этот род грабежа называется привилегией или монополией. Посмотрим, каковы его происхождение и основные свойства.
Каждому известно, что услуги, предлагаемые им на рынке, будут цениться и вознаграждаться пропорционально их редкости. Поэтому каждый будет стремиться к тому, чтобы закон не допускал на рынок всех тех людей, которые могут предложить подобные же услуги, или, если для оказания услуги необходимо определенное средство производства, он станет просить, чтобы ему законом было предоставлено исключительное право им пользоваться*.
* Разграничение подлинных монополий и того, что называется естественными монополиями сопровождающее анализ теории ценности Адама Смита, ср.: Harmonies , ch. V, n. 2.
Так как этот вид грабежа составляет главный предмет настоящего труда, то я упомяну о нем здесь вскользь и ограничусь одним только замечанием. Когда монополия существует в единичных случаях, то она обогащает того, кого закон одарил этой привилегией. Может случиться, однако, что все классы производителей, вместо того чтобы стремиться к уничтожению монополий вообще, будут требовать для себя подобных же монополий.
Тем самым грабеж возводится в систему, вводящую в заблуждение всех поголовно, так что в конечном итоге каждый думает, что извлекает с рынка больше, тогда как доля каждого на этом рынке сократилась.
Нет надобности добавлять, что эта странная система сеет раздор не только между всеми классами народа и его сословиями, но и между народами; что она требует постоянного, но всегда непредсказуемого, вмешательства со стороны правительства; что поэтому она изобилует злоупотреблениями, составляющими предмет предыдущего раздела; что она ставит все отрасли промышленности в неустойчивое положение, избежать которого нет никакой возможности; и, наконец, что она приучает людей в деле обеспечения себя средствами к существованию полагаться на закон, а не на себя. Трудно представить более побудительные поводы к общественным смутам*.
* Вскоре автор заметил активизацию этого источника конфликтов в обществе и объявил ему войну. См.: памфлет Государство.
Быть может, скажут: «зачем употреблять слово грабеж? Оно грубо, оно оскорбляет, раздражает и восстанавливает против нас людей спокойных и умеренных; именно оно вызывает отторжение». На это я отвечаю во всеуслышание, что я не касаюсь личностей, что я верю в искренность всех сторонников протекционизма и не считаю себя вправе сомневаться в их личной честности, в благородстве чувств и человеколюбии кого бы то ни было. Но я повторяю еще раз, что покровительство гибельно и что оно есть плод заблуждения, жертвами и виновниками которого могут назваться все или по крайней мере огромное большинство людей. Вещи таковы, каковы они есть, и я ничего не в силах изменить.
Вообразите себе, положим, Диогена, который, высунув голову из бочки, говорит: «Афиняне, вам служат рабы; но подумали ли вы о том, что вы тем самым совершаете несправедливость и грабите ваших братьев?»
Или представьте себе трибуна, который выступает в форуме с такой речью: «Римляне, ваши средства существования основаны на последовательном грабеже всех народов».
Конечно, оба они высказали бы в этих словах неопровержимую истину; но можно ли было бы заключить отсюда, что все жители Афин и Рима были бесчестными, что Сократ и Платон, Катон и Цинциннат были личностями, не достойными уважения?
У кого могла бы явиться подобная мысль? Несомненно, однако же, то, что эти великие люди жили в среде, которая затемняла в них сознание несправедливости. Известно, что Аристотель не мог даже представить себе, что общество могло существовать без рабов.
Рабство существует еще и в наши времена, и совесть не упрекает плантаторов, владеющих рабами. Целые армии служили также орудием великих завоеваний, или, иными словами, великого грабежа. Но разве это значит, что в них не было множества солдат и офицеров, отличавшихся такой личной порядочностью побуждений, какую редко встретишь в промышленном классе, людей, которых вогнала бы в краску одна только мысль о воровстве, которые предпочли бы скорее подвергнуться тысяче опасностей, нежели унизиться до чего-нибудь бесчестного?
Я порицаю не отдельных лиц, а общую тенденцию общественного мнения, увлекающую и ослепляющую их, тенденцию, в которой виновно все общество.
То же самое думаю я и о монополиях. Я обвиняю систему, а не отдельных лиц – общество в целом, а не конкретно кого-то из его членов. Если величайшие философы могли заблуждаться и не видеть несправедливости рабства, то насколько легче земледельцам и промышленникам обманываться относительно сущности и последствий протекционизма.