Название этой книги может породить вопрос, который я уже как-то слышала:
«Почему вы используете слово “эгоизм” для обозначения положительных качеств характера, при том что оно вызывает неприятие у столь многих людей?»
Тем, кто задает такой вопрос, я могу ответить: «Потому, что это вас пугает».
Но есть и те, кто не будет задавать подобного вопроса, опасаясь подозрений в моральной трусости, но при этом не сможет самостоятельно сформулировать то, что имею в виду я, или точно определить важнейшую моральную проблему, о которой я говорю. Для них у меня подготовлен более развернутый ответ.
Проблема здесь не просто семантическая. Значение, которое придается слову «эгоизм» в обществе, не просто неточное: оно отражает страшный интеллектуальный «комплекс», который в гораздо большей степени, чем какой-либо одиночный фактор, несет ответственность за задержку морального развития человечества. Обычно слово «эгоизм» используется людьми как синоним зла; оно связано с образом кровожадного дикаря, который готов для достижения собственных целей идти по трупам, не обращает внимания ни на кого другого и стремится лишь к удовлетворению собственных низменных желаний.
Однако подлинное значение этого слова, которое можно найти в любом словаре, это: «забота о своих собственных интересах». Это понятие не подразумевает моральной оценки; оно не дает нам указаний на то, хорошо или плохо заботиться о собственных интересах; точно так же, как не дает определения, в чем же конкретно эти интересы состоят. Ответить на эти вопросы должна этика. Образ жестокого дикаря создан этикой альтруизма; это ответ, который заставляет человека принять два бесчеловечных принципа: 1) что забота о собственных интересах – это зло, вне зависимости от того, в чем именно эти интересы заключаются; и 2) что любая деятельность дикаря по факту является чем-то, что он делает исключительно ради своей пользы (которой альтруизм призывает человека жертвовать ради пользы ближнего).
Об истинной природе альтруизма, о его последствиях и невероятном искажении морали, к которому он приводит, вы можете узнать из книги «Атлант расправил плечи» или из множества заголовков сегодняшних газет. Здесь же мы с вами рассмотрим поражение альтруизма в области этической теории.
Существует два моральных вопроса, которые альтруизм сплавляет в один комплекс: 1) Что такое ценности? и 2) В чью пользу они должны приниматься? Альтруизм заменяет первый вопрос вторым; таким образом, он уходит от задачи определения кодекса моральных ценностей и оставляет человека без морального руководства. Альтруизм объявляет любое действие, предпринятое ради выгоды других, хорошим, а любое действие, выполненное ради своей собственной выгоды, – плохим. Таким образом, единственный критерий моральной ценности – это кто именно получает от действия пользу, и значит, пока действия человека полезны для кого угодно, кроме него самого, они должны считаться добром. Отсюда отвратительное отсутствие морали, постоянная несправедливость, двойные стандарты, неразрешимые конфликты и противоречия, которые характерны для человеческих взаимоотношений и человеческих обществ на протяжении всей истории, при всех вариантах альтруистической этики.
Посмотрите, насколько недостойно выглядит то, что сегодня выдается за моральные суждения. Промышленник, заработавший себе состояние, и бандит, ограбивший банк, считаются одинаково аморальными, потому что оба стремились к богатству ради собственной «эгоистической» выгоды. Молодой человек, который отказался от карьеры, чтобы помогать родителям, и так и остался на всю жизнь кассиром в бакалейной лавке, считается более высокоморальным, чем тот, кто в результате ожесточенной борьбы реализовал свои персональные амбиции в профессиональной деятельности. Диктатор может считаться добродетельным, поскольку страшные деяния, совершенные им, он совершал не ради себя самого, а ради «народа». Какое же значение приобретает в человеческой жизни такой критерий морали? Первое, что осознает человек, это что нравственность – враг ему; он ничего от нее не получает, а лишь теряет; единственное, чего он может ожидать, – это потери и боль по собственной вине и серая, отупляющая завеса непонятных обязанностей. Он может надеяться на то, что другие время от времени будут жертвовать собой ради него, так же, как он скрепя сердце жертвовал собой ради них, но он понимает, что такие отношения несут с собой лишь взаимное отторжение, а не удовольствие, и что, с точки зрения нравственности, такое обретение ценностей похоже на обмен никому не нужными и нежеланными рождественскими подарками. За исключением этих моментов, когда он пытается совершить некие жертвенные акты, он не владеет никакими нравственными ценностями: мораль не имеет для него никакого значения и никак не может дать ему руководящую линию в сложных жизненных ситуациях; потому что это его собственная, личная, «эгоистическая» жизнь, и, как таковая, может быть рассмотрена исключительно как зло, или, в лучшем случае, как аморальное существование.
Так как природа не обеспечила человеку автоматический механизм выживания и он должен сам заботиться о том, чтобы существовать, значит, если руководствоваться принципом, что забота о собственных интересах – это зло, то человеческое желание жить – тоже зло, и человеческая жизнь сама по себе – зло. Невозможно придумать более безнравственный принцип.
Но ведь именно в этом смысл альтруизма, который подразумевает приравнивание промышленника к бандиту. Но между человеком, который видит собственный интерес в производстве чего-либо, и тем, кто видит его в грабеже, огромная разница. Грех грабителя заключается не в том, что он преследует собственные интересы, а в том, что именно он считает этими интересами; не в самом факте руководства личными понятиями о ценностях, а в том, каковы эти ценности; не в том, что он хочет выжить, а в том, что он хочет существовать на недочеловеческом уровне (см. главу 1 «Этика объективизма»).
Если я подразумеваю под «эгоизмом» не то, что принято подразумевать под ним в обществе, тогда именно это можно считать одним из самых тяжких обвинений в адрес альтруизма: альтруизм не предполагает существования человека, обладающего самоуважением и самодостаточностью, – человека, который самостоятельно обеспечивает свое существование, не принося в жертву ни себя, ни других. Это означает, что альтруизм не видит в людях никого, кроме как жертвенных животных и тех, кто получает от этих жертв выгоду; тех, кого используют, и тех, кто паразитирует на них, – что он не предполагает добровольного сосуществования людей, не предполагает идеи справедливости.
Если вы не знаете источника отвратительного сочетания цинизма и чувства вины, в котором протекает жизнь большинства людей, то я назову вам этот источник: цинизм происходит от того, что никто из них не пользуется и не принимает альтруистическую мораль; вина возникает потому, что они не решаются ее отвергнуть. Чтобы восстать против столь разрушительного зла, нужно восстать против его основных принципов. Чтобы спасти и человека и мораль, нужно спасать концепцию «эгоизма».
Первый шаг на этом пути – утвердить право человека на нравственное существование, то есть признать, что ему необходим моральный кодекс, который бы направлял и наполнял его жизнь. Краткий очерк природы и необходимости рациональной морали дан ниже в моей статье «Этика объективизма». Выяснив причины необходимости морального кодекса для человека, вы поймете, что главная задача морали – определить правильные ценности и интересы человека; что забота о собственных интересах – это сущность нравственного существования; и что нравственные поступки должны приносить пользу самому человеку.
Так как любые ценности должны быть достигнуты и/или сохранены людьми, то если человек не получает выгоды от собственных действий, это не может считаться справедливым, поскольку означает, что кто-то жертвует собой ради другого, и нравственность приносится в жертву безнравственности. Оправдания этому нет и не было.
Выбор того, кому приносят пользу моральные ценности, – это предварительный или вступительный этап в решении моральных проблем. Он не может заменять собой саму мораль или служить критерием выбора моральных ценностей, как в альтруизме. В равной степени он не может служить и источником морали: он должен, наоборот, проистекать из морали и оцениваться фундаментальными положениями этической системы.
Согласно этике объективизма, получать пользу от собственных действий должен тот, кто их совершает, иными словами, человек должен действовать в собственных разумных интересах. Но его право на это происходит из его человеческой природы и из применения моральных ценностей в жизни, – таким образом, оно применимо только в контексте рационального, объективно ясного и законного кодекса моральных принципов, который определяет и ограничивает его личный интерес. Эгоизм не означает «делать все, что угодно» и не имеет отношения к созданному этикой альтруизма образу «эгоистичного» дикаря, равно как и к любому человеку, которым управляют иррациональные эмоции, чувства, побуждения, желания и прихоти.
Все, сказанное мною выше, это предупреждения тем «ницшеанским эгоистам», которые на самом деле являются продуктами альтруистической морали и представляют собой другую сторону монеты альтруизма: это люди, которые считают, что любое действие, независимо от его сущности, должно считаться добром, если выполняется ради собственной выгоды. Точно так же, как не может быть критерием моральной ценности удовлетворение иррациональных желаний других людей, не может им быть и удовлетворение собственных иррациональных желаний. Мораль – это не соревнование прихотей. (См. статьи Натаниэля Брандена – глава 18 «Фальшивый индивидуализм» и глава 5 «Разве не все мы эгоисты?».)
Подобную ошибку совершает и тот, кто заявляет, что, поскольку человек должен судить обо всем самостоятельно и независимо, значит, все, что он делает, – морально, если он сам делает такой выбор. Но собственное независимое суждение человека является лишь способом выбора действия, но никак не моральным критерием для его оценки: только обращение ко внятному принципу может служить критерием оценки моральности такого выбора.
Точно так же, как человек не может выживать благодаря каким-то случайным действиям, но должен вырабатывать и применять определенные принципы, которые обеспечили бы ему выживание, так и его личные интересы не могут определяться слепыми желаниями или случайными прихотями, но должны быть раскрыты и достигнуты с помощью рациональных принципов. Именно поэтому этика объективизма – это мораль рациональных личных интересов – или рационального эгоизма.
Поскольку эгоизм – это «забота о собственных интересах», то этика объективизма использует это понятие в его точном и чистейшем смысле. Это понятие не должно быть отдано на растерзание врагам рода человеческого, равно как и бездумному непониманию, искажениям, предубеждениям и страхам, свойственным невежественным и неразумным. Нападки на «эгоизм» – это нападки на человеческое достоинство; отказаться от одного – значит отказаться и от второго.
А теперь несколько слов о содержании этой книги. За исключением лекций, посвященных этике, она представляет собой собрание статей, впервые увидевших свет в The Objectivist Newsletter, ежемесячном журнале, редакторами и издателями которого являемся мы с Натаниэлем Бранденом. The Objectivist Newsletter занимается приложением философии объективизма к задачам и проблемам сегодняшней культуры, стремясь к «золотой середине» между философскими абстракциями и журналистской конкретикой. Его цель – предоставить читателям устойчивую философскую систему координат.
Этот сборник представляет собой не систематизированную дискуссию на этические темы, а просто серию статей о тех проблемах этики, которые нуждаются в прояснении в сегодняшнем контексте, а также о тех, которые были в наибольшей степени искажены влиянием альтруизма. Вы можете заметить, что названия ряда статей представляют собой вопросы. Их источник – вопросы, присланные нашими читателями.
Айн Рэнд
Нью-Йорк, сентябрь 1964 г.
P.S. Натаниэль Бранден более не имеет отношения ко мне, к моей философии и к The Objectivist (бывшему The Objectivist Newsletter).
Айн Рэнд, Нью-Йорк, ноябрь 1970 г.
Так как я собираюсь говорить об этике объективизма, то начну со слов ее наиболее яркого адепта – Джона Голта, героя книги «Атлант расправил плечи»:
«В течение веков страданий и бедствий, вызванных вашим моральным кодексом, вы кричали, что ваш кодекс нарушается, страдания являются карой за его нарушение, люди слишком слабы и эгоистичны, чтобы проливать всю кровь, какой этот кодекс требует. Вы проклинали человека, существование, эту землю, но не смели усомниться в своем кодексе. Ваши жертвы принимали на себя вину и продолжали трудиться, вознаграждаемые вашими проклятьями за свое мученичество, а вы тем временем кричали, что ваш кодекс благороден, но человеческая природа недостаточно хороша, чтобы жить, следуя ему. И ни один из вас не поднялся и не спросил: “А кодекс хорош? По каким меркам?”
Вы хотели знать, кто такой Джон Голт. Я – тот человек, который задал этот вопрос. Да, сейчас век морального кризиса. Да, вы несете кару за свои пороки. Но сейчас перед судом стоит не человек, и вина будет возложена не на человеческую природу. На сей раз будет покончено с вашим моральным кодексом. Он достиг своего зенита, тупика в конце пути. И если хотите жить дальше, вам нужно не возвращаться к морали – вы никогда не знали ее, – а открыть для себя мораль»1.
1 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Что такое нравственность, или этика? Это система ценностей, исходя из которой человек выбирает и действует, – этот выбор и эти действия определяют цель и течение его жизни. Этика как наука занимается раскрытием и конкретизацией этой системы.
Прежде чем пытаться уточнить, оценить или принять любую конкретную этическую систему, необходимо в первую очередь ответить на вопрос: зачем нужна человеку система ценностей?
Я подчеркиваю – первый вопрос, который необходимо задать, это не: какую конкретную систему ценностей должен принять человек, а: нужны ли вообще ценности человеку и зачем?
Является ли концепция ценности, «добра или зла», произвольным изобретением человечества, которое не имеет никакого отношения к любым фактам реальности, не происходит из них и не поддерживается ими, или она основана на метафизическом факте, на неизменном условии человеческого существования? (Я употребляю слово «метафизический» в смысле свойственный реальности, природе вещей, бытию.) То, что действия человека должны направляться неким набором принципов, – это искусственная договоренность между людьми, существующая исключительно как часть традиции, или требование реальности? Относится ли этика к сфере прихотей – личных эмоций, общественных законов и мистических откровений, или к сфере разума? Этика – это субъективная роскошь или объективная необходимость?
В печальной истории этических систем – за редкими и неудачными исключениями – моралисты рассматривали этику как сферу произвольного, то есть иррационального. Некоторые из них провозглашали это открыто, другие лишь подразумевали. «Произвол», «прихоть» – это желание человека, который не понимает и не стремится понять его происхождение.
Никто из философов не дал рационального, объективно очевидного, научного ответа на вопрос, зачем человеку нужна система ценностей. Пока этот вопрос продолжает оставаться без ответа, найти и сформулировать рациональную, научную, объективную этическую систему невозможно. Величайший из философов, Аристотель, не рассматривал этику как точную науку; его этическая система была основана на наблюдениях за поступками благородных и мудрых мужей того времени, но он не дал ответа на вопрос, почему они ведут себя именно так, и почему он считает их благородными и мудрыми.
Большинство философов принимают существование этики как должное, как данность, как исторический факт, и не утруждают себя поиском ее метафизического истока или объективной оценки. Многие из них пытались разрушить традиционную монополию мистицизма в сфере этики, и, вероятно, сформулировать рациональную, научную, нерелигиозную систему морали. Но в итоге все они ограничивались лишь тем, что пытались дать этике социальный фундамент, просто заменив Бога обществом.
Убежденные мистики считали стандартом добра и критерием своих этических систем произвольную непостижимую «Божью волю». Неомистики заменили ее «общественной пользой», таким образом придя к замкнутому кругу определений типа: «Добро – это то, что полезно для общества». Это, по логике и в современной мировой практике, означает, что «общество» стоит выше любых этических принципов, так как оно само является источником, стандартом и критерием этики, поскольку «добро» – это все, что угодно ему, все, что оно решит считать собственным благополучием и пользой. Получается, что «общество» может делать все, что ему заблагорассудится, поскольку «добро» – это все, что оно решит предпринять, потому что это оно так решило. И, так как нет такой реальной сущности, как «общество», а общество – просто набор личностей, это означает, что какие-то люди (большинство или любая группа, которая объявит себя представителями общественной воли) имеют этическое право добиваться всего, чего они захотят, а остальные люди будут этически обязаны тратить свою жизнь на обеспечение желаний этой группы.
Это вряд ли можно назвать разумным, однако сегодня большинство философов решили объявить разум несостоятельным, этику – лежащей за пределами его власти, что рациональной этики быть не может. Они утверждают, что человек в сфере этики – в выборе своих ценностей, действий, стремлений и жизненных целей – должен руководствоваться не разумом, а чем-то иным. Чем же? Верой, инстинктом, интуицией, откровением, чувством, вкусом, потребностью, желанием, прихотью. Сегодня, как и раньше, большинство философов согласны с тем, что конечный стандарт этики произволен (они называют это «произвольным требованием», «субъективным выбором» или «эмоциональной приверженностью»), и ломают копья только над тем, чей это должен быть произвол – самого человека, общества, диктатора или Бога. При всех разногласиях между ними современные моралисты согласны в одном: этика – это субъективная вещь, и из ее сферы следует полностью изгнать три понятия: разум, мысль и реальность.
Если вы не можете понять, почему мир спускается все ниже и ниже по кругам ада, вот вам причина.
Если вы хотите спасти цивилизацию, вы должны выступить против этой предпосылки современной этики – и всех исторически существовавших этических систем.
Чтобы выступить против основного положения любой дисциплины, начинать нужно с самого начала. В случае с этикой нужно начать с вопроса: что такое ценности? Зачем они нужны человеку?
«Ценность» – это то, что человек стремится обрести и/или сохранить. Концепция «ценности» не первична; она требует предварительно определить, для кого и ради чего эта ценность является таковой. Необходимо выявить сущность, которая будет определять действия для достижения цели при наличии альтернативы. Там, где нет альтернатив, не может быть целей и ценностей.
Процитирую из речи Голта:
«Во Вселенной существует лишь одна непреложная альтернатива – существование или несуществование, она относится лишь к одной категории бытия – к живому организму. Существование неодушевленного вещества безусловно, существование жизни нет: оно зависит от определенного направления действий. Материю нельзя уничтожить, она меняет формы, но не перестает существовать. Лишь перед живым организмом стоит постоянная альтернатива: вопрос жизни или смерти. Жизнь – это процесс самоподдерживающего и самопорождающего действия. Если организм в своем действии не достигает цели, он умирает; его химические элементы сохраняются, но жизнь перестает существовать. Только концепция “жизнь” делает концепцию “ценность” возможной. Только для живого организма существуют понятия “добро” и “зло”»1.
1 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Чтобы полностью прояснить это, попробуйте представить бессмертного, неуничтожимого робота, сущность, которая движется и действует, но на которую ничто не может влиять, которая не может измениться, которой нельзя причинить ущерб, покалечить или разрушить ее. Такая сущность не может иметь никаких ценностей; ей нечего обретать и терять; для нее нет ничего, что было бы за или против нее, что служило или угрожало бы ее благополучию, что отвечало бы ее интересам или шло вразрез с ними. У нее не могло бы быть никаких интересов и никаких целей.
Только живое существо может иметь цели и создавать их. И только у живого организма есть способность к самостоятельным целенаправленным действиям. На физиологическом уровне функции всех живых организмов, от самых простых до самых сложных – от питания единственной клетки амебы до кровообращения у человека, – это действия, порожденные самим организмом, и ведущие к единственной цели: поддержанию жизни организма1. Жизнь организма зависит от двух факторов: энергетических веществ, которые должны поступать к нему из внешней среды, и деятельности своего собственного тела, которое должно правильно использовать эти вещества. По каким стандартам в данном случае определяется правильность использования? Единственный стандарт – это жизнедеятельность организма, или, иными словами, то, что необходимо для его выживания.
1 Применительно к физиологическим явлениям, таким, как автоматические функции организма, термин «целенаправленный» не следует воспринимать в смысле «намеренный» (это понятие, применимое исключительно к деятельности сознания); он не подразумевает наличия какого-либо телеологического принципа, действующего в неодушевленной природе. В этом контексте я использую термин «целенаправленный» для обозначения того факта, что автоматическое функционирование живого организма – это такая деятельность, которая по своей природе ведет к сохранению жизни этого организма.
В данном случае у организма нет выбора: что именно необходимо ему для выживания, определено его природой, тем, что за существо он собой представляет. Для организма возможны различные варианты, различные формы приспособления к внешней среде, в том числе и возможность существования в течение некоторого времени в состоянии травмы, нарушения функций или болезни. Однако при этом основная альтернатива его существованию остается одной и той же: если организм не может выполнять основные функции, заложенные в него природой, – если протопласт клетки амебы прекращает усваивать питательные вещества, или если человеческое сердце перестает сокращаться, – он умирает. В фундаментальном смысле неподвижность – антитеза жизни. Жизнь возможна только при постоянном осуществлении самоподдерживающей деятельности. Цель этой деятельности, конечная ценность, для сохранения которой необходимо достигать ее в каждый момент действия, – это жизнь организма.
Конечная ценность – та высшая цель, для достижения которой все меньшие цели служат средствами, и на ее основании оцениваются. Жизнь организма – это ценностный стандарт: то, что способствует продолжению жизни, – добро, то что ей угрожает, – зло.
Без конечной цели не могут существовать никакие меньшие цели или средства: ряд действий, превращающийся в бесконечную прогрессию, уводящую в ничто, – это метафизическая и эпистемологическая невозможность. Существование ценностей возможно лишь при наличии конечной цели, результата как такового. Метафизически жизнь – это единственное явление, которое само по себе также и результат: ценность, обретаемая и сохраняемая в процессе постоянной беспрерывной деятельности. Эпистемологически концепция «ценности» генетически опирается и выводится из предшествующей ей концепции «жизни». Говорить о «ценности» в отрыве от «жизни» – хуже, чем просто допускать противоречие в терминологии. «Понятие “ценность” существует лишь потому, что существует понятие “жизнь”».
В ответ тем философам, которые утверждают, что между конечными результатами или ценностями и фактами реальности не может быть установлено никакой связи, подчеркну, что существование и функционирование живых сущностей неизбежно влечет за собой существование ценностей и одной абсолютной ценности, которой для любой живой сущности является ее собственная жизнь. Следовательно, проверка ценностных суждений должна опираться на факты реальности. Тот факт, что живая сущность есть, определяет, что она должна делать. И хватит, пожалуй, о связи между «есть» и «должно».
Теперь рассмотрим, каким образом человек открывает понятие «ценности»? Посредством чего он впервые постигает проблему «добра и зла» в простейшей форме? Посредством физических ощущений удовольствия и боли. Ощущения – первая ступень развития человеческого сознания как в сфере познания, так и в сфере оценки.
Способность испытывать удовольствие или боль дана человеку от рождения; это составляющая его природы, того типа сущности, которой он является. Эта способность не подвластна человеческому выбору, и человек не может сам установить стандарт, определяющий, что именно – удовольствие или боль – он будет испытывать при тех или иных условиях. Что же это за стандарт? Его жизнь.
Механизм удовольствия/боли в организме человека – как и в организмах всех живых организмов, обладающих сознанием, – служит охранной сигнализацией для его жизни. Физическое ощущение удовольствия – сигнал, показывающий, что деятельность организма осуществляется в правильном направлении. Физическое ощущение боли – предупреждающий об опасности сигнал, свидетельствующий о том, что деятельность введется в неверном направлении – что-то мешает нормальному функционированию организма, следовательно, требуются какие-то действия для исправления положения. Лучше всего это можно проиллюстрировать примером редкого врожденного отклонения, когда ребенок рождается лишенным способности чувствовать физическую боль; обычно такие дети долго не живут, так как у них нет возможности определять, что может нанести им вред, нет предупредительного механизма, и малейший порез может привести к смертельной инфекции, а серьезная болезнь может оставаться не выявленной до тех пор, пока не станет уже поздно бороться с ней.
Сознание – для тех живых организмов, которые им обладают, – это основное средство выживания.
Более простые организмы, например, растения, могут выживать с помощью своих автоматических физиологических функций. Высшие организмы, такие как животные и человек, не могут: их потребности более сложны, и сфера их деятельности шире. Физиологические функции их тел автоматически способны только использовать энергетические вещества, но получить эти вещества автоматически из окружающего мира они не могут. Чтобы их получить, высшим организмам необходимо сознание. Растение получает пищу из почвы, в которой растет. Животное должно для этого охотиться. Человеку приходится ее производить.
У растения нет выбора, что делать; цели, которые оно преследует, – автоматические и врожденные, определяемые его природой. Ценности, стремление к которым заложила в него природа, – это питательные вещества, вода и свет. Его жизнь – ценностный стандарт, управляющий его деятельностью. Условия окружающей среды, с которыми оно сталкивается в жизни, могут быть различны: например, жара или холод, наводнение или засуха, и растение обладает возможностью осуществлять разные действия для борьбы с неблагоприятными условиями: например, некоторые растения способны прорастать и выбираться из-под камня, чтобы оказаться на свету. Но при любых условиях в действиях растения нет выбора: оно действует автоматически, чтобы продолжать свое существование, оно не может действовать с целью собственного уничтожения.
Спектр действий, необходимых для выживания высшего организма, значительно шире: он пропорционален сфере контроля его сознания. Самые низшие из обладающих сознанием видов способны лишь чувствовать, и этого достаточно для того, чтобы направлять их деятельность и обеспечивать их потребности. Ощущения возникают в результате автоматической реакции органа чувства на внешние стимулы; их длительность ограничена длительностью действия стимула и не более того. Ощущения – это автоматический ответ, автоматическая форма знания, которого сознание не может ни искать, ни избегать. Действиями организма, обладающего лишь способностью чувствовать, управляет телесный механизм удовольствия/боли, то есть автоматическое знание и автоматическая система ценностей. Ценностный стандарт, определяющий его действия, – его собственная жизнь. В пределах спектра возможных для него действий организм действует автоматически для продления своей жизни; он не может совершать действия, ведущие к его уничтожению.
Более высокоразвитые организмы обладают более мощной формой сознания: у них имеется способность сохранять ощущения, то есть способность к восприятию. «Восприятие» – это группа ощущений, автоматически сохраненных и интегрированных мозгом живого организма, благодаря чему он может улавливать не отдельные стимулы, а сущности, вещи. Животное руководствуется не просто непосредственными ощущениями, а интегрированной картиной воспринимаемой им реальности. Оно может осознавать объекты окружающей его перцептивной среды и формировать автоматические перцептивные связи, но не может пойти дальше. Оно может освоить определенные виды деятельности: так, родители у высших животных учат свое потомство охотиться или прятаться. Но животное не выбирает знания и умения, которыми оно овладевает; поколение за поколением повторяют одно и то же. Также у него нет выбора ценностного стандарта, направляющего его деятельность: его органы чувств обеспечивают ему автоматическую систему ценностей, автоматическое знание, что хорошо, а что плохо для него, что полезно для его жизни, а что опасно. Животное не обладает возможностью расширять свои знания или отказываться от них. Попав в ситуацию, где его знания оказываются неприменимыми, оно погибает – как, например, животное, которое замирает на рельсах на пути мчащегося поезда. Но пока оно живет, оно действует сообразно своим знаниям, используя автоматический механизм безопасности и не имея выбора: животное не может отказаться от использования собственного сознания, оно не может принять решение не воспринимать, не может игнорировать то, что воспринимает, не может действовать против собственной пользы, не может выбрать действия себе во вред и стать собственным убийцей.
У человека нет автоматической системы выживания. У него нет автоматического набора действий, автоматической системы ценностей. Его чувства не говорят ему, что для него хорошо или плохо, что полезно для его жизни, а что опасно, какие цели он должен преследовать и что позволит ему их достичь, от каких ценностей зависит его жизнь, какая деятельность ему необходима. Найти ответы на все эти вопросы должно его собственное сознание – но его сознание не функционирует автоматически. Человек, самый высший организм на земле, чье сознание обладает безграничной способностью получать знания, – это единственная живая сущность, которая появляется на свет, не имея никаких гарантий того, что останется сознательным. Исключительное отличие человека от всех прочих форм живого – в том, что его сознание произвольно.
Автоматические ценности, управляющие функционированием растительного организма, достаточны для обеспечения его выживания, но недостаточны для выживания животного; точно так же автоматические ценности, существующие у животного за счет сенсорно-перцептивного механизма его сознания, достаточны для управления его жизнью, но недостаточны для человека. Деятельность и выживание человека требуют руководства концептуальных ценностей, порожденных концептуальным знанием. Но концептуальное знание нельзя обрести автоматически.
«Концепция», «идея» – это интеллектуальная интеграция двух или более образов восприятия, которые изолируются в процессе абстрагирования и объединяются с помощью характерного определения. Каждое слово человеческого языка, за исключением местоимений, обозначает идею, абстракцию, которая включает в себя неограниченное число конкретных объектов особого рода. Организуя свой перцептивный материал в идеи, а идеи – во все более и более общие идеи, человек способен улавливать и сохранять, определять и интегрировать в систему неограниченный объем знаний, которые простираются за пределы конкретного восприятия текущего момента. Органы чувств у человека работают автоматически; его мозг объединяет сенсорную информацию в образы автоматически; но процесс объединения образов в идеи – процесс абстрагирования и формирования концепций – происходит не автоматически.
Процесс формирования концепций состоит не только в усвоении нескольких простых абстракций, таких как «стул», «стол», «горячо», «холодно», и обучении речи. Он заключается в методе использования сознания, который лучше всего обозначить термином «концептуализация». Это не пассивное состояние сознания, регистрирующего случайные впечатления. Это активно поддерживаемый процесс идентификации впечатлений в концептуальных терминах, интеграции всех событий и всех наблюдений в концептуальный контекст, выявления отношений, различий, подобий в перцептивной информации и абстрагирование ее в новые идеи, построения выводов, выведения обобщений, принятия решений, постановки новых вопросов и поиска новых ответов и постоянного расширения пределов знания. Способность, управляющая этим процессом, функционирующая посредством идей, это разум. Сам процесс – это мышление.
Разум – это способность идентифицировать и интегрировать материал, поставляемый органами чувств. Этой способностью человек должен пользоваться по собственному выбору. Мышление – это не автоматический процесс. В любой час своей жизни, по поводу любой проблемы человек свободен мыслить или отказаться от этого усилия. Мышление требует состояния полного, сосредоточенного внимания. Сфокусировать на чем-то сознание можно только произвольно. Человек может направить свое мышление на полное, активное, целенаправленно сфокусированное понимание реальности, а может распылить его и существовать в полусознательном тумане, реагируя лишь на случайные сиюминутные стимулы, отдавшись на милость ненаправленного сенсорно-перцептивного механизма и любых непредсказуемых ассоциативных связей, которые могут возникнуть при его использовании.
Когда человек распыляет свое мышление, можно сказать, что он сознателен в недочеловеческом смысле этого слова, так как у него имеются ощущения и восприятие. Но в том смысле, который применим только к человеку, – если рассматривать сознание как полное понимание реальности и способность взаимодействовать с ней, направлять деятельность человека и обеспечивать его выживание, – ненаправленное, распыленное мышление нельзя считать сознательным.
В психологическом смысле выбор «думать или не думать» – это выбор «фокусировать или не фокусировать свое мышление». В экзистенциальном смысле выбор «фокусировать или не фокусировать мышление» – это выбор «быть или не быть сознательным». В метафизическом смысле, выбор «быть или не быть сознательным» – это выбор между жизнью и смертью.
Сознание – для тех живых организмов, которые им обладают, – это основное средство выживания. Для человека основным средством выживания является разум. Человек не может выжить, подобно животным, с помощью одной лишь способности к восприятию. Чувство голода сигнализирует ему о том, что ему необходима пища (если он научился определять это чувство как «голод»), но оно не скажет ему, как добыть пищу, как не скажет и о том, какая пища для него пригодна, а какая – ядовита. Без мышления человек не может обеспечить свои простейшие физиологические потребности. Чтобы узнать, как посадить и вырастить съедобные растения, или как изготовить оружие для охоты, ему необходимо мыслить. Его восприятие может привести его в пещеру, если она имеется, но для постройки простейшего убежища ему необходимо мыслить. Никакие образы и никакие «инстинкты» не скажут ему, как развести огонь, как получить ткань для одежды, как выковать инструменты, как сделать колесо, как построить самолет, как вырезать аппендикс, как изготовить лампочку, электронно-лучевую трубку, циклотрон или коробок спичек. Но его жизнь зависит от этих знаний, а дать ему их может только произвольный акт его сознания, процесс мышления.
Но ответственность человека простирается еще дальше: процесс мышления – не автоматичен, не «инстинктивен», не непроизволен – и не безошибочен. Человек должен запустить его, поддерживать и нести ответственность за его результаты. Он должен выяснить, как отличать правду от лжи и как исправлять свои собственные ошибки; как оценивать свои идеи, свои выводы, свои знания; он должен найти правила мышления, законы логики, чтобы управлять своей мыслью. Природа не дает ему никаких автоматических гарантий успеха его мыслительных усилий.
Человеку на земле не дано ничего, кроме возможностей и материала для их реализации. Его возможности – это великолепная машина, его сознание; но это машина без свечи зажигания; этой свечой, стартером и водителем для машины должна стать собственная воля человека; он должен понять, как пользоваться этим механизмом, и он должен поддерживать его постоянную работу. Материал – это вся Вселенная, бесконечное поле для познания, которое может получить человек, и для радости жизни, которой он может достичь. Но всему, в чем он нуждается и чего он желает, он сам должен научиться, он сам должен это узнать и сделать – по собственному выбору, собственными стараниями и собственным рассудком.
Существо, которому не дано автоматическое знание о том, что истинно, а что ложно, не может автоматически узнать что верно, а что ошибочно, что для него хорошо, а что плохо. Однако, чтобы жить, ему необходимы эти знания. Оно не может существовать вне законов реальности; человек – особый организм особой природы, которая требует для поддержания его жизни особых действий. Он не может обеспечить себе выживание ни произвольно избранными действиями, ни хаотическими движениями, ни слепыми порывами, ни по случайности или по прихоти. Что требуется для его выживания, определено его природой и не подвластно его выбору. Во власти человека только одно: решить, будет ли он пытаться узнать, что именно ему требуется, выберет ли он нужные цели и ценности, или нет. Он свободен сделать неверный выбор, но не свободен достичь при этом успеха. Он свободен бежать от реальности, распылить свое мышление и, слепо спотыкаясь, следовать любой дорогой, какой захочет, но он не сможет избежать бездны, которую он отказывается видеть. Для любого сознательного организма знание – это инструмент выживания; для живого сознания каждое «есть» подразумевает «должно». Человек может по собственному выбору отказаться от сознания, но реальность не позволит ему избежать наказания за бессознательность – уничтожения. Человек – единственный биологический вид, который способен быть собственным убийцей, – и именно это он проделывал на протяжении большей части своей истории.
Так каковы же правильные цели для человека? Каких ценностей требует его выживание? На этот вопрос должна давать ответ этика. И вот поэтому, дамы и господа, человек нуждается в этической системе.
Теперь вы сами можете оценить значение учений, который убеждали вас в том, что этика – это сфера иррационального, что разум не может управлять человеческой жизнью, что человеческие цели и ценности должны определяться голосованием или прихотью, что этика не имеет отношения к реальности, к существованию, к практической деятельности и переживаниям человека, или что цели этики лежат по ту сторону могилы, что этика нужна не живым, а мертвым.
Этика – это не мистическая фантазия, не общественный договор и не необязательная, субъективная роскошь, которую можно поменять или совсем отбросить в случае опасности. Этика – это объективное, метафизическое требование выживания человека, не по милости сверхъестественных сил, ваших ближних или ваших собственных капризов, а по милости реальности и природы жизни.
Еще раз обращусь к речи Джона Голта:
«…мышление – акт выбора. Ключом к тому, что вы так бездумно именуете «человеческой природой», является всем известный секрет, с которым вы живете, но боитесь назвать его, тот факт, что человек существо волевого сознания. Разум не работает самопроизвольно, мышление – не механический процесс, логические связи устанавливаются не инстинктом. Работа желудка, легких, сердца самопроизвольна, работа разума – нет. В любой час при любом затруднении вашей жизни вы вольны думать или избегать этого усилия. Но вы не вольны избежать своей природы, того факта, что разум есть орудие выживания, поэтому для вас, людей, вопрос “Быть или не быть” есть вопрос “Думать или не думать”»1.
1 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Ценностный стандарт объективистской этики – стандарт, по которому человек оценивает, что хорошо, а что плохо, – это человеческая жизнь, или то, что требуется человеку, чтобы выжить и остаться человеком.
Так как основным инструментом выживания для человека является разум, то добром следует считать то, что подходит для жизни разумного существа; то, что мешает, портит или разрушает его жизнь, следует считать злом.
Так как все, что требуется человеку, он должен найти с помощью собственного разума и сделать собственными силами, то две необходимые составляющие метода выживания разумного существа – это мышление и продуктивная деятельность.
Есть люди, которые решают не думать, но выживают, имитируя и повторяя, подобно дрессированным животным, действия, которым они научились у других; однако и в этом случае верно то, что их выживание возможно исключительно благодаря тем, кто выбрал мысль и нашел те действия, которые другие теперь повторяют за ними. Выживание таких интеллектуальных паразитов зависит от слепого случая; их распыленное сознание не знает, за кем повторять, чьи движения имитировать безопасно. Это люди, которые маршируют прямо в бездну, следуя за разрушителем, который обещает им взять на себя ответственность, от которой они бегут: ответственность сознательного существования.
Есть люди, которые пытаются выжить с помощью грубой силы или мошенничества, путем грабежа, обмана или порабощения тех людей, кто производит что-то сам; однако и в этом случае верно то, что их выживание возможно исключительно благодаря тем, кто выбрал мысль и производит блага, которые мошенники отбирают у него. Такие грабители – это паразиты, неспособные выжить и существующие за счет уничтожения тех, кто способен, кто действует достойным человека образом.
Люди, которые пытаются выжить не при помощи разума, а при помощи силы, ведут себя как животные. Но если животное не могло бы выжить, если бы действовало как растение, отказавшись от движения и рассчитывая, что почва сама его накормит, то и человек не может выжить, отказавшись от разума и рассчитывая на людей-производителей как на добычу для себя. Такие агрессоры на какое-то время могут добиться своего ценой уничтожения – как своих жертв, так и самих себя. В качестве доказательства предлагаю вам взять любого уголовника или любой диктаторский режим.
Человек не может выжить, если будет, подобно животному, действовать, руководствуясь исключительно текущим моментом. Жизнь животного состоит из ряда отдельных циклов, повторяющихся снова и снова, например, цикла размножения или запасания пищи на зиму; сознание животного не может охватить всю его жизнь; его непрерывность сохраняется лишь на ограниченном временном отрезке, а затем животное должно начинать цикл сначала, безо всякой связи с прошлым. Жизнь человека – это неразрывное целое: хорошо это или плохо, но каждый день, каждый год и каждое десятилетие человеческой жизни несет в себе сумму всех предшествующих дней. Человек может изменять свои решения, направление своего движения, во многих случаях он даже волен исправить последствия прошлых поступков, – но он не волен избавиться от них и не волен жить текущим моментом, подобно животному, лоботрясу или разбойнику. Если человек хочет успешно справиться с задачей выживания, если он не хочет, чтобы его действия вели к его же уничтожению, он должен выбрать для себя направление движения, цели и ценности в контексте и в масштабе всей жизни. Это невозможно сделать с помощью чувств, образов, побуждений или «инстинктов»; достичь этого возможно только разумом.
В этом смысл определения: «то, что требуется человеку, чтобы выжить в качестве человека». Это не означает сиюминутного или чисто физического выживания. Это не означает сиюминутного физического выживания неразумного дикаря, который ждет, пока другой дикарь не раскроит ему череп. Это не означает сиюминутного физического выживания пресмыкающейся совокупности мышц, готовой принять любые условия, подчиниться любому бандиту и отказаться от любых ценностей ради того, что называют «выживанием любой ценой», которое может продолжаться, а может и не продолжаться, неделю или год. «Выживание человека в качестве человека» подразумевает условия, способы, факторы и цели, необходимые для выживания разумного существа на протяжении всего срока его жизни во всех сферах существования, открытых для его выбора.
Человек не может выжить, не будучи человеком. Он может отказаться от своих средств выживания, от своего мышления, он может превратить себя в недочеловеческое создание и может превратить свою жизнь в короткий период агонии, – подобно тому, как его тело какое-то время может существовать в процессе разрушения болезнью. Но в качестве недочеловека он не может достичь успеха ни в чем, кроме недочеловеческого состояния, как было продемонстрировано в отвратительные исторические периоды антирационализма. Человек должен быть человеком по своему сознательному выбору, а научить его жить по-человечески должна этика.
В этике объективизма человеческая жизнь служит ценностным стандартом, а собственная жизнь каждого индивидуума – его нравственным предназначением.
Разница между «стандартом» и «предназначением» в данном контексте такова: «стандарт» – это абстрактный принцип, которым как мерой или эталоном руководствуется человек, делая свой выбор в процессе исполнения своего конкретного, особого предназначения. «То, что требуется человеку, чтобы выжить в качестве человека», – это абстрактный принцип, применимый к каждому человеческому индивидууму. Реализация принципа для конкретного человека – жить жизнью, достойной разумного существа, – это задача для каждой личности в отдельности, и каждая личность должна жить своей собственной жизнью.
Человек должен выбирать действия, ценности и цели, руководствуясь стандартом того, что его достойно, – чтобы обрести, сохранить, воплотить и сделать источником радости для себя ту абсолютную ценность, тот конечный результат, который представляет собой его собственная жизнь.
Ценность – это то, на обретение и/или сохранение чего направлена деятельность человека; сами действия, посредством которых он обретает и/или сохраняет ценность, – это его добродетели. Три главные ценности объективистской этики, которые в совокупности представляют как средство достижения, так и реализацию конечной ценности человека – его собственной жизни, – это Разум, Предназначение и Самооценка; а три соответствующие им добродетели – это Рациональность, Продуктивность и Гордость.
Продуктивная деятельность – это центральное предназначение жизни разумного человека, центральная ценность, которая объединяет и распределяет остальные ценности в иерархическую систему. Разум – это источник, необходимое условие продуктивной деятельности, а гордость – ее результат.
Рациональность – фундаментальная добродетель человека, источник всех прочих его положительных качеств. Главный человеческий грех – источник всех прочих грехов – это акт распыления мышления, остановки работы сознания: это не слепота, а нежелание видеть, не невежество, а нежелание знать. Иррациональность – это отказ от средств выживания и, следовательно, подчинение процессу слепого разрушения; это выступление против разума и против жизни.
Добродетель Рациональности означает осознание и принятие разума как единственного источника знаний, единственного мерила ценностей и единственного руководства к действию. Она означает окончательную преданность человека состоянию полного, сознательного погружения в реальность, поддержанию точного интеллектуального фокуса во всех делах, во всех актах выбора, в каждое мгновение жизни. Она означает максимально полное в пределах человеческих возможностей восприятие реальности и постоянное, активное расширение этих пределов, то есть знаний человека. Она означает верность реальности своего собственного существования, то есть принципу, согласно которому все цели, ценности и действия человека существуют в реальности, и, таким образом, никто не должен ставить какие бы то ни было ценности или принципы выше собственного восприятия реальности. Она означает полное согласие с тем, что основанием, источником, критерием выбора и оценки всех убеждений, ценностей, целей, стремлений и действий человека должен быть процесс мышления – настолько точный и тщательный, управляемый настолько безупречно строгими логическими правилами, насколько это позволяют лучшие способности человека. Она означает принятие человеком ответственности за формирование собственных суждений и за устройство жизни согласно собственным умозаключениям (добродетель Независимости). Она означает, что никто не должен жертвовать своими убеждениями ради взглядов или желаний других людей (добродетель Верности Себе); что никто никогда не должен пытаться любым способом фальсифицировать реальность (добродетель Честности); и никто не должен сам стремиться к получению и не должен допускать получения другими того, что не заработано и не заслужено, ни в материальной, ни в духовной сфере (добродетель Справедливости). Она означает, что никто не должен рассчитывать на результат, если он не сделал ничего для его достижения, и что никто не должен делать что-либо, не принимая на себя полной ответственности за результат своих действий; что никто никогда не должен вести себя, как зомби, то есть не имея представления о собственных целях и мотивах; что никто не должен принимать решения, делать выводы или стремиться к ценностям вне контекста, то есть не принимая во внимание весь интегрированный набор собственных знаний или вступая с ним в конфликт; и, прежде всего, что никто никогда не должен закрывать глаза на противоречия. Она означает отрицание любых форм мистицизма, то есть любых заявлений о существовании каких-то внечувственных, нерациональных, неведомых, сверхъестественных источников знания. Она означает верность разуму не в какие-то отдельные моменты, в каких-то отдельных вопросах или при каких-то особых обстоятельствах, а в качестве единственного способа существования.
Добродетель Продуктивности заключается в признании того факта, что человек поддерживает свою жизнь в процессе продуктивного труда, который освобождает его от необходимости приспосабливаться к окружающей среде, что свойственно всем остальным животным, и дает ему возможность приспосабливать окружающую среду к своим нуждам. Продуктивный труд – это путь неограниченных достижений человека, требующий от него проявления лучших качеств характера: творческих способностей, целеустремленности, уверенности в себе, готовности бороться с любыми неудачами и преданности цели преобразования земли по образу своих ценностей. Продуктивный труд – это не бесцельное повторение неких «рабочих» движений. Это сознательное следование продуктивному пути в любой сфере рациональной деятельности, великой или скромной, на любом уровне способностей. Здесь, с точки зрения этики, значение имеет не уровень способностей человека и не масштаб его деятельности, а наиболее полное и целенаправленное использование рассудка.
Добродетель Гордости – это признание того, что, «как человек должен создавать материальные ценности, необходимые для поддержания жизни, точно так же ему необходимы такие черты характера, которые делают жизнь достойной того, чтобы ее поддерживать»1. Лучше всего описать добродетель Гордости можно термином «моральная ответственность». Ее смысл заключается в том, что человек должен заслужить право считать себя самого наивысшей ценностью путем достижения морального совершенства, а его можно достичь, если не принимать никаких иррациональных систем морали, следовать которым на практике невозможно, и никогда не изменять системе, в рациональности которой уверен; никогда не взваливать на себя чужую вину и никогда не допускать собственной, а если такое все же случилось, обязательно загладить ее; никогда не смиряться пассивно с недостатками собственного характера; никогда не ставить любое сиюминутное переживание, желание, страх или настроение превыше реальности собственной самооценки. И, прежде всего, ее смысл в том, чтобы отказаться от роли жертвенного животного, от любой доктрины, которая объявляет самопожертвование нравственной добродетелью или обязанностью.
1 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Основной социальный принцип этики объективизма состоит в том, что жизнь есть самоцель, следовательно, и каждый человек – самоцель, а не средство для достижения каких-то целей или обеспечения благосостояния других, а значит, он должен жить исключительно ради самого себя, не жертвуя собой ради других и другими ради себя. Жить ради самого себя – значит считать высшей моральной целью достижение собственного счастья.
В терминах психологии проблема выживания человека встает перед его сознанием не как вопрос «жизни или смерти», а как вопрос «счастья или страдания». Счастье – это успешное состояние жизни, страдание – это предупредительный сигнал неудачи, гибели. Автоматическим индикатором благополучия или повреждения человеческого тела, барометром, колеблющимся между двумя главными альтернативами – жизнью и смертью, – служит механизм удовольствия/боли; еще один аналогичный барометр, регистрирующий те же самые альтернативные состояния, представлен в сознании человека механизмом, основанным на противопоставлении двух основных эмоций: радости и страдания. Эмоции – это результат автоматизации подсознанием ценностных суждений человека; эмоции указывают, что подкрепляет ценности человека, а что угрожает им, что работает на него, а что против, осуществляя молниеносный подсчет суммарной выгоды или потери.
Но если ценностный стандарт, на основе которого работает механизм удовольствия/боли, это стандарт автоматический и врожденный, то ценностный стандарт, направляющий эмоциональный барометр, таким не является. У человека не может быть автоматически данных ценностей, потому что у него нет автоматически данных знаний; врожденных ценностных стандартов не существует, поскольку не существует врожденных идей.
Человек рождается с эмоциональным механизмом, равно как и с когнитивным; однако при рождении оба этих механизма представляют собой «tabula rasa». Их содержание определяется познавательной способностью человека, его разумом. Эмоциональный механизм человека можно уподобить компьютеру, программирование которого должен осуществить разум, – и эти программы построены из ценностей, выбранных разумом.
Но если функционирование человеческого разума осуществляется не автоматически, то его ценности, как и все фундаментальные составляющие человеческой личности, должны быть либо продуктом мышления, либо следствием отказа от него: человек выбирает для себя ценности в ходе сознательного мыслительного процесса – или же принимает их по умолчанию, руководствуясь подсознательными ассоциациями, верой, чьим-нибудь авторитетом, впитывает из социальной среды или просто слепо копирует. Эмоции – следствие первичных установок, которыми руководствуется в жизни человек, – осознанно или неосознанно, открыто или втайне.
Человек не может сознательно управлять способностью чувствовать, что что-то для него хорошо или, наоборот, плохо; но то, что именно он считает хорошим или плохим, что вызывает у него радость или боль, что он любит и ненавидит, о чем мечтает и чего боится, зависит от его ценностных стандартов. Если он выбирает для себя иррациональные ценности, его эмоциональный механизм вместо функции охранной системы начинает выполнять функцию разрушителя. Иррациональное невозможно, оно противоречит фактам реальности; факты нельзя изменить по собственному желанию, но они могут уничтожить того, кто этого пожелает. Если человек жаждет противоречий и стремится к ним, если он хочет одновременно любоваться пирогом и съесть его, он разрушает собственное сознание; его внутренняя жизнь превращается в гражданскую войну слепых сил, сталкивающихся в темных, неясных, бессмысленных, бесполезных конфликтах. (К слову сказать, именно в таком состоянии пребывает сегодня внутренний мир большинства людей.)
Счастье – состояние сознания, возникающее в результате обретения ценностей. Если человек ценит продуктивный труд, его счастье – мерило успеха его жизненного служения. Но если человек ценит разрушение, как садист, или самоистязание, как мазохист, или жизнь после смерти, как мистик, или бездумную эйфорию, как водитель «крутого» автомобиля, – предполагается, что его счастье измеряется успешностью осуществления задачи саморазрушения. Нужно добавить, что эмоциональное состояние всех этих иррационалистов неправильно называть счастьем, или даже удовольствием: это не более чем секундное облегчение преследующего их хронического ужаса.
Ни жизнь, ни счастье нельзя получить с помощью следования своим иррациональным прихотям. Человек свободен пытаться выжить какими-то случайными способами, например, как паразит, как попрошайка или как вор, но не свободен достичь в этом успеха за пределами конкретного момента; аналогичным образом он свободен искать счастье в любом обмане, любом капризе, любой иллюзии, любом бездумном бегстве от реальности, но не свободен ни достичь в этом успеха за пределами текущего момента, ни избежать последствий.
Еще раз процитирую речь Джона Голта:
«Счастье – это успешное состояние жизни, страдание – агент смерти. Счастье есть то состояние сознания, какое проистекает от достижения собственных ценностей человека. Мораль, которая смеет учить вас искать счастье в отречении от своего счастья – ценить недостижение своих ценностей, – это наглое отрицание ее»1.
1 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Поддержание жизни и стремление к счастью – это не две разные вещи. Считать собственную жизнь высшей ценностью, а собственное счастье – высшей целью, – это две стороны одного и того же достижения. С экзистенциальной точки зрения деятельность по преследованию рациональных целей – это как раз та деятельность, что необходима для поддержания жизни; с психологической точки зрения ее результатом, вознаграждением и сопутствующим обстоятельством является эмоциональное состояние счастья. Испытывая счастье, человек живет подлинной жизнью, в любой час, любой год или на всем ее протяжении. А когда человек испытывает такое чистое счастье, которое само по себе может считаться самоцелью, – такое, которое заставляет думать: «Ради такого стоит жить», – он приветствует и утверждает в эмоциональном выражении тот метафизический факт, что жизнь – это самоцель.
Но отношения между причиной и следствием нельзя перевернуть. Человек может достичь счастья, только принимая «человеческую жизнь» как нечто первичное и преследуя разумные ценности, которых она требует, – а не принимая «счастье» как некое неопределенное, первоочередное требование, а затем пытаясь устраивать свою жизнь в соответствии с ним. Если вы достигаете того, что хорошо согласно разумным ценностным стандартам, это само по себе делает вас счастливым; но то, что делает вас счастливым согласно каким-то неясным эмоциональным стандартам, вовсе не обязательно хорошо. Принимать в качестве руководства «все, что делает вас счастливым», означает руководствоваться одними лишь эмоциональными прихотями. Эмоции не являются инструментом познания; руководствоваться прихотями – желаниями, источник, природу и смысл которых вы сами не понимаете, – значит превращать себя в слепого робота, которым управляют неведомые демоны (по вашему молчаливому согласию), робота, застывшее сознание которого бьется в стены реальности, которую он отказывается видеть.
Это заблуждение, всегда свойственное гедонизму – любому варианту этического гедонизма, личного или общественного, индивидуального или коллективного. «Счастье» вполне может быть назначением этики, но не ее стандартом. Смысл этики – в том, чтобы определять правильную систему ценностей для человека и таким образом давать ему средства для достижения счастья. Заявлять, как этические гедонисты, что «верно считать ценным все, что доставляет удовольствие», все равно что заявлять, что «верно считать ценным все, что вам заблагорассудится», а это акт интеллектуального и философского отречения, который лишь провозглашает неважность этики и призывает всех предаваться любому беспределу.
Философы, которые пытались разработать якобы рациональные этические системы, на самом деле не дали человечеству ничего, кроме выбора между прихотями: «эгоистическим» преследованием своих собственных желаний (например, этика Ницше) и «бескорыстным» исполнением желаний других (например, этические системы Бентама, Милля, Конта и всех социальных гедонистов, разница между которыми лишь в том, позволяют ли они человеку включать собственные прихоти в набор миллионов других, или советуют ему превратиться в полностью альтруистическое ничтожество, которое мечтает лишь быть сожранным другими).
Если «желание», независимо от его природы и истока, принимается как нечто этически первичное, и этической целью считается удовлетворение всех и каждого желаний (например, «максимум счастья для максимума людей»), у людей не остается выбора, кроме как ненавидеть, бояться и сражаться друг с другом, потому что их желания и их интересы обязательно будут противоречить друг другу. Если «желание» – это этический стандарт, тогда желание одного человека что-либо производить и желание другого его ограбить будут иметь равную этическую ценность; так же, как и желание одного человека быть свободным и желание другого сделать из него раба, желание одного завоевать любовь и восхищение своими добродетелями и желание другого получить любовь и восхищение, которых он ничем не заслужил. А если неудача в исполнении любого желания считается жертвой, тогда человек, у которого украли автомобиль, считается принесшим жертву, равно как и человек, который хочет иметь автомобиль, но никто не обеспечивает его средством передвижения бесплатно, – и две эти жертвы должны иметь равный этический статус. Если так, то единственный выбор, который предоставляется человеку, это украсть или быть обворованным, уничтожить или быть уничтоженным, принести в жертву кого-то ради удовлетворения своих желаний или принести в жертву себя ради удовлетворения желаний других. Тогда единственная этическая альтернатива для человека – быть садистом или мазохистом.
Моральный каннибализм любой гедонистической или альтруистической доктрины заключается в том, что она исходит из того, что счастье одного человека неизбежно требует страданий другого.
Сегодня большинство людей считают это аксиомой, не требующей доказательств. И когда кто-то говорит о праве человека на существование для самого себя, ради собственных интересов, большинство автоматически считает, что это требует жертв со стороны кого-то другого. Если кто-то подразумевает такое, значит, внутренне он убежден в том, что страдания, порабощение, грабеж или убийство других – в личных интересах человека, хотя вслух он обязательно будет категорически против этого протестовать. Гуманитарным апостолам альтруизма, которые заявляли о том, что мечтают о всеобщем братстве, никогда не приходило в голову, что можно удовлетворять собственные интересы, не принося никого в жертву. А не приходило это в голову ни им, ни кому другому, потому, что идея «разумности» никогда не рассматривалась в контексте «ценностей», «желаний», «личных интересов» и этики. Объективистская этика гордо защищает и провозглашает рациональный эгоизм, то есть ценности, необходимые для человеческого выживания. Это не те ценности, которые происходят от желаний, эмоций, «стремлений», чувств, капризов или нужд иррациональных дикарей, которые никогда не выйдут из первобытного состояния, никогда не откроют для себя индустриальное общество и никогда не смогут понять иного личного интереса, кроме захвата сиюминутной добычи.
Согласно этике объективизма добро для человека не требует его собственных жертв и не может быть достигнуто с помощью чьих-то жертв. Согласно ей, разумные человеческие интересы не вступают в противоречие, не может быть конфликта интересов между людьми, которые не стремятся получить то, чего не заслужили, которые ничем не жертвуют и не принимают жертв, которые относятся друг к другу как партнеры, обмениваясь чем-то ценным.
Принцип обмена – единственный разумный этический принцип для любых человеческих взаимоотношений, личных и общественных, частных и публичных, духовных и материальных. Это справедливый принцип.
Человек, участвующий в таких отношениях, заслуживает то, что получает, и никогда не отдает и не берет ничего задаром. Он относится к людям не как к хозяевам и рабам, а как к равным и независимым личностям. Он взаимодействует с окружающими по принципу свободного, добровольного, совершаемого без принуждения обмена, который обе стороны сами считают для себя выгодным. Такой человек не рассчитывает на то, что он может получить что-то просто так, а лишь на справедливую плату за свои достижения. Он не перекладывает на других ответственность за свои неудачи и не расплачивается за неудачи других.
В духовных делах (то есть относящихся к человеческому сознанию) средства обмена иные, но принцип тот же самый. Любовь, дружба, уважение, восхищение – это эмоциональный отклик одного человека на добродетели другого, духовная плата за то удовольствие, которое получает один человек при общении с другим. Только дикарь или альтруист может заявлять, что удовольствие, получаемое благодаря добродетелям другого, – это акт эгоизма, что если человек добивается чего-то в личных интересах и для личного удовольствия, то в случае успеха неважно, с кем он имел дело, с дураком или гением, с героем или с разбойником, с идеальной женщиной или шлюхой. Человек, живущий по принципу справедливого обмена, – это тот, кто стремится, чтобы его любили не за его слабости и недостатки, а лишь за его добродетели, и кто отдает свою любовь не чьим-то недостаткам и слабостям, а лишь добродетелям.
Любить – значит ценить. Только разумно эгоистичный человек, человек, обладающий самоуважением, может любить, потому что только у такого человека могут быть твердые, постоянные, неизменные ценности, которым он всегда будет хранить верность. Человек, который не ценит сам себя, не может ценить ничего и никого другого.
Только на основе разумного эгоизма, на основании справедливости, люди могут жить вместе в свободном, мирном, благополучном, добровольном, рациональном обществе.
Может ли человек извлекать какую-то личную выгоду из жизни в человеческом обществе? Да, если это действительно человеческое общество. Две главные ценности, которые может обрести человек в общественной жизни, это знания и обмен. Человек – единственный вид, который может расширять и передавать свой багаж знаний из поколения в поколение; объем знаний, потенциально доступных человеку, больше, чем любой человек на протяжении одной своей жизни способен хотя бы начать постигать; каждый человек получает невыразимые преимущества от знаний, полученных другими. Второе огромное преимущество – это разделение труда: оно позволяет человеку прикладывать свои усилия в определенной сфере работы и обмениваться продуктами труда с теми, кто занят в других сферах. Такая форма сотрудничества позволяет всем, кто принимает в ней участие, получить в обмен на собственные усилия существенно больше новых знаний, умений и продуктов труда, чем мог бы получить каждый, если бы ему пришлось самому производить все, в чем он нуждается, на необитаемом острове или ферме, живущей натуральным хозяйством.
Но эти преимущества определяют, какие конкретно представители человечества имеют ценность друг для друга и в каком обществе: только рациональные, продуктивные, независимые граждане в рациональном, продуктивном независимом обществе. Паразиты, попрошайки, воры, дикари и разбойники не имеют для человека никакой ценности; точно так же и он не может получить никаких преимуществ от общества, которое озабочено их нуждами, требованиями и защитой, общества, которое будет относиться к нему как к жертвенному животному и наказывать его за добродетели, которыми он обладает, чтобы вознаградить их за их грехи, – то есть в обществе, основанном на этике альтруизма. Для человека не может иметь ценности общество, в котором он должен будет уступить право распоряжаться собственной жизнью.
Основной политический принцип объективистской этики: ни один человек не имеет права первым применять грубую силу против других. Никто – ни человек, ни общество, ни правительство – не имеет права брать на себя роль уголовного элемента и использовать по отношению к любому человеку физическое принуждение. Люди имеют право использовать силу лишь в качестве противодействия тому, кто применил ее первым. Лежащий в основе этический принцип прост и ясен: это различие между убийством и самозащитой. Вооруженный грабитель стремится завладеть ценностями, богатством путем убийства своей жертвы; жертва не становится богаче, если убивает того, кто пытался ее ограбить. Принцип таков: никто не может завладеть ценностями, принадлежащими другим, применяя физическое насилие.
Единственное достойное, моральное предназначение правительства – это защита прав человека, то есть защита его от физического насилия, защита его права на жизнь, на свободу, на владение имуществом и на достижение счастья. Без прав на собственность другие права не имеют смысла.
Я не стану пытаться в короткой лекции обсуждать политическую теорию объективизма. Те, кто заинтересуется этим, могут найти ее полное описание в книге «Атлант расправил плечи». Я скажу лишь, что любая политическая система основана на этической и проистекает из нее, и что объективистская этика – это моральная основа, необходимая для той политико-экономической системы, которая сегодня подвергается во всем мире разрушению именно из-за отсутствия моральной, философской защиты и оценки: системы, первоначально возникшей в Америке, капитализма. Если эта система исчезнет, она исчезнет по умолчанию, нераскрытая и непонятая: ничто другое никогда не подвергалась сокрытию путем такого количества искажений, извращений и неверных истолкований. Сегодня очень мало кто представляет, что такое капитализм, как он работает и какова его реальная история. Когда я говорю «капитализм», я имею в виду полный, чистый, неконтролируемый капитализм свободного рынка, такой, при котором экономика отделена от государства так же и по тем же причинам, как отделена от государства церковь. Капитализм в чистом виде еще никогда не существовал, даже в Америке; та или иная степень государственного контроля подавляла и извращала его с самого начала. Капитализм – это не система прошлого; это система будущего – если у человечества вообще есть будущее.
Для тех, кто интересуется историей и психологическими причинами предательства философами капитализма, я упомяну, что обсуждала их в заглавной статье своей книги «Для нового интеллектуала» (For the New Intellectual).
Данная дискуссия должна ограничиться вопросами этики. Я представила здесь только самое важное в моей системе, но этого достаточно для понимания того, что этика объективизма – это мораль жизни, в противоположность трем основным школам этической теории: мистической, социальной и субъективистской, которые привели мир в сегодняшнее состояние и представляют собой мораль смерти.
Эти три школы различаются только по подходу, но не по содержанию. По содержанию все они – не более чем варианты альтруизма, этической теории, которая рассматривает человека как жертвенное животное, которая считает, что у человека нет права существовать ради себя самого, что служение другим – единственное оправдание его существования, и что самопожертвование – высший нравственный долг, добродетель и ценность. Различия проявляются лишь в обсуждении вопроса о том, кем и ради кого можно и нужно жертвовать. Альтруизм считает своей конечной целью и ценностным стандартом смерть; поэтому логично, что добродетелями в нем считаются самоотречение и любые другие формы страдания вплоть до саморазрушения. И, согласно логике, только этого и могут достичь и достигают сейчас сторонники альтруизма.
Обратите внимание на то, что все эти три направления этики антижизненны не только по содержанию, но и по методу.
Мистическая теория этики основана на предпосылке, что ценностные стандарты человеческой этики существуют лишь в загробном мире и устанавливаются по законам иного, сверхъестественного измерения; что человек не может практиковать этику, что она не подходит и противоречит земному существованию человека, и что человек виновен в этом и должен страдать на протяжении всего этого существования за то, что он неспособен следовать тому, чему следовать невозможно. Темные и Средние века – экзистенциальный монумент данной этической теории.
Социальная теория этики заменяет Бога обществом, и хотя заявляет о том, что ее главная забота – это жизнь на Земле, это не жизнь человека, не жизнь личности, а жизнь абстрактной сущности – коллектива, который, по отношению к любому человеку, состоит из всех за исключением его самого. Что касается личности, то ее этическая обязанность в данном случае – быть не думающим о себе, безгласным, бесправным рабом для любых потребностей и целей, установленных другими. Девиз «человек человеку волк», который не имеет отношения ни к капитализму, ни к волкам, вполне подходит к социальной теории этики. Экзистенциальный монумент этой теории – нацистская Германия и Советская Россия.
Субъективистская теория этики, строго говоря, вообще не теория, а отрицание этики. Более того: это отрицание реальности, отрицание не только человеческого существования, а существования вообще. Только концепция текучей, пластичной, неопределенной гераклитовой Вселенной позволяет кому-то думать или проповедовать, что человеку не нужны объективные принципы действия, что реальность дает ему карт-бланш на любые ценности, что плохим или хорошим может быть все, что он сам выберет, что человеческое желание – вполне достойный моральный стандарт, и что вопрос лишь в том, как выйти сухим из воды. Экзистенциальным монументом этой теории является современное состояние нашей культуры.
За ту катастрофу, которая сейчас угрожает уничтожить цивилизованный мир, несет ответственность вовсе не аморальность людей, а та мораль, следовать которой их призывают. Всю ответственность несут философы-альтруисты. Они должны быть довольны достигнутым «успехом»: люди покоряются им и воплощают в реальность их моральные идеалы.
Именно философия устанавливает человеческие цели и определяет путь; только философия теперь может спасти человечество. Сегодня мир встает перед выбором: если цивилизация хочет выжить, она должна отказаться от альтруистической морали.
Я закончу словами Джона Голта, которые, как и он, я адресую всем сторонникам всем, кто защищал и продолжает защищать альтруистическую мораль:
«Вы использовали страх как оружие и несли человеку смерть в наказание за отрицание вашей морали. Мы предлагаем ему жизнь в виде награды за принятие нашей»1.
1 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Стандарты умственного здоровья – биологически приемлемого функционирования разума – точно такие же, как и стандарты здоровья физического. Разум может считаться здоровым, пока он обеспечивает человеку контроль над реальностью, который необходим для поддержания жизни.
Главная особенность этого контроля – самооценка. Самооценка – это следствие, выражение и вознаграждение для мозга, полностью подчиненного разуму. Разум – способность, благодаря которой мы можем идентифицировать и интегрировать информацию, поступающую от органов чувств, – основной инструмент выживания для человека. Подчинение разуму – это поддержание полной интеллектуальной сосредоточенности, постоянные процессы понимания и познания, подчинение принципу, согласно которому действия человека должны соответствовать его убеждениям. Это приятие утверждения о том, что никто не должен пытаться создать ложную реальность, ставить какие угодно соображения выше реальности или позволять себе погружаться в противоречия – что никто и никогда не должен пытаться извратить или подавить истинные функции сознания.
Истинные функции сознания – это восприятие, познание и контроль над деятельностью.
Не ограниченное ничем сознание, сознание цельное и думающее – это здоровое сознание. Сознание ограниченное, избегающее проблем, раздираемое конфликтами и противоречащее само себе, сознание, отделенное от реальности или обездвиженное депрессией, – это нездоровое сознание. (Более подробно эти вопросы обсуждаются в главе «Объективизм и психология» моей книги «Кто такая Айн Рэнд?» (Who is Ayn Rand?).)
Чтобы успешно взаимодействовать с реальностью и достигать всего, что требуется для жизни, человеку необходима высокая самооценка: ему нужны уверенность в эффективности собственной деятельности и чувство собственной значимости.
Тревога и чувство вины – антиподы высокой самооценки и признаки ментального нездоровья – это разрушители мысли, извратители ценностей и парализаторы действия.
Человек, обладающий самооценкой, выбирает для себя ценности и устанавливает цели, когда он строит долговременные планы, которые объединяют и направляют все его действия. Это подобно мосту, перекинутому в будущее, по которому пройдет вся его жизнь; мосту, опирающемуся на твердую уверенность в том, что он способен мыслить, судить и оценивать, что он достоин того, чтобы наслаждаться обретенными ценностями.
Это чувство контроля над реальностью не является результатом обладания какими-либо особыми навыками, способностями или знаниями. Оно не зависит от каких-то конкретных успехов или неудач. Оно отражает основу отношения человека к реальности, его убежденность в собственной основополагающей самоценности. Оно отражает уверенность личности в том, что, в сущности, она пригодна для реальности. Самооценка – это оценка метафизическая.
Именно такое психологическое состояние традиционная мораль делает невозможным для человека, который подчиняется этой морали.
Мистицизм и жертвенная мораль несовместимы с умственным здоровьем и самооценкой. Эти доктрины деструктивны с экзистенциальной и психологической точек зрения.
Поддержание собственной жизни и достижение адекватной самооценки требует, чтобы человек полностью задействовал свой разум, – в то время как его учат тому, что мораль требует веры и покоится на ней.
Вера – это подчинение сознания догматам, которые не могут быть подтверждены на практике или рационально доказаны.
Когда человек отказывается от разума как от стандарта суждения, единственный стандарт, который у него остается, – это его чувства. Мистик – это человек, для которого чувства являются инструментом познания. Вера – это приравнивание чувства к знанию.
Чтобы практиковать «добродетель» веры, человек должен по собственной воле отказаться от собственных взглядов и суждений; он должен по собственной воле жить среди необъяснимого, среди того, что невозможно включить в систему прочих его знаний, и при этом пребывать в состоянии, подобном наркотическому трансу. Он должен по собственной воле подавить критическое отношение к миру и воспринимать его как грех; по собственной воле изгонять из разума любые вопросы, ставящие догматы веры под сомнение, – удушить в себе доверие к разуму, который отчаянно пытается выполнять назначенные ему природой функции защиты человеческой жизни и интеграции познания.
Не забывайте о том, что все человеческие знания обладают иерархической структурой. Основание и начальная точка человеческой мысли – это чувственное восприятие; на этой базе человек формирует первичные идеи, а затем уже выстраивает всю структуру знания, продолжая определять и включать в нее новые идеи на более высоких уровнях. Если мышление человека нормально, этот процесс происходит под руководством логики, «искусства непротиворечивой идентификации», – и любая новая идея, возникающая у человека, должна быть встроена в иерархическую структуру его знания так, чтобы не возникало противоречий. Чтобы внедрить в сознание любую идею, не происходящую из реальности, не оцененную разумом и не поддающуюся разумному рассмотрению или суждению, – хуже того: идею, которая не совпадает со структурой остальных идей человека и с его пониманием мира, – необходимо отказаться от объединяющей функции сознания, от комплекса прочих убеждений и уничтожить саму возможность быть в чем-то уверенным. Таков смысл утверждения Джона Голта, героя книги «Атлант расправил плечи», о том, что вера – «это короткое замыкание, уничтожающее разум»1.
1 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Нет худшего самообмана, чем вообразить, что можно как-то разграничить в сознании одного человека сферы разума и веры. Веру невозможно ограничить и установить ей предел; стоит уступить в сознании хотя бы на дюйм, и это будет полное поражение. Разум может быть в сознании абсолютом – или не быть; в последнем случае нет такого места, где можно было бы провести черту, нет принципа, по которому она могла бы быть проведена, нет барьера, который не могла бы взять вера, и нет такой сферы жизни, куда она не могла бы проникнуть: человек остается разумным, пока его чувства не провозгласят иное.
Вера – это зло, которое ни одна система не может вынести безнаказанно; человек, который поддается вере, будет обращаться к ней именно в тех случаях, где ему более всего требуется разум. Если человек обращается от разума к вере, если он отвергает абсолютизм реальности, то он тем самым отвергает абсолютизм собственного сознания – и его мозг становится органом, которому больше нельзя доверять. Он становится тем, чем объявляют его мистики: инструментом извращения действительности.
Человеческая потребность в самооценке влечет за собой необходимость чувствовать контроль над реальностью – но никакой контроль невозможен во Вселенной, которая содержит в себе что-то сверхъестественное, чудесное и беспричинное, Вселенной, где человек находится во власти призраков и демонов, в которой он должен иметь дело не с непознанным, а с непознаваемым; никакой контроль невозможен там, где человек предполагает, а призрак располагает; никакой контроль невозможен, если Вселенная – это дом с привидениями.
Его жизнь и самооценка требует, чтобы объектом и заботой человеческого сознания была реальность и этот мир, – в то время как его учат тому, что мораль заключается в презрении к этой земле и миру, доступному восприятию, в обращении к «другой», «высшей» реальности, которая недоступна разуму и непередаваема языком, но может явить себя через откровение, через то высшее состояние интеллектуального просветления, которое у дзенбуддистов зовется «не-ум», или через смерть.
Есть лишь одна реальность – реальность, познаваемая разумом. И если человек решает не познавать ее, то познавать ему больше нечего; если он не осознает этот мир, значит, он вообще не может считаться сознательным существом.
Единственный результат мистического погружения в «другую» реальность заключается в том, что это делает человека непригодным психологически для этой реальности. Человек смог выбраться из пещеры и изменить материальный мир так, чтобы человечество распространялось и благополучно существовало на Земле никак не с помощью обращения к потустороннему, к невыразимому, к непознаваемому – короче говоря, к несуществующему.
Если отказываться от разума – это добродетель, а пользоваться им – грех; если приближаться к шизофреническому состоянию ума – добродетель, а поддерживать ум острым – грех; если отрекаться от этого мира – добродетель, а делать его пригодным для жизни – грех; если умерщвлять свою плоть – добродетель, а работать и действовать – грех; если презирать жизнь – добродетель, а поддерживать ее и радоваться ей – грех, тогда у человека не может быть ни самооценки, ни контроля, ни эффективной деятельности; у него не может быть ничего, кроме чувства вины и ужаса жалкого создания, запертого во вселенной кошмара, вселенной, созданной каким-то метафизическим садистом.
Для жизни и самооценки нужно, чтобы человек гордился своей способностью мыслить, своей способностью жить, – в то время как его учат тому, что с точки зрения морали гордость, а в особенности гордость своим разумом, это самый тяжкий из грехов. Добродетель, учат человека, начинается со смирения: с признания беспомощности, собственной малости, бессилия собственного разума.
Разве человек всеведущ? – спрашивают мистики. Разве он непогрешим? А тогда как он может подвергать сомнению слово Божие, или Его представителей, и самостоятельно судить – о чем угодно?
Гордость собственным разумом не является – как пытаются представить это мистики – претензией на всеведение и непогрешимость. Напротив, именно потому, что человек должен бороться за знание, именно потому, что добывание знаний требует от него усилий, человек, который берет на себя такую ответственность, испытывает законную гордость.
Иногда гордыней называют похвальбу теми достижениями, которых на самом деле человек не достиг. Но хвастун, приписывающий себе добродетели, которыми не обладает, вовсе не горд; он просто выбирает самый унизительный способ показать свою низость.
Гордость – это реакция на способность человека достичь чего-либо ценного, удовольствие, которое он получает от эффективности собственных действий. Именно это для мистиков представляется грехом.
Но если нормальное состояние человека – это сомнение, а не уверенность; если доказательство его добродетельности – это недоверие к себе самому, а не самодостаточность; если свидетельство совершенства – это страх, а не адекватная самооценка; если его цель – это чувство вины, а не гордости, тогда моральный идеал – это умственная болезнь, разного рода невротики и психически больные – высшие представители нравственности, а мыслители и те, кто чего-то добивается в жизни, – грешники.
Смирение по необходимости оказывается главной добродетелью мистической морали; это единственная добродетель, доступная человеку, который отвергает разум.
Гордость нужно заслужить; это награда за усилия и достижения; но чтобы достичь добродетели смирения, нужно всего лишь отказаться от мышления – более не требуется ничего – и чувство смирения придет очень быстро.
Жизнь и самооценка требуют от человека верности выбранным ценностям, своему разуму и своим суждениям, – но при этом его учат тому, что сущность морали состоит в самопожертвовании: жертвовании собственного разума некоей высшей власти и жертвовании собственных ценностей первому, кто их потребует.
Мы не видим необходимости анализировать здесь все бесчисленное зло, к которому ведет принятие роли жертвы. Иррациональность и деструктивность такой позиции прекрасно раскрыта в книге «Атлант расправил плечи». Но есть два момента, которые наиболее важны.
Первое – самопожертвование означает жертвование разумом, более того, оно не может означать ничего другого.
Важно помнить о том, что жертва подразумевает отказ от чего-то, имеющего высокую ценность, в пользу чего-то менее ценного или вообще не имеющего ценности. Если человек отказывается от того, что не представляет для него ценности, чтобы приобрести то, что для него ценно, или от чего-то менее ценного в пользу более ценного, – это не жертва, а выгода.
Следует помнить о том, у человека существует иерархическая система ценностей; он ценит одни вещи больше, чем другие; и, пока он сохраняет разум, иерархическая система его ценностей разумна: то есть он ценит вещи пропорционально их важности для его жизни и благополучия. То, что неблагоприятно для его жизни и благополучия, враждебно его природе и нуждам как живого существа, не представляет для него ценности.
Напротив, извращенная структура системы ценностей является признаком умственного расстройства; невротик не ценит вещи согласно их объективным качествам, в отношении к его природе и нуждам; он часто считает ценными именно то, что ведет к саморазрушению. С точки зрения объективных стандартов он включен в хронический процесс самопожертвования.
Но если жертва – это добродетель, то «лечить» требуется не невротика, а разумного человека. Он должен учиться чинить насилие над собственной способностью к рациональным суждениям, изменять иерархию своих ценностей, отказываться от того, что его разум считает полезным, отворачиваться от собственного сознания и не ценить его.
Заявляют ли мистики, что они требуют от человека лишь жертвы собственным счастьем? Пожертвовать счастьем – значит пожертвовать своими мечтами; пожертвовать мечтами – значит пожертвовать суждениями; пожертвовать суждениями – значит пожертвовать разумом. Вот что в действительности подразумевает призыв к самопожертвованию и чего требует от человека мораль мистиков.
Корень эгоизма – это человеческое право (и потребность) на действие согласно собственным суждениям. Если человек должен принести свои суждения в жертву, то о какой эффективности, контроле, свободе от противоречий или духовной чистоте может идти речь?
Второй момент, который важен здесь, относится не только к призыву к самопожертвованию, но ко всем вышеупомянутым положениям традиционной морали.
Иррациональная мораль, мораль, которая противна человеческой природе, фактам реальности и требованиям выживания человека, по необходимости требует от человека принять на веру, что между моралью и практикой существует непреодолимый конфликт, что он должен выбрать между добродетелью и счастьем, между идеалами и успехом, но совместить одно с другим никак невозможно. Такая установка порождает катастрофический конфликт на глубочайшем уровне сущности человека, смертельную дихотомию, рвущую человека на куски: она заставляет его выбирать, быть ли ему способным к жизни или быть достойным ее. Но самооценка и умственное здоровье требуют достижения обеих этих целей.
Если для человека жизнь на Земле хороша, если он выбирает себе систему ценностей согласно стандартам, подходящим для существования разумного существа, то в этом случае не существует никакого конфликта между требованиями выживания и морали – никакого конфликта между стремлением выжить и стремлением быть достойным этой жизни; второе достигается через достижение первого. Но этот конфликт существует, если человек считает добром отречение от этой земли, от жизни, от разума, от счастья, от себя самого. Живя под руководством такой антижизненной морали, человек стремится стать достойным этой жизни, делая себя к ней неспособным; если же он стремится выжить, значит, он становится недостойным жить.
Многие защитники традиционной морали отвечают на это: «О, но вовсе не обязательно доходить до крайностей!» – подразумевая: «Мы не требуем от человека быть полностью нравственным. Мы подразумевает, что он потихоньку может иметь какие-то личные интересы. Мы же, в конце концов, понимаем, что человеку надо как-то выживать».
Таким образом, в свою защиту подобный моральный кодекс выдвигает тот факт, что мало кто будет настолько стремиться к самоубийству, чтобы следовать ему во всей полноте. Защитником человека от им же заявленных моральных убеждений должно стать лицемерие. И что же в таком случае делать с самооценкой?
И что делать с жертвами, которым не хватило лицемерия?
Что делать с ребенком, который замыкается в ужасе в рамках своей аутичной вселенной, будучи не в состоянии вынести безумные речи родителей, которые заявляют ему, что он грешен по природе своей, что его тело – зло само по себе, что думать – грех, задавать вопросы – позорно, сомневаться – безнравственно, и что он должен подчиняться командам сверхъестественного призрака, потому что в противном случае он будет вечно гореть в аду? Или с дочерью, которая мучается виной из-за греха, который состоит в том, что она не хочет посвящать жизнь уходу за больным отцом, который сделал все для того, чтобы она его ненавидела? Или с подростком, который становится гомосексуалистом потому, что его учили, что секс – это зло, а женщине можно лишь поклоняться, но не желать ее?
Или с бизнесменом, который страдает от приступов тревоги, потому что после того, как долгие годы его побуждали быть расчетливым и усердным, он наконец впал в грех успеха, а теперь ему говорят, что легче верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное?
Или с невротиком, который, в безнадежном отчаянии, оставил все попытки разрешить собственные проблемы, потому что всю жизнь только и слышал, что этот мир – юдоль скорби, тщеты и обреченности, где ни счастье, ни самовыражение невозможны? Защитники этой доктрины должны нести моральную ответственность, но есть еще одна группа людей, ответственность которых еще больше: это психологи и психиатры, которые видят, как вышеупомянутые принципы разрушают людские жизни, но при этом молчат и не протестуют; которые утверждают, что философские и моральные проблемы их не интересуют, что наука не может служить для выбора ценностных ориентиров; которые стряхивают с себя профессиональные обязательства, заявляя, что рациональный моральный кодекс существовать не может, – и своим молчанием одобряют духовное убийство.
Март 1963 г.
Психологические результаты альтруизма видны воочию, если обратиться к тому, как многие люди подходят к этическим вопросам. Очень часто можно услышать вопросы типа: «Нужно ли рисковать своей жизнью ради спасения а) тонущего; б) находящегося в горящем доме; в) вышедшего на проезжую часть перед несущимся грузовиком; г) висящего над пропастью на кончиках пальцев?»
К чему же приводит такой подход? Если человек принимает альтруистическую этику, он обрекает себя на определенные последствия (в соответствии со степенью преданности данной этике). Перечислим их.
Неадекватная самооценка: так как главное стремление в ценностной сфере – не качество собственной жизни, а качество жертвования ею.
Недостаток уважения к окружающим: так как человечество для него представляется сборищем обреченных страдальцев, умоляющих, чтобы кто-нибудь помог им.
Видение жизни как кошмара: так как он верит, что человек заперт во «Вселенной Зла», где вся его жизнь – непрерывная череда бедствий.
И, наконец, летаргическое безразличие к этике, безнадежно циничная безнравственность: так как в его вопросах упоминаются ситуации, с которыми он вряд ли когда-либо столкнется, которые не имеют никакого отношения к проблемам его реальной жизни, и, таким образом, позволяют ему жить вообще без каких бы то ни было моральных принципов.
Подняв вопрос помощи другим людям на место центральной и первостепенной проблемы этики, альтруизм уничтожил идею любой естественной доброй воли человека. Он внушил людям, что ценить другое человеческое существо – это акт самоотречения, что подразумевает, что у человека не может быть никакой личной заинтересованности в других людях, что ценить других людей – значит жертвовать собой, и что всякая любовь, уважение или восхищение, которое может испытывать один человек по отношению к другому, не есть и не может быть источником личной радости для него, а представляет собой жертвенный чек, выписанный на имя объекта любви.
Те, кто принимает эту дихотомию, но выбирает для себя другую ее ветвь – это психопаты, которые не посягают на основы альтруизма, но демонстрируют свой протест против самопожертвования, заявляя, что им наплевать на любое живое существо, и они и пальцем не пошевельнут, чтобы помочь что человеку, что собаке, если их собьет какой-нибудь автомобилист.
Большинство людей не принимают и не применяют на практике ни одну из ветвей этой отвратительной фальшивой дихотомии альтруизма, но из-за нее мы имеем полнейший интеллектуальный хаос в вопросе о том, какими должны быть отношения между людьми. Сегодня очень многие благонамеренные разумные люди не знают, как идентифицировать те моральные принципы, что управляют их любовью, привязанностями или доброй волей, и не могут найти никакого руководства в этической сфере, которая переполнена лишь набившими оскомину банальностями альтруизма.
Если вы хотите лучше разобраться в том, почему человек – не жертвенное животное, и почему помощь другим людям не является его моральной обязанностью, я отсылаю вас к книге «Атлант расправил плечи». Наша же настоящая дискуссия посвящена принципам, по которым человек может определить и оценить случаи, относящиеся к примерам нежертвенной помощи окружающим.
«Жертва» – это отказ от чего-то очень ценного ради чего-то менее ценного или вовсе не представляющего ценности. Таким образом, альтруизм судит о добродетели человека по тому, насколько он готов отречься, забыть или принести в жертву то, что было для него действительно ценным (учитывая, что помощь чужому человеку или врагу считается поступком более добродетельным, менее «эгоистичным», чем помощь тому, кого человек любит). Рациональный принцип деятельности прямо противоположен этому: согласно ему, вы всегда должны руководствоваться в принятии решений и действиях собственной иерархической системой ценностей и никогда не жертвовать большим ради меньшего.
Это относится ко всем случаям выбора, в том числе и к выбору действий по отношению к другим людям. Для этого необходимо, чтобы у человека была установленная иерархическая система рациональных ценностей (таких, которые выбраны и оценены по стандартам разума). Без такой иерархии ни рациональное поведение, ни осмысленные ценностные критерии, ни моральный выбор невозможны.
Любовь и дружба – это крайне личные, эгоистические ценности: любовь – это выражение и подтверждение самооценки, отражение ценностей одного человека в другом. Человек получает от самого существования того, кого он любит, крайне личную и эгоистическую радость. Это личное, эгоистическое счастье, которое человек ищет, которого добивается и находит в любви.
«Самоотверженная», «незаинтересованная» любовь – это терминологическое противоречие: это подразумевает, что человеку безразлично то, что для него ценно.
Беспокойство о благополучии тех, кого человек любит, – рациональная часть его личных интересов. Если мужчина, страстно любящий свою жену, тратит состояние на то, чтобы вылечить ее от опасного заболевания, абсурдно утверждать, что он делает это, принося «жертву» ради нее, а не ради себя самого, и что для него лично нет никакой разницы, умрет она или останется жива.
Любое действие, которое человек предпринимает ради пользы тех, кого он любит, нельзя считать жертвой, если с его помощью он достигает цели, имеющей для него большое личное (при этом разумное) значение. В вышеприведенном примере жизнь жены для мужа ценнее, чем все, что можно купить за деньги, она имеет важнейшее значение для его собственного счастья, и, следовательно, его действия нельзя считать жертвой.
Но представим себе, что он позволил ей умереть, а деньги свои потратил на спасение жизней других десяти женщин, ни одна из которых ничего не значит для него лично, – как того требовала бы этика альтруизма. Вот это – жертва. Здесь разница между альтруизмом и объективизмом видна наиболее четко: если жертва – это нравственный принцип действия, тогда муж должен пожертвовать жизнью жены ради спасения десяти других женщин. Чем его жена отличается от этих десяти? Ничем, кроме своей ценности для мужа, который должен сделать выбор; ничем, кроме того, что от ее спасения зависит его счастье.
Вот что говорит ему этика объективизма: твоя высшая нравственная цель – это достижение твоего собственного счастья, эти деньги принадлежат тебе, воспользуйся ими, чтобы спасти жизнь жены, это – твое моральное право и твой рациональный, моральный выбор.
Можете вообразить себе, что за душа должна быть у сторонника альтруистической морали, который посоветует любящему мужу обратное? (И спросите себя, действительно ли альтруизм движется благими намерениями?)
Чтобы верно определить, стоит ли помогать другому человеку и в каких случаях, нужно опираться на собственную рациональную заинтересованность и собственную иерархию ценностей: время, деньги или усилия, которые необходимо потратить, риск, на который необходимо пойти, должны быть пропорциональны ценности, которую представляет для вас другой человек.
Покажем это на любимом примере альтруистов: вопросе о спасении тонущего. Если человек, которого требуется спасать, – незнакомец, то с моральной точки зрения спасать его стоит лишь в том случае, если опасность для вашей жизни минимальна; если риск велик, пытаться спасти его будет аморально: только неадекватно низкая самооценка может позволить человеку ставить свою жизнь не выше жизни любого случайного незнакомца.
(И, с другой стороны, если человек тонет, то он не должен ожидать от незнакомца, чтобы тот рисковал ради него своей жизнью, памятуя о том, что ничья жизнь не может быть более ценна, чем своя собственная.)
Если же человек, нуждающийся в спасении, не чужой для вас, то риск, на который вы можете пойти ради его спасения, пропорционален важности этого человека для вас. Если это ваш любимый или любимая, вы можете быть готовы отдать собственную жизнь ради его или ее спасения, – из эгоистического соображения, что жизнь без любимого человека будет для вас невыносима.
С другой стороны, если мужчина умеет плавать и должен спасти свою тонущую жену, но вместо этого впадает в панику, поддается необоснованному, иррациональному страху и дает ей утонуть, а затем живет в одиночестве и страдании, – его нельзя назвать «эгоистом»; его должно морально порицать за предательство по отношению к самому себе и к своим ценностям, то есть за проявленную им неспособность преследовать цель, имеющую для его счастья важнейшее значение. Не забывайте о том, что ценности – это то, что человек стремится обрести и/или сохранить, и о том, что человек должен добиваться счастья своими собственными силами. Раз личное счастье человека является моральным смыслом его жизни, то тот, кто оказывается не в состоянии достичь его из-за собственной слабости, из-за неспособности бороться за него, должен считаться морально виновным.
Добродетель, требующаяся для спасения тех, кого вы любите, – это не «самоотверженность» и не «жертва», а цельность личности. Цельность личности – это верность собственным убеждениям и ценностям; это соотношение всех действий с системой ценностей, выражение, защита и перенос этой системы в практическую реальность. Если мужчина заявляет, что любит женщину, но при этом ведет себя по отношению к ней безразлично, недружелюбно или откровенно враждебно, безнравственным его делает именно отсутствие цельности.
Тот же самый принцип применим и в отношениях между друзьями. Если один из друзей оказывается в беде, другой должен стремиться помочь ему, предпринимая необходимые и соответствующие ситуации нежертвенные действия. К примеру, если ваш друг голодает, то дать ему денег на еду вместо того, чтобы купить себе на них какую-нибудь безделушку, – это не жертва, потому что его благополучие занимает важное место в системе ваших личных ценностей. Если же безделушка для вас важнее, чем страдания друга, то не стоит притворяться друзьями.
На практике дружба, привязанность и любовь осуществляются путем включения благополучия (разумного благополучия) тех людей, с кем вас связывают близкие отношения, в свою иерархию ценностей, и соответствующих действий в дальнейшем. Но это награда, которую люди должны заслужить своими достоинствами, и которая недоступна случайным знакомым или вовсе незнакомым. На что же в таком случае могут рассчитывать чужие люди?
На общечеловеческое уважение и добрую волю, которые человек должен проявлять к любому другому человеческому существу во имя возможной ценности, которая в нем заложена.
Разумный человек никогда не забывает о том, что жизнь есть источник всех ценностей, который объединяет все живые существа на земле (в отличие от неживой материи); и о том, что любой другой человек потенциально способен обладать теми же достоинствами, что и он сам, и таким образом может быть для него высочайшей ценностью. Это не значит, что жизни других людей для него равноценны его собственной. Он осознает, что его жизнь – это источник не только всей системы его ценностей, но и самой способности определять ценность. Поэтому ценность, которую он придает окружающим – это не более чем следствие, продолжение, вторичная проекция первичной ценности – самой личности этого человека.
«Уважение и добрая воля, которые испытывает человек, обладающий самоуважением, к другим людям, абсолютно эгоистичны; по сути, этот человек рассуждает так: “Другие люди имеют ценность, потому что они принадлежат к тому же виду, что и я”. Относясь с почтением к другим живым существам, он тем самым демонстрируют лишь почтительное отношение к своей собственной жизни. Такова психологическая основа любого чувства симпатии или “видовой солидарности”»1.
1 Бранден Н. Добрая воля против альтруизма (Benevolence versus Altruism) // The Objectivist Newsletter. 1962. Июль.
Так как все мы при рождении представляем собой tabula rasa, как с точки зрения познания, так и с точки зрения морали, разумный человек по умолчанию считает всех незнакомых людей невинными, пока их вина не доказана, и изначально награждает их добрым отношением во имя их человеческого потенциала. Затем он судит о них по нравственному характеру, который проявляется в их поступках. Если он обнаруживает, что человек виновен в серьезном грехе, его доброе отношение меняется на отвращение и моральное осуждение. (Если вы цените человеческую жизнь, вы не можете ценить тех, кто ее уничтожает.) Если же бывший незнакомец оказывается достойной личностью, человек придает ему персональную, индивидуальную ценность и начинает относиться к нему в соответствии с его достоинствами.
Основываясь именно на этой обобщенной доброй воле и уважении к ценности человеческой жизни, человек может броситься на помощь незнакомцу, попавшему в беду, – но исключительно попавшему в беду.
Важно видеть разницу между поведением в критической ситуации и поведением в нормальных условиях человеческого существования. Это не означает двойного стандарта морали: стандарты и основные принципы остаются неизменными, но их практическая реализация в каждом из случаев требует точных определений.
Чрезвычайная ситуация – это непреднамеренное, неожиданное зло, действующее в ограниченном промежутке времени, которое создает условия, в которых становится невозможным человеческое существование: например, наводнение, землетрясение, пожар, кораблекрушение. В чрезвычайной ситуации главная цель человека – противостояние случившейся катастрофе, спасение от опасности и возвращение к нормальным условиям (добраться до берега, потушить огонь и т. д.).
Под «нормальными» условиями я подразумеваю метафизически нормальные, нормальные с точки зрения природы вещей и приемлемые для человеческого существования. Человек может жить на суше, но не может жить в воде или в огне. Поскольку человек не всемогущ, его могут постигать непредвиденные несчастья, и в таком случае единственной задачей человека становится возвращение к условиям, в которых он может продолжать жить. По своей природе чрезвычайная ситуация временна; если она затягивается на слишком долгий срок, человек погибает.
Только в чрезвычайной ситуации человек должен добровольно оказывать помощь чужим людям, если это в его силах. Например, если вы цените человеческую жизнь и стали жертвой кораблекрушения, вы должны помогать в спасении других пассажиров (но при этом не ценой собственной жизни). Но это не значит, что после того, как все вы благополучно доберетесь до берега, вы должны будете направить свои усилия на то, чтобы спасать их от бедности, невежества, нервных расстройств и любых других проблем. Равно как это не значит и того, что после этого вы должны будете всю оставшуюся жизнь бороздить моря в поисках жертв кораблекрушений, нуждающихся в спасении.
А вот пример, более близкий к повседневной жизни каждого из нас: представьте себе, что вы узнали о том, что ваш сосед болен и разорен. Болезнь и нищета – это не метафизические опасности, это часть риска, с которым неизбежно связано наше существование; но если человек временно оказался в беспомощном состоянии, вы можете снабжать его пищей и лекарствами, если сами можете себе это позволить (в качестве жеста доброй воли, а не по обязанности), или организовать сбор финансовой помощи среди других соседей. Но это не означает, что вы теперь должны будете помогать ему до конца дней, равно как не означает, что будете до конца дней искать голодающих, чтобы их накормить.
В нормальных жизненных условиях человек должен устанавливать для себя цели, распределять действия, связанные с ними, во времени, работать над их достижением и, наконец, достигать целей своими собственными усилиями. Он не может выполнить все это, если его цели окажутся в зависимости от несчастий, случающихся с другими, и будут приноситься им в жертву. Он не может жить, постоянно руководствуясь правилами, которые пригодны только для таких условий, в которых человеческое существование невозможно.
Понятие чрезвычайной ситуации не может быть распространено на все человеческие страдания, принцип оказания помощи людям в аварийных условиях не может действовать на постоянной основе, неприятности отдельных людей не могут превращаться в обязательство первостепенной важности для всех остальных.
Бедность, невежество, болезни – это не те ситуации, которые можно считать метафизически чрезвычайными. В соответствии с метафизической природой человека и его существования, он должен обеспечивать себе возможность жить собственными усилиями; ценности, которые ему необходимы, – такие как, например, богатство или знания, – не даются ему автоматически, как дар природы, а должны быть распознаны и достигнуты через его собственное мышление и деятельность. В этом смысле единственная обязанность человека перед другими людьми – поддерживать такой общественный строй, который позволял бы человеку свободно достигать, зарабатывать и сохранять его личные ценности. Любой этический кодекс основан на метафизике и берет начало из нее, то есть из фундаментальных теорий устройства вселенной, в которой человек живет и действует. Этика альтруизма основана на метафизике «враждебной вселенной», на теории, согласно которой человек по самой природе своей беспомощен и обречен, успех, счастье и достижения для него невозможны, катастрофы, бедствия и другие чрезвычайные обстоятельства – это норма его жизни, а его главная цель – бороться с ними.
В качестве самого простого эмпирического опровержения подобной метафизики – в качестве доказательства того, что материальная вселенная не враждебна человеку и что выживание в катастрофах является для него не нормой жизни, а исключительными обстоятельствами, – вспомните, сколько зарабатывают страховые компании.
Вспомните также о том, что защитники альтруизма неспособны строить свою этику на каких-либо фактах, свойственных нормальному человеческому существованию, и в качестве примеров, из которых выводятся правила нравственного поведения, предлагают исключительно «спасательно-шлюпочные» ситуации. («Что вы будете делать, если окажетесь вдвоем в спасательной шлюпке, которая рассчитана только на одного человека?» и т. п.)
Но ведь люди обычно не живут в спасательных шлюпках, и спасательная шлюпка никак не подходит для закладки метафизического фундамента, что бы вы ни собирались на нем строить.
Нравственная цель жизни человека – достижение личного счастья. Это не значит, что на всех остальных людей ему наплевать, что человеческая жизнь, кроме его собственной, не имеет для него никакой ценности, и что он не станет помогать другим в чрезвычайной ситуации. Однако это означает, что он не должен посвящать свою жизнь обеспечению чужого благополучия и жертвовать собой ради других; что облегчение их страданий не является его первостепенной заботой; что предложить свою помощь он может лишь в виде исключения, а не правила, и эта помощь будет жестом великодушия, а не моральной обязанностью; что она столь же редка и непрогнозируема, как редки и непрогнозируемы катастрофы; и что не чрезвычайные обстоятельства, а ценности являются целью, главной заботой и движущей силой в жизни человека.
Февраль 1963 г.
Некоторые студенты, изучающие объективизм, никак не могут разобраться с принципом, который гласит: «Между разумными людьми не может возникнуть конфликт интересов». Едва ли не чаще всего они задают такой вопрос: «Предположим, два человека претендуют на одну и ту же должность. Только один из них ее получит. Разве здесь нельзя говорить о конфликте интересов и разве благополучие одного человека не достигается за счет того, что принесли в жертву интересы другого?»
Разумный человек, отстаивая свои интересы, учитывает четыре взаимосвязанных условия, которыми пренебрегают или от которых уклоняются и в вышеприведенном вопросе, и во всех подобных подходах. Я определяю эти четыре условия так: 1) окружающая действительность; 2) обстоятельства; 3) ответственность; и 4) усилия.
1. Окружающая действительность. Термин «интересы» – всеохватывающее абстрактное понятие, которое включает в себя все сферы, имеющие отношение к этике. К нему относятся: ценности человека, его желания, его цели и то, насколько он их достиг к настоящему моменту. «Интересы» человека зависят от тех целей, которые он ставит перед собой, выбор целей зависит от его желаний; желания зависят от ценностей, а у разумного человека его ценности зависят от суждений, которые выносит его разум.
Желания (или чувства, эмоции, запросы, причуды) – не орудия познания. Их нельзя считать ни правомерным стандартом или ценностью, ни действенным критерием наших интересов. То, что человек чего-то хочет, не доказывает, что объект его желания хорош или что ему, человеку, он пойдет на пользу.
Утверждая, что чьи-то интересы приносятся в жертву, когда желание не осуществляется, мы поддерживаем субъективный взгляд на человеческие ценности. Другими словами, мы верим, что правильно, нравственно и возможно достигать своих целей независимо от того, противоречат ли они реальности. Это, в свою очередь, значит, что мы разделяем нелогичный и мистический взгляд на жизнь. А уж это значит, что дальше и думать нечего.
Человек разумный при выборе своих целей (специфических ценностей, которые он хочет получить и/или удержать) руководствуется размышлениями (процессом аргументации), а не только своими чувствами и желаниями. Он не считает свои желания непреодолимыми первопричинами; не рассматривает их, как данность, не думает, что сама судьба велит их исполнить. Ему не кажется, что фразы «Я так хочу» или «Я так чувствую» – достаточная причина и оправдание его действий. Он выбирает и/или устанавливает свои желания, приводя различные доводы, и не пытается достичь желаемого, если не может разумно оценить его, учитывая все свои знания, другие ценности и цели. Словом, он не начнет действовать до тех пор, пока не сможет сказать: «Я этого хочу потому, что это правильно».
Определяя свои интересы, человек разумный прежде всего опирается на закон тождества (А есть А). Он знает, что достичь противоречащих друг другу целей невозможно и что попытка достичь его приведет только к краху и разрушению. Поэтому он не позволит себе поддерживать противоречивые ценности, преследовать противоречивые цели или воображать, что достижение таких целей может при каких-либо условиях служить его интересам.
Только человек, воспринимающий мир иррационально, то есть мистически или субъективно (в эту категорию я включаю всех, для кого стандартом человеческих ценностей оказываются вера, чувства или желания), постоянно испытывает «конфликт интересов». Его «интересы» вступают в конфликт не только с интересами других людей, но и друг с другом.
С философской точки зрения нетрудно сбросить со счета проблемы человека, который жалуется на непримиримый конфликт, поскольку не может и съесть пирог, и сохранить его. Не нужно особо духовных аргументов, чтобы применить эту проблему к чему-то большему, чем пироги, скажем – ко всей Вселенной, как в доктринах экзистенциализма, или к причудам и прихотям, которые большинство людей считает своими интересами.
Когда человек доходит до мысли, что его интересы вступили в конфликт с реальностью, понятие «интересов» уже ничего не значит, а проблема его переходит из философии в психологию.
2. Обстоятельства. Человек разумный не разделит никаких убеждений, если не учтет всех сопутствующих обстоятельств, то есть не обратится ко всем своим знаниям и не разрешит все возможные противоречия. Точно так же он не станет добиваться исполнения своих желаний, пока не учтет сопутствующих обстоятельств. Не судит он и о том, что способствует его интересам в пределах данного момента.
Обойти сопутствующие обстоятельства – один из основных психологических приемов, позволяющих уклониться от проблемы. Когда речь идет о желаниях, тут возможны два основных способа – в том, что касается действия, и в том, что касается средств.
Разумный человек рассчитывает свои интересы на всю жизнь и выбирает соответствующие цели. Это отнюдь не значит, что он должен быть всеведущим, непогрешимым или уж очень прозорливым. Просто он не строит совсем уж краткосрочных планов и не плывет, словно бревно, по течению. Каждый момент не отрезан для него от всей жизни, и он допускает, что между долгосрочными и краткосрочными интересами может возникнуть конфликт. Он не разрушает собственную жизнь, пытаясь добиться исполнения сиюминутных желаний, которые могут перечеркнуть все его ценности в будущем.
Разумный человек не теряет время на желания, которых он не может исполнить. Желая чего-то, он знает (или узнает) и рассматривает возможные средства. Ему известно, что природа не обеспечивает ему автоматического исполнения желаний; что надо приложить определенные усилия; что жизнь и усилия других людей ему не принадлежат и совсем не обязательно совпадают с его желаниями. Таким образом, разумный человек никогда не стремится к целям, которых можно достигнуть прямо или косвенно, за счет чужих усилий.
Основной социальный вопрос заключается в том, чтобы правильно понимать, что значит здесь «косвенно».
Человек живет в обществе, а не на необитаемом острове, но это не снимает с него обязанности бороться за выживание. Единственное отличие этой борьбы – в том, что он поддерживает свою жизнь, обменивая продукты или услуги на продукты или услуги других людей. В рамках этого процесса человек разумный не хочет и не пытается обрести больше или меньше, чем может получить в результате собственных усилий. Что определяет его прибыль? Свободный рынок, то есть добровольный выбор и суждение о людях, которые готовы предоставить ему свои усилия в ответ на его усилия.
Когда один человек торгует с другими людьми, он явно или скрыто рассчитывает на их разумность, другими словами, на их способность признать объективную ценность его работы. (Торговля, основанная на других предпосылках, – мошенничество и обман.) Таким образом, когда разумный человек стремится достичь своих целей в свободном обществе, он не полагается на каприз, благосклонность или предубеждение других людей; напротив, он рассчитывает только на собственные силы, как прямо, за счет выполнения объективно ценной работы, так и косвенно, за счет объективной оценки его работы другими.
Исходя из этого, разумный человек никогда не стремится исполнить желание или достичь цели, которых не способен достичь собственными силами. Он обменивает ценность на ценность. Он никогда не ищет и не жаждет незаслуженного. Если он берется за достижение цели, которая требует сотрудничества многих людей, он рассчитывает только на собственную силу убеждения и их добровольное согласие.
Не стоит и говорить о том, что человек разумный никогда не изменит и не исказит собственные критерии и суждения, чтобы воззвать к иррациональности, глупости или нечестности других людей. Он знает, что такой путь стал бы для него самоубийством.
Знает он и то, что достичь успеха или цели можно, имея дело с людьми разумными. Если при данном стечении обстоятельств победа в принципе возможна, только это условие ее обеспечит. В свободном обществе именно оно и приносит победу, какой бы тяжелой ни была борьба за нее.
Разумный человек никогда не отбрасывает обстоятельства, сопутствующие интересующим его вопросам, и понимает, что эта борьба – в его интересах, ибо знает, что в его интересах сама свобода. Знает он и то, что борьба включает возможность поражения. Никто не гарантирует ему автоматического успеха, независимо от того, ведет ли он борьбу с природой или с другими людьми. Поэтому он судит о своих интересах не по какому-то поражению или по отдельной фазе борьбы, а по долгосрочным критериям; и принимает на себя полную ответственность знания, какие условия необходимы для осуществления его целей.
3. Ответственность. Большинство людей избегает интеллектуальной ответственности. Именно поэтому они так удивляются поражению.
Большинство желает добиться чего-то, не учитывая никаких обстоятельств. Цели их маячат в туманной пустоте, в которой растаяло всякое представление о средствах. Они пробуждают себя к действию на очень короткий срок, которого хватает только на фразу «Я хочу». На этом они останавливаются и ждут, словно все дальнейшее зависит от какой-то неведомой силы.
Таким образом, они отказываются судить о мире и обществе. Они принимают мир как данность. «Не я его создал», – твердят они, слепо пытаясь приспособиться к непонятным требованиям неизвестных лиц, которые мир создали.
Однако смирение и самонадеянность – две стороны одной и той же психологической медали. Под стремлением отдаться на милость других скрывается мнимое право требовать чего-то от своих хозяев.
«Метафизическое смирение» открывает свое истинное лицо в бесконечном множестве ситуаций. Например, кто-то хочет разбогатеть, однако не утруждает себя задуматься о том, какие средства, действия и условия для этого необходимы. Ему ли судить? Не он сотворил этот мир, и «никто не давал ему шанса».
Или, скажем, девушка мечтает о любви, однако и не думает о том, что такое любовь, какие ценности она несет и есть ли в ней самой те качества, за которые ее можно полюбить. Это – не ее ума дело. Любовь, на ее взгляд, необъяснимое благо, и она им жаждет обладать, считая, что при разделе благ кто-то ее обделил. Или, например, родители истинно и глубоко скорбят, что их сын (или дочь) их не любит, хотя не считаются с его (ее) убеждениями или даже пытаются уничтожить ценности и цели ребенка. В мире, который сотворили не они, дети любят родителей автоматически. Или, например, человек ищет работу, но не задумывается о том, что требуется, чтобы выполнять ее хорошо. Какое он имеет право судить? Не он же сотворил этот мир. Кто-то должен его обеспечить. Как? Да как-нибудь.
Один мой знакомый архитектор из Европы рассказывал мне о своем путешествии в Пуэрто-Рико. С каким негодованием на весь мир описывал он бедность и убожество тамошней жизни. Потом он стал говорить о том, какие чудеса могло бы им подарить современное жилищное строительство; в своих мечтах он все просчитал, включая холодильники и ванные, выложенные красивой плиткой. «Кто за это заплатит?» – спросила я. Оскорбленно, почти заносчиво он ответил: «А вот это меня не касается! Архитектор должен придумать, что надо сделать. О деньгах пусть позаботится кто-нибудь другой!»
Такова психологическая подоплека всех «социальных реформ», и «государств всеобщего благосостояния», и «благородных начинаний», и разрушения мира.
Не желая отвечать за собственные интересы и жизнь, человек не желает думать об интересах и жизни других людей, которые должны каким-то образом обеспечить исполнение его желаний. Если в перечень средств для достижения наших желаний мы позволим проникнуть словечку «как-нибудь», мы распишемся в «метафизическом смирении», которое, в психологическом плане, можно назвать паразитизмом. Как сказал в своей лекции Натаниэль Бранден, «как-нибудь» всегда рано или поздно сводится к «кому-нибудь».
4. Усилия. Разумный человек знает, что он должен добиться исполнения своих желаний собственными силами. Для него не тайна, что ни богатства, ни работы, ни других человеческих ценностей просто нет в том ограниченном, статичном количестве, которое нужно просто разделить между всеми. Он знает, что все услуги и привилегии надо прежде всего произвести, что прибыль одного человека совсем не обязательно влечет за собой убытки другого, что человек достигает своей цели не за счет тех, кто этой цели не достиг. Таким образом, он не считает и не может считать, что у него есть какие-то незаслуженные односторонние претензии к другому человеку, и в достижении своих целей не полагается на милость какого-то человека или определенного фактора.
Если он сталкивается с конкуренцией, он либо пытается потягаться с противниками, либо ищет другую линию. Нет такой работы, чтобы лучшее, более профессиональное ее выполнение осталось незамеченным и неоцененным, уж по крайней мере – в свободном обществе. Спросите у любого руководителя!
Только пассивные, паразитирующие адепты «метафизики смирения» видят в каждом конкуренте угрозу, ибо добиться положения в обществе за счет собственных достоинств им представляется невозможным. Они не так воспринимают жизнь. Себя они видят как взаимозаменяемых посредственных существ, которые не могут ничего предложить и борются в «статичной» Вселенной за чье-то беспричинное расположение.
Разумный человек знает, что он не может рассчитывать только на «удачу», «шанс» или чье-то расположение. Для него нет такого понятия, как «единственный шанс»; это гарантировано ему самим существованием конкурентной борьбы. Он не считает, что какая-то определенная цель или ценность незаменима. Он знает, что незаменимы только люди, которых мы любим.
Знает он и то, что среди разумных людей нет конфликта интересов даже тогда, когда дело касается любви. Как и любая другая ценность, любовь – не какая-то статичная масса, которую надо разделить между всеми, а безграничное чувство, которое надо заслужить. Любовь к одному человеку не угрожает любви к другому, равно как и любовь ко всем членам семьи, если они ее заслуживают. Самая привилегированная форма любви, влюбленность, не имеет никакого отношения к конкуренции. Если два человека влюблены в одну и ту же женщину, то, что она испытывает к одному из них, не обусловлено тем, что она испытывает к другому. Если она выбрала одного, то «проигравший» не мог получить того, что получил «победитель».
Только среди нелогичных людей, которые руководствуются одними эмоциями, никак не связывая любовь со шкалой ценностей, бытуют случайные соперничества, конфликты и выбор наугад. Но в этих случаях победитель мало что получает. Среди тех, кем правят эмоции, ни любовь, ни любое другое чувство не имеют особой ценности.
Таковы вкратце четыре основных принципа, которыми руководствуется человек, определяя свои интересы.
Теперь вернемся к тому вопросу, который мы поставили изначально: два человека претендуют на одно и то же место. Посмотрим, каким образом он пренебрегает или противостоит этим четырем принципам.
1. Окружающая действительность. Само то, что два человека претендуют на одно место, совсем не доказывает, что один из них заслуживает его или имеет на него право и что его интересы будут ущемлены, если он его не получит.
2. Обстоятельства. Оба претендента должны знать, что, если они хотят занять какую-то должность, их цель осуществима только при том условии, если какая-то компания может им ее предоставить. Мало того, у компании должна быть возможность рассматривать несколько (не меньше двух) кандидатур на вакансию. Таким образом, существующая конкуренция не только не вредит, но способствует их интересам, хотя одному из них и придется проиграть.
3. Ответственность. Ни один из претендентов не имеет нравственного права принимать во внимание все эти соображения, утверждая, что ему просто нужна работа. Он не имеет права выражать какое-то желание или «интерес», не зная толком, что требуется для его осуществления.
4. Усилия. Кто бы ни получил эту работу, он заслужил ее (при условии, что наниматель разумен). Это преимущество обусловлено его личными заслугами, а не тем, что «принесли в жертву» кого-то, кто и не имел законного права на эту работу. Если человек не получает того, что никогда ему и не принадлежало, вряд ли можно говорить о «принесении в жертву его интересов».
То, что здесь описано, применимо только к сфере отношений между разумными людьми в свободном обществе. В свободном обществе человеку не приходится иметь дела с нелогичными людьми. Он может просто избегать их.
В несвободном обществе никто не может достичь своих целей; в нем невозможно ничего, кроме постепенного разрушения.
Различные вариации этого вопроса часто звучат в качестве возражения тем, кто выступает за этику рационального личного интереса. Например, нередки заявления: «Все делают то, что им действительно хочется, в противном случае человек вообще ничего бы не стал делать». Или: «Никто по-настоящему не жертвует собой. Так как каждое осмысленное действие предпринимается ради какой-то ценности или цели, к которой стремится тот, кто действует, то он всегда действует для себя, хотя сам может этого и не сознавать».
Чтобы распутать интеллектуальный узел, связанный с этой точкой зрения, давайте рассмотрим, какие факты реальности привели к возникновению противопоставления личной выгоды и самопожертвования, или эгоизма и альтруизма, а также, в чем заключается концепция «эгоизма» и что из нее следует.
Противопоставление эгоизма и самопожертвования возникает в этическом контексте. Этика – это ценностный кодекс, который управляет решениями и действиями человека: теми самыми, что определяют смысл и порядок его жизни. Выбирая действия и цели, человек постоянно сталкивается с альтернативами. Чтобы сделать выбор, ему требуется стандарт ценностей – с помощью которого определяется смысл действий и их желаемый результат. «Ценность предполагает ответ на вопрос: “Для кого и для чего?”»1. Какой должна быть цель или смысл действий человека? Кто должен получать выгоду от его действий? Должен ли он принимать за главную моральную цель достижение благополучия и счастья в своей собственной жизни – или главной моральной целью должно быть служение желаниям и потребностям других?
1 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Противопоставление эгоизма и альтруизма заключается в противоположных ответах на эти вопросы. Эгоизм предполагает, что для человека главное – он сам; альтруизм – что человек должен жить ради других. С точки зрения эгоизма нравственным считается, когда человек сам получает выгоду от собственных действий; с точки зрения альтруизма – когда от действий одного человека выгоду получает другой.
Быть эгоистом – значит действовать исходя из личных интересов. Для этого необходимо определить, в чем заключаются эти интересы и как можно их удовлетворить: какие ценности и цели преследовать, какими принципами и методами руководствоваться.
Если эти вопросы не заботят человека, значит, он объективно не может считаться тем, кто заботится о личных интересах или мечтает их удовлетворить; человек не может заботиться о чем-то или желать чего-то, о чем он не имеет понятия.
Эгоизм требует: 1) иерархической системы ценностей, установленной в соответствии с личными интересами человека; и 2) отказа от жертвования более ценным ради менее ценного или не имеющего никакой ценности.
По-настоящему заботящийся о собственной выгоде человек понимает: определить, что входит в круг его интересов, можно лишь с помощью разума, и что упорствовать в противоречиях или пытаться действовать вопреки реальности саморазрушительно, а саморазрушение не может входить в сферу личных интересов.
«Мышление служит удовлетворению личных интересов, отказ от него – нет. Выбор целей на основе полной системы знаний человека, его ценностей и его жизни служит личным интересам, действие под влиянием момента, в отрыве от общей перспективы, – нет. В интересах человека жить как продуктивное существо, а жить как паразит – не в его интересах. В интересах человека вести жизнь, достойную его природы, а пытаться опуститься до уровня существования животного – не в его интересах»1.
1 Nathaniel Branden. Who Is Ayn Rand?: New York: Random House, 1962; Paperback Library, 1964.
Из-за того, что по-настоящему эгоистичный человек устанавливает себе цели, руководствуясь разумом, и благодаря тому, что интересы разумных людей не противоречат друг другу, другие люди тоже нередко получают выгоду от его действий. Но выгода других людей не является для него главной целью или стремлением; его главная цель и сознательное стремление, направляющее его действия, – его собственная выгода.
Чтобы окончательно прояснить данный принцип, давайте рассмотрим крайний пример действия, которое, по сути, является эгоистичным, но которое большинство обывателей наверняка назвали бы самопожертвованием: готовность мужчины умереть ради спасения жизни любимой женщины. Каким образом такое действие может быть выгодным для этого мужчины?
Ответ дается в книге «Атлант расправил плечи» – в той сцене, где Голт, зная, что ему грозит арест, говорит Дагни:
«...если они заподозрят, что нас что-то связывает, то примутся пытать тебя. Я говорю о физических пытках, у меня на глазах, меньше чем через неделю. Ждать этого я не стану. При первой же угрозе тебе покончу с собой и тем самым остановлю их...
Незачем говорить тебе, – снова заговорил он, – что если я это сделаю, это не будет актом самопожертвования. Я не хочу жить на их условиях, повиноваться им, видеть, как ты переносишь затянувшееся убийство. После этого для меня не останется никаких ценностей, а жить без них я не хочу»2.
2 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Если мужчина любит женщину так сильно, что не желает жить после ее смерти, если жизнь больше не может предложить ему ничего, что было бы для него привлекательно, тогда его смерть ради ее спасения – не жертва.
Этому же самому принципу соответствует ситуация, когда человек, оказавшись в плену диктатуры, осознанно рискует жизнью, чтобы достичь свободы. Называть такой акт «самопожертвованием» – все равно что прямо признать, что вы предпочитаете рабское существование. Эгоизм человека, который готов умереть, если это необходимо, борясь за свою свободу, кроется в том, что он не желает жить в таком мире, где у него больше не будет возможности действовать, руководствуясь собственными суждениями, – то есть в мире, где у него больше не будет человеческих условий для жизни.
Эгоистическая или альтруистическая направленность действия должна определяться объективно: она не зависит от чувств человека, который осуществляет деятельность. Чувства не являются ни инструментом познания, ни критерием в этике.
Очевидно, что действие совершается тогда, когда человека заставляют действовать какие-то личные причины; человек в каком-то смысле должен захотеть совершить действие. Определить, чьим интересам служит действие, можно исходя не из того, хочется ли человеку выполнять его, а из того, зачем он хочет его выполнять. Какими стандартами он руководствуется, решая, действовать или нет? С какой целью предпринимается действие?
Если человек заявляет, что он чувствует, что наибольшую пользу окружающим он может принести, убивая и грабя, вряд ли окружающие сочтут его действия альтруистическими. Согласно той же логике и по тем же причинам, действия человека, который следует по пути слепого саморазрушения, нельзя назвать эгоистическими, даже если сам он чувствует, что таким образом он приобретает.
Если под влиянием чувств милосердия, сострадания, долга или альтруизма человек отрекается от своих ценностей, мечтаний или жизненных целей ради удовольствия, желаний или нужд кого-то другого, кого он ценит меньше, чем то, от чего отрекается, то это является актом самопожертвования. Даже если при этом человек чувствует, что он сам «хочет» так поступать, его действия все равно не становятся эгоистическими, и объективно нельзя сказать, что он получает от них пользу.
Представьте, к примеру, что молодой человек выбирает для себя карьеру согласно своим рациональным стандартам, но потом бросает ее ради того, чтобы доставить удовольствие матери, которая хочет для него другого профессионального пути, более престижного в глазах соседей. Юноша покоряется воле матери, потому что считает, что таков его нравственный долг: он верит, что его сыновняя обязанность – ставить счастье матери выше собственного, даже если ее требования нерациональны, и даже если он понимает, что обрекает себя на жизнь в страдании и разочаровании. Защитникам концепции «все мы – эгоисты» было бы абсурдно утверждать, что поскольку действия молодого человека объясняются желанием быть «добродетельным» и избежать чувства вины, их нельзя считать самопожертвованием, и на самом деле они эгоистичны. При таком рассуждении мы уклоняемся от ответа на вопрос: почему чувства и желания молодого человека именно такие, какие есть? Эмоции и стремления не беспричинны и не непреложны – они представляют собой продукт тех основ существования, на которых человек выстраивает всю свою жизнь. Юноша «захотел» отказаться от карьеры только потому, что руководствовался этикой альтруизма и верил, что действовать в собственных интересах – безнравственно. Вот какой принцип направлял его действия.
Те, кто говорит, что «все мы эгоисты», не спорят с тем, что под влиянием альтруистической этики человек способен сознательно действовать против достижения собственного счастья в долгосрочной перспективе. Они просто утверждают, что в некоем высшем, не поддающемся определению смысле действия этого человека будут «эгоистичными». Но определение «эгоизма», которое включает в себя или допускает возможность сознательных действий против собственного счастья, – это терминологическое противоречие.
Люди могут воображать, что говорят осмысленные вещи, когда заявляют, что человек может искать счастья путем отказа от этого самого счастья, исключительно благодаря наследию мистицизма. Основная ошибка аргумента «все мы эгоисты» состоит в поразительно грубой двусмысленности. Утверждение о том, что любое целенаправленное поведение мотивировано – это психологический трюизм и пример тавтологии. Но если ставить знак равенства между «мотивированным поведением» и «эгоистичным поведением», то теряется отличие между элементарным фактом человеческой психологии и феноменом этического выбора. Те, кто поступает так, уклоняется от центрального вопроса этики: чем должны мотивироваться действия человека?
Подлинный эгоизм, то есть подлинная забота об определении сферы личных интересов, ответственность за действия, ведущие к их удовлетворению, отказ от их предательства путем действия под влиянием слепой прихоти, настроения, импульса или кратковременных эмоций, бескомпромиссная вера в собственную систему суждений, убеждений и ценностей, является очень серьезным моральным достижением. Те, кто говорит о том, что «все мы эгоисты», обычно говорят это с циничным и презрительным оттенком. Но на самом деле это утверждение – комплимент человечеству, который оно пока не заслужило.
Сентябрь 1962 г.
Для человека удовольствие – это не роскошь, а настоятельная психологическая необходимость.
Удовольствие (в самом широком смысле слова) – это метафизическая переменная в жизни, награда и последствие успешного действия, точно так же, как боль – признак неудачи, разрушения и смерти.
Через состояние удовольствия человек ощущает ценность жизни, ощущение того, что жить стоит, стоит бороться за поддержание жизни. Чтобы жить, человек должен прилагать усилия для достижения важных для него целей. Удовольствие или радость являются мгновенным эмоциональным вознаграждением за успешные действия и стимулом для продолжения действий.
Далее, благодаря метафизическому смыслу удовольствия, состояние наслаждения подтверждает эффективность действий человека, его способности взаимодействовать с реальностью, достигать целей, жить. С удовольствием неразрывно связано чувство контроля над собственным существованием, точно так же, как с болью неразрывно связано чувство собственной беспомощности. Как удовольствие эмоционально влечет за собой ощущение эффективности действий, так боль эмоционально связана с ощущением неспособности что-либо сделать.
Таким образом, удовольствие позволяет человеку почувствовать, что жизнь – это ценность, и что он сам – это ценность, и таким образом служит эмоциональным топливом для человеческого существования.
Подобно тому, как механизм физического удовольствия/боли служит для человека барометром здоровья или повреждения организма, так же механизм удовольствия/боли сознания указывает на то, что служит человеку или работает против него, что полезно для его жизни, а что ей враждебно. Но человек обладает свободой сознания, у него нет врожденных идей, автоматических реакций или встроенных знаний о том, от чего зависит его выживание. Он должен выбирать для себя ценности, которые будут направлять его действия. Его эмоциональный механизм работает согласно качеству ценностей, которые он выбрал. Именно эти ценности определяют, что будет казаться человеку нужным для жизни, а что – враждебным; именно полагаясь на эти ценности, он будет искать определенных удовольствий.
Если человек совершает ошибку в выборе ценностей, его эмоциональный механизм не вносит исправлений: он не может действовать сам по себе, независимо от сознания. Если человек выбрал такие ценности, что стремление к ним приводит к уничтожению самого человека, его эмоциональный механизм не спасет его, а напротив, будет подталкивать его к самоуничтожению: человек сам установил его против себя и против фактов реальности, против собственного существования. Человеческий эмоциональный механизм подобен электронной машине: человек может запрограммировать ее, но не может изменить ее сущность; так что, если установленная программа оказалась неверной, он не сможет изменить того факта, что наиболее саморазрушительные желания будут ему необходимы. Конечно, он может изменить программу – но лишь путем изменения ценностных установок.
Основные ценности человека отражают его сознательный или бессознательный взгляд на себя самого и на свое существование. Они являются выражением: 1) уровня и сути его самооценки или ее отсутствия; и 2) степени, до которой он считает вселенную открытой или закрытой для его понимания и действий; то есть степени доброжелательности или враждебности восприятия мира. Таким образом, то, к чему стремится человек ради удовольствия, определяется в наибольшей степени психологически; это показатель его характера и духа. (Под «духом» я имею в виду сознание человека и его основные мотивационные ценности.)
В широком смысле существует пять (пересекающихся между собой) сфер, позволяющих человеку испытать радость жизни: продуктивная работа, человеческие взаимоотношения, отдых и развлечения, искусство и секс.
Продуктивная работа – наиболее фундаментальная область из всех вышеперечисленных: через работу человек получает основное ощущение контроля над существованием – чувство собственной значимости, – которое является необходимой основой способности получать удовольствие от любых других ценностей. Человек, в жизни которого нет направления или цели, человек, у которого нет творческой задачи, вынужденно чувствует себя беспомощным и ни над чем не властным; такой человек не может чувствовать себя пригодным для жизни; а человек, чувствующий себя непригодным для жизни, неспособен ей радоваться.
Одно из основных качеств человека, обладающего пониманием собственной значимости, который воспринимает вселенную как нечто открытое для его действий, – это огромное удовольствие, которое он получает от продуктивной работы ума; его радость жизни подпитывается постоянной заботой об увеличении знаний и возможностей – думать, достигать, двигаться вперед, встречаться с новыми задачами и решать их, – ради того, чтобы иметь чувство заслуженной гордости за свою постоянно растущую эффективность.
Совсем другой дух мы обнаруживаем в человеке, который находит удовольствие преимущественно в рутинной и знакомой работе, который склонен радоваться действиям, осуществляемым в полусонном состоянии, для которого счастье состоит в отсутствии нестандартных задач, борьбы или усилий. Это дух человека, крайне мало ценящего себя, для которого Вселенная кажется чужой и смутно враждебной; человека, главной мотивацией которого является стремление к безопасности – не той, которая достигается эффективным трудом, а той, которая существует в мире, где нет необходимости эффективно трудиться.
Еще один тип духовности мы находим в человеке, для которого невыносима сама мысль о том, что работа – любая работа – может приносить радость; он рассматривает необходимость зарабатывать на жизнь как вынужденное зло; он мечтает лишь о тех наслаждениях, которые ждут его по окончании рабочего дня, мечтает утопить свой мозг в алкоголе, телепрограммах, игре на бильярде или женщинах – в бессознательных удовольствиях. Это человек, самооценка которого низка, который не считает Вселенную познаваемой и воспринимает как должное первобытный ужас, который испытывает перед ней; для которого единственное возможное облегчение и единственная идея удовольствия заключается в сумеречном дрожании чувств, не требующих от самого человека никаких усилий.
Последний тип – это дух человека, находящего удовольствие не в достижениях, а в разрушении, действия которого направлены не на повышение собственной эффективности, а на руководство теми, кто уже такой эффективности достиг: это дух человека, настолько абсолютно лишенного адекватной самооценки и настолько раздавленного ужасом перед существованием, что для него единственной формой самовыражения оказывается обрушение собственного презрения и ненависти на тех, кто не разделяет его положение, на тех, кто способен жить, – как будто, уничтожая уверенных, сильных и здоровых, он сможет обратить собственное бессилие в достижение.
Для разумного, уверенного в себе человека мотивацией служит любовь к ценностям и стремление к их достижению. Для невротика мотивацией служит страх и желание спастись от него. Это различие в мотивации отражается не только в том, каких удовольствий ищут представители обоих типов, но и в природе того удовольствия, которое они получают.
Эмоциональное качество удовольствия, испытываемого четырьмя вышеописанными типами людей, вовсе не одинаково. Качество любого удовольствия зависит от умственных процессов, которые оно пробуждает и которыми оно сопровождается, а также от сущности ценностей, вовлеченных в него. Удовольствие, получаемое от использования возможностей собственного мышления, и «удовольствие» от бездумного существования – это совершенно разные вещи, такие же разные, как удовольствие от достижения реальных целей, от обладания подлинным чувством собственной значимости, и «удовольствие» от временного, частичного освобождения от чувства страха и беспомощности. Человек с адекватной самооценкой испытывает чистое, неискаженное наслаждение от достойного приложения своих способностей и от обладания подлинными ценностями, при этом не имея никакого представления о том затуманенном, мутном состоянии, которое они называют «наслаждением».
Тот же самый принцип применим ко всем формам получения удовольствия. Так, сравнивая человека, который ищет удовольствия от общения с компанией умных, честных и адекватно ценящих себя людей, и который сам соответствует этим высоким стандартам, с другим, который способен находить удовольствие лишь в обществе человеческих существ, не имеющих вообще никаких стандартов, среди которых он чувствует свободу быть собой, – или с таким, который может быть доволен только в окружении тех, кого он презирает, или, наконец, с человеком, который получает удовольствие, окружая себя людьми, которых он может унижать, – мы видим различия и в формах испытываемого удовольствия, и в типах мотиваций, и, конечно же, в самих человеческих характерах, раскрывающихся в этом процессе.
Для разумного, психологически устойчивого человека стремление к получению удовольствия – это стремление торжественно утвердить факт своего контроля над реальностью. Для невротика стремление к получению удовольствия – это стремление сбежать от этой реальности.
Теперь обратимся к сфере отдыха и развлечений. Например, вообразим вечеринку. Разумный человек может получать от нее удовольствие лишь в том случае, если на вечеринке действительно происходит что-то, доставляющее ему радость: например, встречи с приятными людьми, знакомства, которые ему интересны, беседы, во время которых можно сказать и услышать нечто, что стоит действительно сказать и услышать. В то же время невротик может «радоваться» вечеринке по причинам, не имеющим отношения к тому, что на ней реально происходит: он может ненавидеть, презирать или бояться всех присутствующих, может вести себя как шумный тупица и втайне стыдиться этого, но при этом чувствовать, что происходящее ему нравится, потому что от окружающих исходят флюиды одобрения, или потому, что быть приглашенным на эту вечеринку означает признание некоего социального статуса, или потому, что остальные люди выглядят веселыми, или потому, что вечеринка на целый вечер освобождает его от страха одиночества.
«Удовольствие» от пьянства совершенно очевидно представляет собой удовольствие от ухода от ответственности обладания сознанием. К этой же категории удовольствий относятся сборища, которые не имеют никакой цели, кроме как служить проявлением истерического хаоса, где гости находятся в состоянии алкогольного ступора, громко и бессмысленно болтая друг с другом и наслаждаясь иллюзией нахождения во Вселенной, где никто не отягощен целями, логикой, реальностью и ее осознанием.
В связи с этим вспомним современных «битников» – в частности, их манеру танцевать. Глядя на такой танец, вы увидите не улыбки подлинной радости, а пустые глаза, порывистые, неритмичные дерганья тел, словно лишенных центрального органа управления, но вместе с тем очень старательно – с истерическим надрывом – демонстрирующих полное отсутствие целей, смысла и мышления. Это «удовольствие» бессознательного существования.
Впрочем, можно вспомнить и более тихие варианты «удовольствий», наполняющих жизнь очень многих людей: семейные пикники, дамские посиделки за кофе, благотворительные ярмарки, отпуска, проводимые в «растительном» состоянии, – все примеры тихой скуки для всех участников, где именно эта скука становится самоценной. Для таких людей скука означает все безопасное, знакомое, обычное, привычное: отсутствие нового, возбуждающего, незнакомого, инициативного.
Что такое инициативное удовольствие? Это удовольствие, требующее подключения разума: не с целью решения конкретных задач, а для тренировки проницательности, самостоятельности суждений, внимания.
Одно из величайших удовольствий способны доставлять человеку произведения искусства. Искусство, в своем наивысшем выражении, как отражение вещей такими, «какими они могли бы быть и должны были бы быть», может обеспечить человека бесценной эмоциональной подпиткой. Но и здесь качество искусства, на которое откликается дух человека, зависит от его глубочайших ценностных установок и жизненных принципов.
Человек может искать в искусстве отражения чего-то героического, интеллектуального, осмысленного, целенаправленного, образцового, оригинального, смелого; он может стремиться получить восхищение от прикосновения к великим ценностям. Но он может искать удовлетворения и в тривиальных произведениях, которые не требуют ни умения думать, ни умения глубоко чувствовать; он может чувствовать себя уютно согретым отображением давно известного и близкого, стремясь обуздать чувство страха перед неведомым. А может быть, его душа позитивно реагирует лишь на картины, представляющие ужас и деградацию человека; его, возможно, радует мысль о том, что он не пал так низко, как уродливый наркоман или жалкая лесбиянка, о которых он читает; он предпочитает искусство, сообщающее ему, что человек – греховен, реальность – непознаваема, существование – невыносимо, и никто не может ничего в этом изменить, а значит его ужас нормален.
В искусстве заложен взгляд на существование, и именно взгляд на существование, имеющийся у человека, определяет характер произведений искусства, на которые отзывается его душа. Душа человека, чья любимая пьеса – «Сирано де Бержерак», радикально отлична от души того, кто любит «В ожидании Годо».
Среди разнообразных удовольствий, которые человек может обеспечить себе сам, наиболее значимое – это гордость: удовольствие, которое он получает благодаря собственным достижениям и в процессе формирования собственного характера. Удовольствие, которое испытывает человек от характера и достижений другого человека, – это восхищение. Наивысшее выражение самого мощного объединения этих двух эмоций – гордости и восхищения – это романтическая любовь. Торжество любви – это секс.
В наибольшей степени именно в этой сфере – в чувственно-сексуальных реакциях человека – его видение себя самого и бытия проявляется наиболее ясно и красноречиво. Человек влюбляется и испытывает сексуальное влечение к тому, кто отражает его собственные важнейшие ценностные установки.
Психологически чувственно-сексуальные реакции человека раскрываются в двух важнейших аспектах: в выборе партнера и в значении, которое для него имеет половой акт.
Мужчина, уважающий себя, любящий себя и свою жизнь, ощущает настоятельную потребность искать других людей, которыми он мог бы восхищаться, – искать себе духовную ровню, которую он сможет полюбить. Больше всего из человеческих качеств его привлекает самоуважение – а также незамутненное восприятие ценности бытия. Для такого человека секс – это торжественный акт, предназначение которого – воздать должное самому себе и избранной партнерше, наивысшая форма непосредственного личного переживания ценности и радости быть живым.
Потребность в таком опыте заложена в человеке природой. Но если у человека не хватает самоуважения для того, чтобы заслужить его, он пытается его сфальсифицировать и выбирает (подсознательно) партнершу, которая могла бы помочь ему в этом процессе, создать для него иллюзию значимости, которой он не обладает, и счастья, которого он не испытывает.
Таким образом, если мужчину привлекает умная, уверенная и сильная женщина – одним словом, героиня, – мы видим в нем один духовный тип; если же, напротив, он привязывается к безответственной, беспомощной вертихвостке, чья слабость дает ему возможность чувствовать себя более мужественным, перед нами предстает совершенно другой духовный тип; третий тип можно наблюдать в мужчине, который делает своей избранницей запуганную «подстилку», рядом с которой он может не бояться упреков, поскольку она полностью лишена собственных суждений и ценностей.
Само собой, абсолютно тот же принцип применим и к выбору партнера женщинами.
Сексуальный акт имеет совершенно разный смысл для человека, чье вожделение подпитывается гордостью и восхищением, для которого приносящий удовольствие личный опыт может быть ценным сам по себе, – и для человека, который ищет в сексе доказательства своей мужественности (или женственности), спасения от отчаяния, защиты от тревог или бегства от скуки.
Парадоксально, но именно те, про кого в народе говорят, что они «живут в свое удовольствие», – люди, которые, казалось бы, живут исключительно ради сиюминутных ощущений, которые стремятся лишь к тому, как бы «хорошо провести время», – психологически оказываются неспособными ценить удовольствие как факт. Живущий в свое удовольствие невротик воображает, что, копируя внешние атрибуты торжества и повторяя соответствующие телодвижения, он сможет заставить себя почувствовать, что у него действительно есть повод торжествовать.
Одна из главных характеристик человека, которому не хватает самоуважения, – и реальное наказание за его моральное и психологическое поражение – это тот факт, что все его удовольствия сводятся к бегству от двух преследователей, которых он предал и от которых на самом деле он никогда не сможет убежать: от реальности и от собственных мыслей.
Так как назначение удовольствия – дать человеку чувство собственной значимости, невротик оказывается в плену неразрешимого конфликта: он обречен по своей человеческой природе стремиться к удовольствиям как к подтверждению и отражению своего контроля над реальностью, но у него получается находить их лишь в процессе бегства от этой реальности. Именно поэтому его удовольствия оказываются «бракованными», поэтому в них он обретает не чувство гордости, самореализации и вдохновения, а чувство вины, разочарования, безнадежности и стыда. Уважающий себя человек в удовольствии обретает вознаграждение и поддержку. Человек, испытывающий нехватку уважения к себе, обретает лишь тревогу: колеблется непрочный фундамент его фальшивой самооценки, обостряется постоянный страх, что все «строение» рухнет, и он окажется лицом к лицу с жестокой, неопровержимой, неизвестной и безжалостной реальностью.
Одна из самых распространенных жалоб клиентов психотерапевтов – на неспособность ни в чем найти удовольствие, невозможность испытать подлинную радость. Это неизбежный тупик, в который заводит человека метод получения удовольствия как бегства.
Сохранить неискаженную способность радоваться жизни способен далеко не каждый. Это огромное моральное и психологическое достижение. Вопреки распространенному мнению, это удел не тех, кто отказывается мыслить, а тех, кто неустанно познает мир и ни на секунду не теряет ясности и цельности ума. Это награда за самоуважение.
Февраль 1964 г.
Что такое компромисс? Примирение противоположных требований путем взаимных уступок. Это означает, что у обеих сторон, пытающихся прийти к компромиссу, есть определенные, важные для них, требования и определенные ценности, которые они могут предложить друг другу. А это, в свою очередь, означает, что обе стороны принимают некий фундаментальный общий принцип, на основании которого и строится их договоренность.
Прийти к компромиссу на базе обоюдно принятого основного принципа можно лишь в каких-то конкретных, частных вещах. К примеру, продавец может спорить с покупателем о цене, которую он хотел бы получить за свой товар, и в конце концов они сходятся на той, которая оказывается где-то между первоначально установленной продавцом и той, которую был готов первоначально дать покупатель. Обоюдно принятый базовый принцип в данном случае – это принцип торговли, а именно: покупатель должен заплатить продавцу за товар. Но если одна сторона хочет получить за товар деньги, а другая хочет завладеть им безо всякой платы, ни о каком компромиссе, соглашении или дискуссии не может идти и речи; одна сторона в данном случае может лишь полностью подчиниться другой.
Невозможен компромисс между владельцем недвижимости и взломщиком; если хозяин дома предложит вору взять одну чайную ложку из набора столового серебра, это будет не компромисс, а полное подчинение – признание права взломщика на завладение чужой собственностью. Что он может предложить взамен? А если в качестве основы для взаимодействия обе стороны принимают принцип односторонней уступки, то для взломщика завладеть и всем остальным имуществом – исключительно вопрос времени. В качестве примера подобного процесса посмотрите на сегодняшнюю внешнюю политику Соединенных Штатов.
Невозможен компромисс между свободой и государственным контролем; согласиться на «ограниченный контроль» – значит предать принцип неотчуждаемых прав личности и принять вместо него принцип неограниченной, произвольной власти государства, отдав себя в постепенное порабощение. В качестве примера подобного процесса посмотрите на сегодняшнюю внутреннюю политику Соединенных Штатов.
Невозможен компромисс по главным принципам или фундаментальным установкам. Как вы представляете себе компромисс между жизнью и смертью? Или между истиной и ложью? Или между разумом и иррациональностью?
Однако сегодня, говоря о «компромиссе», люди, как правило, имеют в виду не законные взаимные уступки или торговое соглашение, а именно предательство принципов одной из сторон – одностороннее подчинение любым беспочвенным, иррациональным претензиям. Корни этой доктрины лежат в учении этического субъективизма, согласно которому чье-то желание или прихоть – это элементарная частица морали; каждому человеку дано право высказывать любые желания и добиваться их осуществления; все желания обладают одинаковой моральной ценностью; и единственный вариант сосуществования людей друг с другом – это политика полного соглашательства и «компромисса» всех со всеми. Нетрудно разобраться, кто от такой доктрины выигрывает, а кто – проигрывает.
Аморальность этого учения – и причина, по которой термин «компромисс» приобрел в современной обиходной речи значение акта морального предательства, – кроются в том факте, что оно требует принятия всеми людьми этического субъективизма как основного принципа, главенствующего над всеми прочими принципами человеческих взаимоотношений.
Вопрос «Разве возможна жизнь без компромиссов?» обычно задается теми, кто не в состоянии провести границу между основным принципом и каким-то конкретным отдельным желанием. Когда человек соглашается на более низкую должность, чем та, на которую он рассчитывал, – это не «компромисс». Когда наниматель указывает вам, как выполнять работу, для которой вас наняли как специалиста, и вы подчиняетесь ему – это не «компромисс». Остаться без пирожного потому, что его съел кто-то другой, – это не «компромисс».
Надежность и порядочность складываются не из верности личным субъективным прихотям, а из верности принципам разума.
«Компромисс» – это вмешательство не в чей-то комфорт, а в чьи-то убеждения. «Компромисс» заключается в осуществлении действий, которые не просто могут кому-то не нравиться, а являются для кого-то однозначным злом. Сопровождать жену или мужа на концерт, когда вас совершенно не интересует музыка, – это не «компромисс»; а вот подчинение его или ее иррациональным требованиям ради общественных условностей, мнимого религиозного рвения или демонстрации благородства по отношению к провинциальным родственникам – да. Трудиться на работодателя, с которым вы не сходитесь во мнениях, – не «компромисс»; а притворное согласие с ним – да. Согласиться с редакторской правкой рукописи, если вы видите разумную ценность замечаний редактора, – не «компромисс»; внести исправления ради того, чтобы доставить редактору или «публике» удовольствие, вопреки своим собственным суждениям и стандартам, – да.
Во всех подобных случаях оправдание предлагается одно и то же: «компромисс» – состояние временное, и утраченные цельность и надежность обязательно восстановятся – в каком-нибудь неуказанном будущем. Но нельзя исправить иррациональное поведение супруга, поддаваясь ему и провоцируя его дальнейшее развитие. Нельзя добиться победы своих идей, помогая продвигать идеи противника. Нельзя, «став богатым и знаменитым», предложить настоящий литературный шедевр поклонникам, которых приобрел, производя бульварное чтиво. Если человеку трудно сохранять верность своим убеждениям с самого начала, дальнейшая череда измен – которые лишь увеличивают силу врага, сразиться с которым у него не хватает отваги, – никак не облегчит задачу впоследствии, а наоборот, сделает ее практически невыполнимой. В сфере морали не может быть никаких компромиссов. «В любом компромиссе между едой и ядом выиграть может только смерть. В любом компромиссе между добром и злом только зло может получить выгоду»1. Когда вам в следующий раз захочется спросить: «А разве возможна жизнь без компромиссов?» – переведите этот вопрос на язык его реального значения: «Разве возможно жить, отказавшись от правды и добра и подчинившись лжи и злу?» Тут-то вы наверняка ответите, что такая жизнь недопустима, – если, конечно, вы хотите получить от нее что-то, кроме растянутой на годы пытки саморазрушения.
1 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Июль 1962 г.
Я сведу свой ответ на этот вопрос к одному фундаментальному аспекту. Я назову всего один принцип, противоположный очень популярной в наши дни идее, которая ответственна за распространение зла в мире. Вот этот принцип: Человек должен постоянно выносить моральные суждения.
Ничто так не искажает и не разрушает культуру и человеческий характер, как концепция морального агностицизма – идея о том, что никто не должен выносить другим моральный приговор, что человек должен быть морально толерантным ко всему, и что добро заключается в неразделении добра и зла.
Вполне очевидно, кому выгодна такая концепция, и кто страдает от ее применения. Если вы в равной мере воздерживаетесь как от похвалы людским добродетелям, так и от обличения людских грехов, это не является свидетельством справедливости. Ваше безразличное отношение фактически демонстрирует, что ни добру, ни злу от вас ждать нечего; и кого вы в таком случае предаете и кого поощряете?
Однако выносить моральные суждения – это огромная ответственность. Чтобы судить, нужно обладать безупречным характером; не нужно быть всеведущим или непогрешимым, нужна незапятнанная чистота помыслов, то есть полное исключение возможности даже малейшей уступки сознательному, целенаправленному злу. Судья, вынося приговор, например, по уголовному делу, может допустить ошибку, если представленные суду доказательства будут спорными, но он не может игнорировать имеющиеся доказательства, принимать взятки или допускать влияния на свое решение любых личных чувств, эмоций, желаний или страхов. Точно так же и любой разумный человек должен сохранять прямой и объективный порядок принятия решений и вынесения приговоров в «зале суда» собственного разума, где ответственность еще выше, чем в публичном процессе, потому что здесь только сам судья знает, не допускает ли он предвзятости в суждениях.
Тем не менее для суждений отдельной личности все же существует апелляционная инстанция: это объективная реальность. Судья сам привлекает себя к ответственности всякий раз, когда объявляет вердикт. Лишь в сегодняшнем мире цинизма, индивидуализма и хулиганства люди могут воображать, что они вольны выносить любые иррациональные суждения и при этом не нести за них никакой ответственности. Но на самом деле человек судится самим суждением, которое он выносит. Вещи, которые он осуждает или одобряет, существуют в объективной реальности и открыты для независимой оценки других людей. Осуждая или одобряя, человек демонстрирует собственные нравственные качества и стандарты. Если он осуждает Америку и одобряет Советскую Россию – или же нападает на бизнесменов и защищает малолетних правонарушителей – или же поносит прекрасное произведение искусства и восхищается низкопробным мусором, – во всем этом раскрывается его собственная духовная сущность.
Именно страх перед такой ответственностью толкает большинство людей к принятию позиции огульного морального нейтралитета. Этот страх лучше всего выражается формулой: «Не судите, да не судимы будете». Но эта формула фактически представляет собой отказ от моральной ответственности: это моральный карт-бланш, который индивидуум предоставляет окружающим, рассчитывая на то, что и ему с их стороны будет предоставлен такой же.
Каждый человек, хочет он того или нет, обязательно должен принимать решения и делать выбор; если человек делает выбор, он так или иначе оперирует моральными ценностями; если в игре задействованы моральные ценности, моральный нейтралитет никак не возможен. Воздерживаясь от осуждения палача, человек становится соучастником пыток и убийств его жертв.
Моральный принцип, подходящий для данного случая, можно сформулировать так: «Судите, и будьте готовы быть судимыми». Противоположность моральному нейтралитету – не слепое, произвольное, ханжеское осуждение любой идеи, действия или личности, которые не соответствуют настроению того, кто выносит суждение, заученным им лозунгам или скоропалительным выводам, сделанным под влиянием момента. Огульная толерантность и огульное осуждение не являются противоположностями: это два варианта одного и того же уклонения от ответственности. Заявления типа «все люди белые», или «все люди черные», или «нет ни черных, ни белых, а все люди серые» – это не моральные суждения, а бегство от ответственности, с ними связанной.
Выносить суждение – значит оценивать конкретную ситуацию путем обращения к абстрактному принципу или стандарту. Это непростая задача; она не решается автоматически при помощи чувств, «инстинктов» или интуиции. Это задача, требующая самого точного, самого придирчивого и самого безжалостно объективного и рационального мыслительного процесса. Уловить смысл абстрактных моральных принципов несложно; но гораздо сложнее применить их в конкретной ситуации, особенно в том случае, если она связана с нравственными качествами другого человека. Когда кто-то выносит моральное суждение, позитивное или негативное, он должен быть готов ответить на вопрос «Почему?» – и аргументировать свою позицию как для себя, так и для любого разумного человека, задавшего такой вопрос.
Установка на постоянное вынесение моральных суждений не означает, что человек должен воспринимать себя миссионером, перед которым стоит задача «спасения души каждого», – равно как и того, что он должен высказывать моральную оценку любому встречному. Это означает: 1) что у человека должна иметься четко сформулированная своя собственная моральная оценка каждой личности, проблемы и события, с которыми он сталкивается; и его действия должны определяться этой оценкой; и 2) что он должен доносить свои моральные оценки до других людей, когда это разумно и пристойно.
Последнее означает, что человек не должен кидаться в неспровоцированные моральные обличения или дебаты, но должен высказываться в тех ситуациях, когда молчание может быть объективно воспринято как согласие или одобрение зла. При взаимодействии с иррациональными людьми, когда вступать в дискуссию бессмысленно, достаточно сказать просто: «Я с вами не согласен», чтобы исключить любую возможность неверной интерпретации вашей позиции. При взаимодействии с более адекватными людьми может оказаться морально необходимым исчерпывающее изложение вашей точки зрения. Но при любых условиях, в любой ситуации недопустимо позволять кому-то подвергать ваши ценности нападкам или осмеянию и при этом сохранять молчание.
Моральные ценности – стимулирующая сила человеческой деятельности. Вынося собственные моральные суждения, человек защищает чистоту своего восприятия и разумность пути, который он для себя избрал. Всегда крайне важно различать, имеете ли вы дело с нечаянным заблуждением или с осознанным злом.
Посмотрите сами, сколько людей занято тем, что пытаются так или иначе обойти факты, придумывают хитроумные логические объяснения или загоняют собственный разум в состояние слепого ступора по одной-единственной причине: из страха обнаружить, что те, с кем они взаимодействуют, – их «близкие», друзья, коллеги или политические лидеры – не просто ошибаются, а на самом деле злы. И обратите особое внимание: именно этот страх приводит к тому, что они допускают, поддерживают и распространяют то самое зло, существование которого они боятся признать.
Если бы люди не прибегали постоянно к таким недостойным уверткам, как заявления о том, что какой-нибудь презренный лжец «хочет, как лучше», что опустившийся бродяга «не может ничего поделать», что малолетний правонарушитель «нуждается в любви», что преступника «сделали таким обстоятельства», что рвущимся к власти политиканом движет патриотическое стремление к «всеобщему благу», что коммунисты – не более чем «аграрные реформаторы», история последних нескольких десятилетий – или даже веков – была бы иной.
Спросите себя, для чего любой диктатуре вкладывать деньги и усилия в пропаганду, направленную на своих же беспомощных, скованных, безгласных рабов, у которых нет никаких возможностей для протеста или обороны? Ответ: потому что даже самый забитый крепостной или невежественный варвар взбунтуется, если только поймет, что его приносят в жертву не ради какой-то непонятной «великой цели», а ради примитивного, откровенного человеческого зла.
Обратите также внимание на то, что моральный нейтралитет непременно ведет к усилению симпатии к греху и противодействия добродетели. Человек, который старательно отказывается признавать, что зло – это зло, постепенно понимает, что для него становится все опаснее признавать, что добро – это добро. Нравственный человек становится для него угрозой, потому что он может развенчать все его увертки – особенно в тех случаях, когда речь идет об установлении справедливости и ему приходится встать на чью-либо сторону. Именно в таких ситуациях становится очевидным фатальное значение утверждений типа «Никто не является полностью правым или полностью виноватым» или «Не мне судить». Тот, кто начинает словами: «Даже в самом худшем из нас есть что-то хорошее», – далее продолжает: «Даже в самом лучшем из нас есть что-то плохое», – затем: «В лучших из нас обязательно должно быть что-то плохое», – и заканчивает: «Лучшие из нас только усложняют другим жизнь – неужели они не могут помолчать? Не им судить!»
А потом, в одно серое утро такой человек среднего возраста вдруг понимает, что предал все, что ценил во времена далекой весны, и поражается, как же это могло произойти, но поспешно захлопывает дверь разума перед ответом, торопясь вновь убедить себя в том, что страх, который он ощущал в худшие моменты своей жизни, о которых стыдно даже вспоминать, был правильным, и что для ценностей нет места в этом мире.
Иррациональное общество – это общество моральных трусов, людей, парализованных потерей моральных стандартов, принципов и целей. Но поскольку люди, пока живы, должны как-то действовать, такое общество готово подчиниться любому, кто захочет задать ему курс. Инициатива может исходить лишь от двух типов людей: от тех, кто согласен взять на себя ответственность за установление рациональных ценностей, и от подонков, которых вопросы ответственности нисколько не волнуют.
И какой бы трудной ни была борьба, у разумного человека есть лишь один выбор, который он может сделать перед лицом такой альтернативы.
Апрель 1962 г.
Один из самых красноречивых симптомов нравственного упадка современной культуры – определенное и весьма популярное отношение к нравственным вопросам. Лучше всего его отражает фраза «Нет ни черного, ни белого, все серое».
Применяется она к людям, действиям, нормам поведения и нравственности в целом. «Черное и белое» в данном контексте означают «добро и зло» (с психологической точки зрения интересно отметить обратный порядок слов).
Однако с какой бы стороны вы ни подошли к анализу этой фразы, ее противоречия очевидны (прежде всего, к ним относится ложный вывод «украденного понятия»). Если нет ни белого, ни черного, то не может быть и серого, ибо серый – результат смешения этих двух цветов.
Прежде чем назвать что-то «серым», нужно определить, что белое, что – черное. С точки зрения нравственности это значит, что прежде всего надо определить для себя, что добро, а что – зло. Если человек это определил, у него нет никаких причин считать все серым.
Если нравственные нормы (например, альтруизм) выполнять в жизни невозможно, то их нужно осуждать как «черные», а не называть их жертв «серыми». Если нравственные нормы подразумевают неразрешимые противоречия (например, если, избирая с одной стороны добро, человек принимает зло с другой стороны), то именно от них и нужно отказаться, как от «черных». Если нравственные нормы не имеют никакого отношения к реальности, если они сводятся к спорным, беспочвенным, невыполнимым предписаниям и заповедям, которые надо принимать на веру и выполнять автоматически, следуя им слепо, словно догме, то их последователей нельзя назвать ни «белыми», ни «черными», ни даже «серыми». Нравственные нормы, которые запрещают и парализуют нравственное суждение, по своей сути противоречат сами себе. Если при разрешении сложной нравственной дилеммы человеку приходится бороться, чтобы понять, какое решение правильно, и он не может сделать правильный выбор или же честно ошибается, то человека этого нельзя назвать «серым»; с нравственной точки зрения он «белый». Ошибки, допущенные нашим разумом, не могут пробить броню нравственности – истинные нравственные нормы не могут требовать всеведения или непогрешимости суждений.
Однако если для того, чтобы избежать ответственности за нравственное суждение, человек закрывает глаза и выключает свой разум, если он уклоняется от фактов и стремится оставаться в неведении, то его нельзя назвать «серым»; с нравственной точки зрения он оказывается «черным», как только сталкивается с реальностью лицом к лицу.
Многие формы заблуждений, неуверенности и интеллектуальной небрежности помогают скрыть противоречия и затемнить истинный смысл нравственной серости.
Некоторые считают, что это просто повторение таких банальностей, как «Нет в мире совершенства», другими словами, в каждом из нас есть и доброе, и злое начало, а значит, с нравственной точки зрения все мы – «серые». Большинство людей, с которыми мы сталкиваемся, действительно подходят под это определение, а потому принимают его как некий вполне логичный факт, не особенно задумываясь. Они забывают о том, что нравственность имеет дело только с вопросами, предполагающими собственный выбор (другими словами, свободную волю), и, таким образом, к ней неприменимо статистическое обобщение.
Если человек «сер» по своей природе, к нему не применимы никакие нравственные понятия, включая и «серость», равно как и само понятие нравственности. Если же он обладает свободной волей, то сам факт, что десять (или десять миллионов) человек сделали неправильный выбор, совсем не обязательно должен повлечь за собой согласие одиннадцатого. Их выбор не имеет никакого влияния на выбор отдельного человека и ничего не доказывает.
Можно назвать множество причин, из-за которых большинство людей нравственно несовершенны, то есть основываются на смешанных, противоречивых предпосылках и ценностях (одна из них – альтруистическая нравственность); но дело не в этом. Независимо от причин, обусловивших их выбор, то, что большинство людей – «серые» с нравственной точки зрения, не отменяет нравственности и «белизны»; мало того, это свидетельствует об их необходимости. И уж тем более не гарантирует «комплексной сделки», которая сводится к тому, чтобы отмести проблему, наделив всех «нравственной серостью», и, таким образом, снять с себя ответственность за нравственное суждение. Пока человек не готов окончательно распрощаться с нравственной нормой и уравнять мелкого мошенника с убийцей, ему постоянно приходится выявлять и оценивать бесчисленные оттенки «серого», которые встречаются ему в окружающих людях. (А единственно возможный способ судить их сводится к четкому определению «черного» и «белого».)
Такое же убеждение, ведущее к тем же ошибкам, разделяют и те, кто считает, что доктрина нравственной серости – лишь отголосок утверждения «У каждого вопроса две стороны», которое, на их взгляд, подтверждает мысль, что никто не может быть абсолютно правым или абсолютно не правым. Однако они делают ложные выводы. На самом деле утверждение это означает только одно: судя о чем-нибудь, человек должен учесть и выслушать обе стороны. Это отнюдь не означает, что претензии каждой из них в равной степени законны, обоснованны или справедливы. Чаще случается так, что справедлива только одна, а противостоят ей необоснованные претензии (если не хуже).
Конечно, встречаются и сложные ситуации, в которых каждая из сторон в чем-то права, в чем-то не права; однако именно в этом случае «комплексная сделка» – признание обеих сторон «серыми» – абсолютно недопустима. Именно такие вопросы требуют, чтобы мы строго определили критерии нравственной оценки, чтобы опознать и оценить разные аспекты, так или иначе с ними связанные. А это возможно только в том случае, если мы скрупулезно отделим «черное» от «белого».
Для всех этих заблуждений характерна одна и та же ошибка: их сторонники забывают, что нравственность имеет отношение только к вещам, которые человек выбирает добровольно. Другими словами, они забывают о различии между добром и злом.
Однако не все согласились бы с ним, если бы додумались до того, что они тайно пронесли в наше сознание: «Люди не хотят быть абсолютно правыми или абсолютно не правыми».
Человек, посмевший проповедовать эту истину, прежде всего услышал бы: «Говори за себя одного, приятель!»
Именно это он и делает. Сознательно или неосознанно, намеренно или случайно заявляя: «Нет ни черных, ни белых», – человек, в сущности, признается: «Я не хочу быть абсолютно хорошим. Но, пожалуйста, не считайте меня абсолютно плохим!»
Как и в познании, где культ сомнения – это мятеж против разума, так и в этике культ нравственной серости – мятеж против нравственных ценностей. И то, и другое – восстание против абсолютной власти реальности.
Культ сомнения не мог бы добиться успеха, открыто восставая против разума, и потому ему пришлось поднять отрицание разума до уровня их доводов. Точно так же культ нравственной серости не мог бы одержать верх, бунтуя открыто, и потому всячески стремится превратить отрицание нравственности в сверхдобродетель.
Посмотрите, в какой форме эту доктрину обычно преподносят. Она редко предстает в виде позитива, этической теории или темы для обсуждений. Большей частью мы знакомимся с ней в негативном виде, в форме резкого замечания или упрека, который произносится таким тоном, словно мы нарушили очевидный закон, который и не нуждается в обсуждении. Тон может варьироваться от удивления до сарказма, гнева, истеричной ненависти, с которыми эту доктрину выплескивают на вас, словно обвиняя: «Надеюсь, вы не думаете категориями “черное – белое”?!»
Большинство людей теряются, смущаются, ощущают свою беспомощность и боятся хоть как-либо затрагивать нравственные темы, а потому торопятся виновато ответить: «Нет, конечно», даже не разобрав, в чем, собственно, их обвиняют. Они не дают себе и минуты, за которую могли бы понять, что истинный смысл обвинения сводится к таким мыслям: «Вы же не настолько несправедливы, чтобы различать добро и зло», «Ну вы же не настолько злы, чтобы искать добра!» или «Разве вы так безнравственны, что верите в нравственность?»
Чувство нравственной вины, боязнь принять на себя ответственность за нравственное суждение и мольба о прощении читаются в этом популярном высказывании настолько явно, что даже мимолетного взгляда на реальность будет достаточно, чтобы понять, какое уродливое признание они бормочут. Однако бегство от реальности – и необходимое условие, и цель обсуждаемого культа.
С философской точки зрения этот культ отрицает нравственность, а вот с психологической его приверженцы стремятся совсем не к этому. На самом деле они стремятся не к безнравственности, а к нравственности, только более иррациональной – неабсолютной, изменчивой, эластичной, приемлемой для всех. Они не встают «над добром и злом», а просто пытаются сохранить преимущества обоих. Они не бросают вызов нравственности и уж никак не похожи на высокомерных сатанистов Средневековья. Пикантный, современный привкус – именно в том, что они не собираются продать душу дьяволу. Напротив, они предлагают разрезать ее на кусочки и продавать по частям каждому, кто участвует в торгах.
Сторонники этой доктрины не образуют никакой философской школы. В том-то и дело, что их философия не выполнила обязательств. Интеллектуальное банкротство породило иррационализм в теории познания, нравственный вакуум в этике, смешанную экономику в политике. Смешанная экономика сводится к борьбе влиятельных политических групп, начисто лишенной каких-либо принципов, ценностей или справедливости; борьбе, в которой самое главное оружие – грубая сила, с виду похожая на компромисс. Культ нравственной серости, замена нравственности, позволили возникнуть такой политике, и люди теперь его придерживаются, чтобы хоть как-то оправдаться.
Если же приглядеться, станет ясно: основной подтекст – не крестовый поход «за белых», а навязчивый страх перед тем, что тебя (не без веских оснований) сочтут «черным». Смотрите, как защищают нравственность, которая считает компромисс нормой ценностей, позволяя, таким образом, измерять добродетель, подсчитывая те ценности, которые ты готов предать.
Последствия и принципы этой доктрины видны повсюду. Например, в политике термин «экстремизм» стал синонимом зла, независимо от того, к чему он относится (зло – не в том, в чем вы проявляете свой экстремизм, а в том, что вы его проявляете, в вашей последовательности). Посмотрите на так называемых сторонников нейтралитета в ООН. Мало того что они не принимают ничью сторону в противостоянии между Соединенными Штатами и Советской Россией. Они принципиально стремятся не делать различий между сторонами, никогда не рассматривая вопрос по существу, но всегда пытаясь достигнуть компромисса в любом конфликте – например, между страной-агрессором и захваченной страной.
А в литературе? Как вам нравится появление антигероя, отличающегося именно тем, что у него нет никаких отличий – ни добродетелей, ни ценностей, ни целей, ни характера, ни значения? Однако в романах и пьесах он занимает то место, которое раньше по праву принадлежало герою, и действие всей книги разворачивается вокруг его действий, даже если он ничего не делает и ничего не добивается. Обратите внимание, слова «хороший человек» и «плохой человек» звучат теперь иронически. А как вы относитесь к борьбе против счастливых концов, в особенности на телевидении; к требованиям, чтобы у «плохих» были равные шансы и равное количество побед с «хорошими»?
Как и смешанную экономику, людей, действующих согласно смешанным принципам, можно назвать и «серыми». Однако и в том и в другом случае эта смесь вряд ли останется серой надолго. «Серый» – всего лишь прелюдия к «черному». Люди могут быть «серыми», нравственные принципы – нет. Нравственность – это черно-белая система ценностей. Если люди идут на компромисс, всегда предельно ясно, какая из сторон непременно проиграет, какая – непременно выиграет.
Именно поэтому, когда у нас спрашивают: «Надеюсь, вы не думаете категориями “черное – белое”?!» – мы должны отвечать (пусть не в такой форме, но с тем же смыслом): «Думаю, черт меня побери!»
Июнь 1964 г.
Некоторые вопросы, которые можно слышать очень часто, на самом деле являются скорее психологическими откровениями, чем философскими размышлениями. Это особенно верно в отношении вопросов, касающихся этики. В дискуссиях на этические темы очень важно формулировать для себя начальные посылки своей позиции (или помнить их) и научиться разбираться в начальных посылках оппонентов.
Например, последователям объективизма часто задают такой вопрос: «Что будет делаться для бедных или увечных в свободном обществе?»
Альтруистско-коллективистская посылка, заложенная в этом вопросе, состоит в том, что человек должен заботиться о своих братьях, и что несчастья некоторых членов общества ложатся на плечи остальных. Тот, кто задает такой вопрос, по незнанию или намеренно игнорирует основные положения объективистской этики и пытается повернуть дискуссию в привычное ему коллективистское русло. Обратите внимание, что он спрашивает не: «Будет ли что-нибудь делаться?», а «Что будет делаться?» – как будто коллективистская посылка уже принята по умолчанию, и остается обсудить лишь способы ее осуществления.
Как-то раз один студент задал Барбаре Бранден вопрос: «Что будет с неимущими в обществе, построенном на принципах объективизма?», – и она ответила ему: «Если вы лично захотите им помогать, никто не будет вам препятствовать».
Только сам человек имеет право решать, будет ли он оказывать кому-то помощь и при каких условиях; у общества – как организованной политической системы – в этой сфере нет вообще никаких прав.
Если вы хотите знать, когда и при каких обстоятельствах помощь окружающим является морально оправданной, прочтите речь Голта в книге «Атлант расправил плечи». Здесь же мы рассмотрим коллективистскую посылку о политическом смысле этого вопроса, об отношении к нему как к проблеме или обязанности для «общества в целом».
Так как любому человеческому существу природа не гарантирует автоматической безопасности, успеха и выживания, то лишь характерная для диктатуры наглость и моральный каннибализм альтруистско-коллективистского кодекса могут позволить человеку думать (или лениво мечтать), что он каким-то образом может гарантировать эту безопасность кому-то за счет других.
Если человек рассуждает о том, что «общество» должно делать для неимущих, он тем самым принимает коллективистскую посылку о том, что людские жизни принадлежат обществу, и что он как член этого общества имеет право распоряжаться ими, устанавливать для них цели или указывать им, что и для кого делать. Вот какое психологическое откровение кроется в таких вопросах и во многих проблемах подобного свойства.
В лучшем случае через них раскрывается имеющийся в голове человека хаос, заблуждение, которое можно назвать «заблуждением застывшей абстракции», которое заключается в замене более общего абстрактного класса понятий конкретным примером, относящимся к этому классу: в данном случае, в замене «этики» в целом специфическим направлением этики (альтруизмом). Таким образом, человек может отвергать теорию альтруизма и утверждать, что принимает рациональные принципы, но, будучи не способным организовать свои идеи, продолжать неосознанно подходить к этическим вопросам по альтруистическим канонам.
Однако чаще в таком психологическом откровении выявляется более глубинное зло: ужасающая степень подрыва альтруизмом человеческой способности верно понимать концепцию прав или ценность отдельной человеческой жизни; мышление, из которого была окончательно стерта реальность существования человеческого индивидуума.
Покорность и бесцеремонность всегда представляют собой две стороны одной и той же начальной посылки и всегда совместно выполняют задачу заполнения пустоты, остающейся за неимением самоуважения в коллективистской ментальности. Человек, который готов жить ради других, по определению будет считать, что и другие должны жить для него. Чем более он невротичен или добросовестен в практике альтруизма (а два вышеупомянутых аспекта его психологии взаимно укрепляют друг друга), тем более он будет склонен к изобретению схем «облагодетельствования человечества», «общества», «народа», «будущих поколений» – короче, всего, чего угодно, за исключением реальных людей.
Отсюда отвратительное безрассудство, с которым люди предлагают, обсуждают и принимают «гуманитарные» проекты, которые навязываются политическими средствами, то есть силой, огромному количестве людей. Если, как изображают на коллективистских карикатурах, жадные богатеи наслаждаются неприличной материальной роскошью, заявляя, что для них «никакая цена не помеха», значит, социальный прогресс в версии современных коллективистов заключается в наслаждении альтруистическим политическим планированием под вывеской «человеческая жизнь – не помеха».
Отличительная черта такого образа мышления – это поддержка каких-то масштабных общественных целей, вне зависимости от контекста и затрат на их достижение. Взятые без контекста, такие цели обычно выглядят желанными; они должны быть общественными, поскольку деньги на их финансирование не нужно зарабатывать, а нужно просто у кого-нибудь отобрать; а вопрос о средствах достижения окутывается плотным ядовитым туманом – потому что этим средством являются человеческие жизни. Пример такого проекта – бесплатное медицинское обслуживание престарелых. «Это же замечательно, когда пожилые люди имеют медицинское обслуживание в случае болезни!» – восклицают ее сторонники. Если рассматривать вопрос без контекста, с ними можно согласиться, это действительно может показаться замечательным. Разве можно что-то возразить на это? И именно на этой стадии мыслительный процесс в коллективистских мозгах обрубается; далее расстилается туман. Перед мысленным взором человека остается лишь согласие: это ведь правильно, это не для меня, а для других, для общества, для нуждающихся, страдающих людей… При этом в тумане скрываются такие факты, как порабощение и, как следствие, разрушение медицины как науки, регламентация и дезинтеграция всей медицинской практики и принесение в жертву профессиональной чести, свободы, карьер, стремлений, достижений, счастья, жизней тех самых людей, которые должны обеспечивать достижение этой «замечательной» цели, – врачей.
Большинство людей в цивилизованном обществе – за исключением преступных элементов – за много веков его существования смогли понять, что вышеприведенный мыслительный настрой не является ни полезным, ни нравственным в их частной жизни и никак не применим к достижению их частных целей. Ни у кого не возникнет сомнений в моральных качествах юного отморозка, который будет заявлять: «Это же замечательно – иметь яхту и пентхаус и пить дорогое шампанское!» – при этом упорно отказываясь упоминать о том, что ради достижения этой «замечательной» цели он ограбил банк и убил двух охранников.
Между этими двумя примерами нет никакой моральной разницы; количество облагодетельствованных не меняет сути действия, а лишь увеличивает число жертв. На самом деле, у юного отморозка есть даже слабенькое моральное преимущество: он не обладает властью уничтожить целый народ, и его жертвы не оказываются обезоружены государством.
Коллективистская этика альтруизма ограждает от натиска цивилизации и консервирует взгляды людей на их общественное или политическое существование в заповеднике, где главенствуют устои пещерных дикарей. Если в частных отношениях между людьми иногда еще можно заметить мимолетный проблеск уважения к правам личности, то стоит обратиться к общественным вопросам, и этот отблеск исчезает, и на политическую арену выпрыгивает дикарь, у которого не возникает ни единого сомнения в том, что если племя этого захочет, оно запросто раскроит башку любому, и это нормально.
Отличительная черта такого племенного менталитета – аксиоматичный, почти «инстинктивный» взгляд на человеческую жизнь как на материал, топливо или инструмент для любого общественного проекта.
Примеры таких проектов можно приводить до бесконечности: «Это же замечательно – уничтожить трущобы!» (не упоминая о том, что произойдет с людьми следующей по уровню жизни прослойки общества). «Это же замечательно – построить прекрасные удобные города в едином гармоничном стиле!» (не упоминая о том, чей выбор стиля будет навязан застройщикам). «Это же замечательно – дать всем образование!» (не упоминая о том, кто будет учить, чему, и что случится с теми, кто против). «Это же замечательно – освободить художников, писателей, композиторов от необходимости зарабатывать на жизнь и дать им возможность свободно творить!» (не упоминая о том, каких именно художников, писателей и композиторов, кто будет их отбирать, за чей счет – может быть, за счет тех художников, писателей и композиторов, у которых нет хороших знакомых в правительстве, и с чьих и без того скромных доходов будет сниматься налог на обеспечение «освобождения» привилегированной элиты?)
«Наука – это замечательно! Покорение космоса – это замечательно!»
И здесь мы переходим к сути нереального – дикого, слепого, страшного, кровавого нереального – которое служит стимулом для коллективизированной души.
Те, кто провозглашает все эти «замечательные» цели, никогда не отвечает на вопрос: кому это выгодно? Проекты предполагают наличие тех, в пользу кого они осуществляются. Для кого полезна наука? Уж точно не для советских рабов, которые умирают от эпидемий, антисанитарии, голода, ужаса и выстрелов палачей, пока какие-то выдающиеся молодые люди машут им ручкой из космических кораблей, кружащих по орбите над их бараками. И точно не для американского отца семейства, умирающего от сердечного приступа, вызванного непосильным трудом ради того, чтобы послать сына учиться в колледж; и не для мальчика, который не может себе позволить там учиться; и не для пары, погибшей в автокатастрофе, потому что им не хватало денег на новую машину; и не для матери, которая потеряла ребенка, потому что не могла заплатить за лечение в лучшей больнице; и не для всех тех людей, на чьи налоги существует наша бюджетная наука и государственные исследовательские проекты.
Наука ценна лишь потому, что она расширяет, обогащает и защищает жизнь человека. Вне этого контекста она ценности не имеет. Вне этого контекста ничто не имеет ценности. А «жизнь человека» означает отдельную, конкретную, незаменимую жизнь индивидуума.
Поиск новых знаний имеет для человека ценность только в том случае, если он может свободно использовать и получать преимущества от того, что уже известно. Новые открытия потенциально ценны для всего человечества, но не за счет отказа от всех уже имеющихся ценностей. «Прогресс», устремленный в бесконечность, но не несущий никому никакой пользы, – это чудовищная нелепость. Это относится и к «покорению» космоса отдельными людьми, если оно реализуется за счет труда других людей, которым не хватает средств даже на покупку новых ботинок.
Прогресс может осуществляться лишь за счет излишков, то есть за счет труда тех людей, чьи способности позволяют им производить больше, чем того требуют их личные нужды, тех, кто интеллектуально и финансово имеет возможность исследовать новые горизонты. Капитализм – это единственный общественный строй, при котором такие люди обладают свободой действия, и где прогресс сопровождается не насильственным обнищанием, а постоянным повышением уровня благосостояния, потребления и качества жизни.
Человеческие жизни взаимозаменяемы лишь для коллективистского разума; и только такой разум может считать «моральным» или «желанным» жертвование поколениями ныне живущих ради предполагаемой пользы, которую государственная наука или государственное производство когда-нибудь принесет тем, кто еще не родился.
Советская Россия – самый явный, но не единственный пример достижений коллективистской ментальности. Два поколения русских жили, тяжело трудились и умирали в страданиях, ожидая изобилия, обещанного их правителями, которые молили о терпении и требовали экономии, занимаясь государственной «индустриализацией» и убивая надежды граждан этого государства пятилетними планами. Сначала люди голодали в ожидании электрогенераторов и тракторов; и они голодают до сих пор, в ожидании атомной энергии и межпланетных путешествий.
Это ожидание не имеет конца – еще не родившиеся получатели благ, обеспеченных всей этой жертвенной бойней, так никогда и не появятся на свет, – стада жертвенных животных будут лишь продолжать производить новые поколения таких же жертв, что продемонстрировано всеми тираниями, а коллективистский разум так и будет непоколебимо вперяться в даль и говорить о служении человечеству, между делом перемешивая трупы прошлого с призраками будущего, но не замечая реальных людей.
Такова реальность, существующая в душе любого робкого обывателя, который с завистью глядит на достижения промышленников и мечтает о том, какие прекрасные публичные парки мог бы создать он, если бы только жизни, усилия и средства всех людей были предоставлены в его распоряжение.
Любой государственный проект является мавзолеем, если не по форме, то по стоимости.
Когда вы в следующий раз столкнетесь с одним из таких проникнутых «общественным духом» мечтателей, который будет злобно вещать о том, что «некоторые великие цели не могут быть достигнуты без участия каждого», скажите ему, что если он не сможет обеспечить добровольного участия, то лучше бы его целям оставаться недостигнутыми.
И если хотите, приведите ему такой пример идеалов, которые он отстаивает. Врачи могут взять роговицу из глаза только что умершего человека и пересадить ее живому слепому, тем самым дав ему возможность снова видеть (при определенных типах слепоты). Если следовать этике коллективизма, здесь возникает социальная проблема. Должны ли мы ждать смерти человека, чтобы вырезать у него глаза, если они нужны другим людям? Должны ли мы рассматривать глаза любого человека как общественную собственность и внедрить «справедливый метод распределения»? Будете ли вы требовать вырезания глаз у живого человека и передачу их слепому, чтобы они стали «равны»? Нет? Тогда хватит мучиться вопросами об «общественных программах» в свободном обществе. Вы сами знаете ответ. Принцип остается все тем же.
Январь 1963 г.
То, что когда-то было явлено нам в качестве идеала, стало теперь скелетом в лохмотьях, дергающимся на ветру над миром, как огромное пугало; но у людей недостает мужества взглянуть вверх и увидеть ухмыляющийся череп под кровавыми тряпками. Этот скелет – социализм.
50 лет назад еще можно было как-то объяснить (но не оправдать) всемирное распространение веры в то, что социализм – это политическая теория, построенная на доброй воле и направленная на достижение благополучия людей. Сегодня эту веру уже нельзя рассматривать как невинное заблуждение. На каждом континенте Земли нашлись государства, испытавшие социализм на себе. В свете полученных результатов пора задать защитникам социализма вопрос об их мотивах.
Важнейшая характеристика социализма – отрицание права на частную собственность; в социалистическом обществе право на собственность (то есть право использовать и распоряжаться ею) отдано «обществу в целом», то есть коллективу; производство и распределение продукции контролируется государством, то есть правительством.
Социализм может быть установлен силой, как в СССР, или голосованием, как в нацистской (национал-социалистической) Германии. Степень обобществления может быть полной, как в России, или частичной, как в Англии. Теоретически эти различия поверхностны; на практике – это лишь вопрос времени. Основной принцип во всех случаях неизменен.
Заявленные социализмом цели были таковы: уничтожение бедности, достижение общего процветания, прогресс, мир и людское братство. Результаты оказались кошмарным провалом – кошмарным, если социалисты действительно стремились обеспечить народу благополучие.
Вместо процветания социализм принес каждой стране, испробовавшей его, экономический паралич и/или катастрофу. Глубина катастрофы определялась степенью обобществления. Соответствующим образом варьировались и последствия.
Англия, когда-то бывшая самой свободной и гордой страной Европы, превратилась во второстепенную державу и медленно гибнет от гемофилии, теряя лучшую экономическую кровь: средний класс и профессионалов. Способные, компетентные, работящие, независимые люди покидают страну тысячами, эмигрируя в Канаду и Соединенные Штаты в поисках свободы. Они бегут от власти посредственности, спасаются из вонючей богадельни, обитатели которой, променяв свои права на бесплатные вставные челюсти, теперь визжат, что лучше быть красным, чем мертвым. В странах, где национализация была более полной – как в Советской России, красном Китае, на Кубе, – отправной точкой, знаком, отмечающим начало социалистического правления, был голод. В этих странах социализм отбросил народы на много веков назад, к невообразимой нищете доиндустриальной эпохи, к настоящему голодомору.
Этот голод не был «временным», как утверждали апологеты социализма на протяжении полувека. 45 лет государственного планирования в России так и не решили проблему продовольственного обеспечения населения страны.
Если же говорить об эффективности производства и скорости экономического прогресса, то результат сравнения капиталистической и социалистической систем в этом отношении окончательно очевиден для любого честного человека – его наглядно иллюстрирует разница, существующая сегодня между Западным и Восточным Берлином.
Вместо мира социализм привнес в международные отношения новую отвратительную разновидность умопомешательства – холодную войну: состояние хронического конфликта с необъявленными периодами перемирия между бессмысленно внезапными вторжениями; где Россия захватывает треть земного шара, где социалистические племена и народности вгрызаются друг другу в глотки, где социалистическая Индия вторгается в Гоа, а коммунистический Китай вторгается в социалистическую Индию.
Красноречивый знак морального разложения нашего времени – бездушное самодовольство, с которым большинство социалистов и симпатизирующих им «либералов» взирает на зверства, творимые в соцстранах, и считает террор, осуществляемый властями, способом существования, в то же время представляя себя сторонниками «людского братства». В 1930-е годы они протестовали против зверств нацистской Германии. Но, очевидно, это не было делом принципа, а всего лишь возмущением конкурирующей банды, претендующей на ту же территорию, – потому что больше их голосов что-то не слышно.
Во имя «гуманизма» они закрывают глаза и молчаливо принимают следующее: уничтожение всех прав и свобод, экспроприацию всей собственности, приговоры без суда, камеры пыток, лагеря рабского труда, массовые убийства миллионов людей в Советской России – и кровавый ужас Восточного Берлина.
Стоит только посмотреть на отчаянные попытки, предпринимаемые сотнями тысяч людей, рвущихся на волю из социалистических стран Европы, через заборы с колючей проволокой, под пулеметным огнем, – и вы больше не сможете поверить, что социализм, в любом из своих проявлений, основан на доброй воле и мечте о всеобщем благоденствии.
Социализм – это не народное движение. Это движение интеллектуалов, изобретенное, направляемое и контролируемое интеллектуалами, вынесенное ими из их захламленных башен из слоновой кости на кровавые поля реальности, где они объединились со своими союзниками и исполнителями – бандитами.
Каков же тогда мотив этих интеллектуалов? Жажда власти. Жажда власти как проявление беспомощности и ненависти к себе самим.
Мечта заполучить не заработанное собственным трудом включает две стороны: материальные и духовные блага. (Под «духом» я подразумеваю человеческое сознание.) Эти две стороны неизбежно взаимосвязаны, но мечты отдельного человека могут быть сосредоточены преимущественно на какой-то одной из них. Желание владеть незаработанными духовными ценностями – более разрушительное из двух и более развращенное. Это желание незаслуженного величия; оно выражается (но не определяется) туманным понятием «престижа».
Искатели незаработанных материальных благ – всего лишь финансовые паразиты, дармоеды, хапуги или преступники, которых слишком мало, для того, чтобы они могли представлять реальную угрозу цивилизации, если они не будут выпущены на свободу и легализованы искателями незаслуженного величия.
Величие – это настолько невротическая идея, что негодяй, стремящийся к нему, не может определить ее даже для себя самого: идентифицировать это – значит сделать это невозможным. Ему нужны иррациональные, неопределенные лозунги альтруизма и коллективизма, чтобы придать полуправдоподобную форму своему безымянному вожделению и привязать его к реальности.
«Общество», «общественные интересы», «служение обществу» – вот методы, инструменты, качающиеся маятники самогипноза, которым занимается вожделеющий власти.
Поскольку не существует такого целостного объекта, как «общество», поскольку общество не более чем набор личностей, любой объявленный или подразумеваемый конфликт «интересов общества» с частными интересами означает, что интересы одних людей должны быть принесены в жертву интересам и желаниям других. Поскольку эта идея так неопределенна, ее использование подкрепляется лишь способностью любой произвольно взятой группировки заявить, что «Общество – c’est moi», и отстаивать это заявление с оружием в руках.
Отстоять подобное заявление без оружия – то есть ненасильственно – невозможно. Однако, с другой стороны, не будь таких заявлений, гангстеры остались бы там, где всегда и были – в криминальных катакомбах, и никогда бы не добрались до правительственных структур, где можно управлять судьбами народов.
Есть два способа заявить: «Общество – c’est moi». Первый подходит для неотесанного приземленного паразита, требующего государственных подачек во имя «общественных» нужд и кладущего в свой карман незаработанные деньги. Второй – это способ, используемый лидером, паразитом духовным, который создает себе иллюзию «величия», – подобно скупщику, собирающему краденое добро.
Из этих двоих материальный паразит психологически более здоров и близок к реальности: по крайней мере, он ест и носит то, что награбил. Но для духовного паразита открыт лишь один источник удовлетворения, единственный способ завоевать «престиж» (кроме отдачи приказов и террора) – это самая бесполезная, пустая и бессмысленная деятельность из всех: построение общественных монументов.
Величие достигается продуктивными усилиями человеческого разума в погоне за четко определенными, рациональными целями. Но для иллюзии величия пригодна невнятная химера монумента, который преподносится как щедрый дар страдальцам, чей подневольный труд и изъятые деньги были пущены на его возведение.
У правителя есть лишь один способ удовлетворить свою страсть – добиться «престижа». Но престиж – в чьих глазах? Да в чьих угодно. В глазах измученных жертв, бродяг на улицах его королевства, придворных лизоблюдов, чужеземных племен и их вождей за границами государства. Ради этих самых глаз – всех и ничьих – была пролита и продана кровь поколений.
Увидеть сущность постройки общественного монумента можно в ряде фильмов на библейские темы: это строительство пирамид. Толпы истощенных, оборванных, изнывающих под обжигающим солнцем пустыни людей из последних сил напрягают свои слабые мускулы, пытаясь сдвинуть с места на веревках огромные глыбы камня, стонут, как истерзанные звери, под кнутами надсмотрщиков, и в конце концов падают в полном изнеможении и умирают там же, среди песков пустыни, чтобы мертвый фараон мог лежать в бессмысленной гробнице и тем самым завоевать вечный «престиж» в глазах еще не рожденных будущих поколений.
Храмы и дворцы – единственные памятники, оставшиеся от древнейших цивилизаций. Все они были созданы одними и теми же методами и одной и той же ценой – ценой, которую не оправдывает тот факт, что примитивные народы без сомнения верили, умирая от истощения и изнеможения, что «престиж» их племени, их вождей или их богов имеет для них самих какую-то ценность.
Рим пал, обескровленный поборами государственных мужей в то время, пока его императоры строили колизеи. Людовик XIV налогами довел свой народ до полной нищеты, а сам строил Версаль на зависть другим монархам-современникам и на потеху сегодняшним туристам. Отделанное мрамором московское метро, построенное благодаря безвозмездному «добровольному» труду русских рабочих, в том числе и женщин, – это общественный монумент, такой же, как по-царски роскошные приемы с икрой и шампанским в советских посольствах, которые должны – пока граждане страны выстраиваются в очереди за позорным продовольственным пайком – «поддерживать престиж Советского Союза».
Огромным отличием Соединенных Штатов Америки от всех прочих стран до последних десятилетий была скромность наших общественных монументов. Те, которые существовали, были подлинными: они не были возведены ради «престижа», а являлись функциональными постройками, в которых происходили события огромной исторической важности. Если вы видели аскетичную простоту Дворца независимости, вы должны понимать разницу между подлинным величием и пирамидами «вдохновленных обществом» охотников за славой.
В Америке человеческие усилия и материальные ресурсы не направлялись на общественные монументы и общественные проекты, а тратились на повышение личного, частного, индивидуального благосостояния отдельных граждан. Величие Америки заключается в том, что ее настоящие монументы не являются общественными.
Силуэт Нью-Йорка – это монумент, с великолепием которого не могут даже отдаленно сравниться никакие пирамиды и дворцы. Но американские небоскребы не были построены на общественные деньги или для общественных нужд: они возведены за счет энергии, инициативы и богатства частных граждан для личной прибыли. И вместо того, чтобы усиливать обнищание народа, эти небоскребы, поднимаясь все выше и выше, поднимали и стандарты жизни, – в том числе и обитателей трущоб, которые по сравнению с древнеегипетскими рабами или советскими рабочими ведут просто роскошную жизнь.
Вот разница – как в теории, так и на практике – между капитализмом и социализмом.
Невозможно подсчитать людские страдания, деградацию, унижение и ужас, которым заплачено за строительство московского метро, или за советские фабрики, шахты и плотины, или за любую часть их основанной на грабеже и крови «индустриализации». Однако кое-что нам известно точно: во имя обещанного изобилия два поколения человеческих существ жили и умирали в нечеловеческой нищете; и еще нам известно, что сегодняшних защитников социализма эти факты нисколько не пугают.
Идеология обобществления (в неофашистской форме) в настоящее время по молчаливому согласию заполняет пустоту в нашей интеллектуальной и культурной атмосфере. Вспомните, как часто нас просят принести непонятные «жертвы» ради непонятных целей. Вспомните, как часто нынешнее правительство поминает «общественные интересы». Вспомните, какое значение вдруг приобрел международный престиж, и какая нелепо самоубийственная политика оправдывается требованиями этого «престижа». Вспомните, как во время недавнего кубинского кризиса – когда речь шла о реальной угрозе ядерной войны – наши дипломаты и комментаторы всерьез рассуждали о таких вещах, как «престиж», личные чувства и «сохранение лица» всяческих социалистических лидеров, замешанных в этом.
Нет никакой разницы в принципах, политике и практических результатах социализма и любой тирании. Социализм – всего лишь демократическая абсолютная монархия, то есть абсолютизм без единой главы, система, открытая для захвата власти кем угодно, любым бессовестным карьеристом, оппортунистом, авантюристом, демагогом или бандитом с большой дороги.
Анализируя социализм, не обманывайтесь насчет его природы. Не забывайте, что нет противопоставления «прав человека» и «прав собственности». Никакие права человека не могут существовать без прав собственности. Поскольку материальные блага производятся разумом и усилиями отдельных людей и необходимы для поддержания их жизней, если производитель не владеет результатом своих усилий, он не владеет и собственной жизнью.
Задумываясь об опустошении, которое принес социализм, морях крови и миллионах жертв, не забывайте о том, что эти жертвы были принесены не во имя «блага человечества», но во имя гнилого тщеславия какого-то напуганного дикаря или напыщенной посредственности и что монумент социализма – это пирамида общественных фабрик, общественных театров и общественных парков, возведенных на фундаменте из человеческих тел и увенчанных фигурой вождя, вопящего о «престиже» в беззвездную пустоту над своей головой.
Декабрь 1962 г.
Тот, кто хочет защищать свободное общество – то есть капитализм, – должен понимать, что его главная основа – принцип личных прав. Тот, кто хочет поддерживать права личности, должен понимать, что капитализм – единственная система, которая может защищать их. А тот, кто хочет оценить взаимосвязь свободы и целей современных интеллектуалов, должен оценить их отношение к тому, что сегодня права личности искажаются, подавляются и крайне редко обсуждаются, особенно так называемыми «консерваторами».
«Права» – это концепция из сферы нравственности, концепция, которая обеспечивает логический переход от принципов, направляющих деятельность индивидуума, к принципам, направляющим его взаимоотношения с окружающими, которая сохраняет и защищает личную мораль в социальном контексте; это связь между моральным кодексом человека и законодательством в обществе, между этикой и политикой. Права личности – это способ подчинения общества моральному закону.
Каждая политическая система основана на определенном этическом кодексе. Основными типами этических систем в человеческой истории были разные варианты альтруистско-коллективистских доктрин, которые подчиняли личность некоей высшей власти, мистической или общественной. В дальнейшем большинство политических систем представляли собой варианты одной и той же государственной тирании, различаясь не по основным принципам, а лишь по степени проявления, ограниченной лишь случайными факторами традиций, хаоса, кровавых раздоров и периодических катастроф. При всех подобных системах мораль имела отношение к личности, но не к обществу. Общество стояло по ту сторону морали, являясь ее воплощением, источником или единственным интерпретатором, а главным назначением этики в земном существовании человека было внушение ему самоотверженной преданности общественному благу.
Поскольку на самом деле нет такой единой сущности, как «общество», поскольку общество – это просто набор личностей, то на практике это означало, что правители общества не подчинялись моральному закону; они были обязаны следовать лишь традиции, имели полную власть и требовали слепого подчинения, согласно подразумеваемому принципу: «Хорошо то, что хорошо для общества (племени, расы, народа), а приказы правителя – выражение общественных нужд».
Так было при всех тоталитарных режимах, при всех вариантах альтруистско-коллективистской этики, мистических или общественных. В первом случае политическая теория сводилась к «правам королей, данным им Богом», во втором – к девизу «Глас народа – глас Божий». В качестве примеров можно вспомнить египетскую теократию, при которой фараон был богом на земле; неограниченную демократическую власть большинства в Афинах; государство всеобщего благоденствия под управлением римских императоров; инквизицию позднего Средневековья; французскую абсолютную монархию; Пруссию при Бисмарке; газовые камеры фашистской Германии; советскую диктатуру.
Все эти политические системы являлись выражением альтруистско-коллективистской этики, и все их объединяет то, что общество ставится превыше морального закона, и все в нем подчиняются прихоти тех, кто находится у власти. Политически все эти системы – варианты аморального общества.
Самым великим революционным завоеванием Соединенных Штатов Америки было подчинение общества моральному закону. Принцип личных прав человека представляет собой распространение морали на общественный строй в качестве ограничения власти государства, защиты личности против грубой силы коллектива, подчинения силы праву. Соединенные Штаты Америки были первым моральным обществом в истории.
Все предыдущие системы рассматривали человека как жертву, приносимую для пользы окружающих, и общество – как самоцель. В Соединенных Штатах человека стали считать самоцелью, а общество – инструментом мирного, упорядоченного, добровольного сосуществования личностей. Все более ранние общественные системы считали, что жизнь человека принадлежит обществу, что оно может распоряжаться им, как угодно, и что свобода может быть дана ему лишь как подарок, с позволения общества, которое может точно так же лишить его этой свободы в любой момент. В Соединенных Штатах жизнь человека принадлежит ему по праву (то есть согласно принципу морали и его природе), все права относятся только к личности, общество как таковое не может иметь никаких прав, а единственное моральное предназначение правительства – защита прав личности.
«Право» – это моральный принцип, определяющий и утверждающий свободу действий человека в социальном контексте. Существует только одно основное право (все остальные следуют и выводятся из него) – это право человека на собственную жизнь. Жизнь – это процесс самоподдерживающей и самосозидающей деятельности; право на жизнь означает право на такую деятельность, то есть свободу предпринимать любые действия, необходимые разумному существу для поддержания, продолжения жизни и получения удовольствия от нее. (В этом смысл права на жизнь, на свободу и на достижение счастья.)
Концепция «права» относится только к деятельности – конкретно, к свободе деятельности. Это означает свободу от физического принуждения, насилия или вмешательства других людей.
Таким образом, для каждой личности право – это моральное разрешение позитивного свойства; разрешение действовать согласно собственным суждениям, собственным целям и собственному добровольному, не навязанному извне выбору. На тех, кто его окружает, его права не накладывают никаких обязательств, за исключением негативных: не нарушать его права.
Право на жизнь – источник всех прав, а выражаются они в первую очередь в праве на собственность. Без права на собственность никакие другие права не имеют смысла. Так как человек должен поддерживать собственную жизнь собственными силами, если он не имеет прав на продукт собственных усилий, лишается возможностей делать это. Человек, который производит то, что принадлежит затем другим, является рабом.
Учтите, что право на собственность – это право на деятельность, как и все остальные права: это не право на объект, а право на деятельность и на ее следствия в виде произведенного или заработанного объекта. Это не гарантия того, что человек обязательно заработает любую собственность, а лишь гарантия того, что человек будет иметь все, что заработает. Это право получать, сохранять и использовать по своему усмотрению любые материальные ценности.
Концепция индивидуальных прав настолько нова в человеческой истории, что большинство людей до сегодняшнего дня не осознали ее полностью. В соответствии с двумя этическими теориями, мистической и общественной, часть людей считает, что права – это дар Божий, а другие, что права – это дар общества. Но на самом деле источник прав – это природа человека.
В Декларации независимости США утверждается, что людям «даны Создателем определенные неотчуждаемые права». Можно верить, что человек создан Богом или природой, но любое его происхождение не изменяет того факта, что он является сущностью особого рода – разумным существом, – что он не может успешно функционировать под давлением, и что права – это необходимое условие его особого способа выживания.
«Вы, утратившие концепцию права, вы, колеблющиеся между утверждениями, что права – это Божий дар, сверхъестественный дар, который нужно принимать на веру, и что права – это дар общества и могут нарушаться по его произвольной прихоти, источник человеческих прав не богоданный и не принятый конгрессом закон, а закон тождества. А есть А, и Человек есть Человек. Права – это условия существования, которых требует природа человека, чтобы выживать должным образом. Если человек должен жить на земле, он вправе пользоваться своим разумом, вправе действовать на основе своих суждений, вправе трудиться ради своих ценностей и владеть результатом своего труда. Если цель его – жить на земле, он вправе жить как разумное существо: природа запрещает ему быть неразумным»1.
1 Рэнд А. Атлант расправил плечи.
Нарушить права человека – значит заставить его действовать вопреки собственным суждениям или отобрать у него его ценности. Существует один главный путь к этому: физическое насилие. Есть два возможных типа нарушителей прав человека: уголовные элементы и правительство. Огромное достижение Соединенных Штатов – в том, что здесь провели черту между этими двумя, запретив вторым заниматься легальным вариантом того, что делают первые.
В Декларации независимости заложен принцип, согласно которому «люди основывают правительство для того, чтобы оно защищало эти права». Это обеспечивает единственное приемлемое оправдание существования правительства и определяет его единственное достойное предназначение: защищать права человека путем защиты его от физического насилия.
Таким образом, роль правительства меняется с властителя на слугу. Правительство учреждается для того, чтобы защищать человека от уголовных элементов, а Конституция служит для того, чтобы защищать человека от правительства. Билль о правах был направлен не против частных граждан, а против правительства, как ясное указание на то, что права личности превосходят любую общественную власть.
В результате появился образ цивилизованного общества, к которому – за короткий промежуток приблизительно в 150 лет – Америке удалось приблизиться. Цивилизованное общество – то, в котором физическое насилие в человеческих взаимоотношениях запрещено, то, в котором правительство, выполняя роль полицейского, может применять силу только в качестве противодействия тем, кто применил ее первым.
Вот в чем основной смысл и назначение американской политической философии, заложенный в принципе личных прав. Но он не был ни сформулирован со всей очевидностью, ни принят полностью, ни введен в постоянную практику.
Внутреннее американское противоречие заключено в альтруистско-коллективистской этике. Альтруизм несовместим со свободой, с капитализмом и с правами человека. Никто не может совмещать стремление к счастью с психологией жертвенного животного.
Рождение свободного общества стало возможным лишь с появлением концепции личных прав. И именно с разрушением личных прав началось разрушение свободы.
Коллективистская диктатура не может позволить себе прямую конфискацию ценностей целой страны. Это происходит только в процессе внутренней коррупции. В материальной сфере разграбление богатства страны достигается с помощью инфляции, но сегодня мы можем видеть, как происходит процесс инфляции в сфере прав. Этот процесс ведет за собой такой рост количества вновь провозглашенных «прав», что люди не замечают того факта, что смысл понятия совершенно искажается. Точно так же, как дурные деньги изгоняют хорошие, так и «провозглашенные» права отменяют подлинные.
Задумайтесь о любопытном факте, что никогда еще в мире не было такого широчайшего распространения двух вроде бы противоречащих друг другу феноменов: так называемых новых «прав» и лагерей рабского труда.
Хитрость кроется в перемещении концепции прав из политической в экономическую сферу.
Платформа Демократической партии 1960 года заявляет об этом перемещении смело и открыто. Она утверждает, что демократическая администрация «подтвердит экономический билль о правах, который вписал в наше народное сознание Франклин Рузвельт 16 лет назад».
Ни в коем случае не забывайте о подлинном значении концепции «прав», когда будете читать список предложений, включенных в вышеупомянутую платформу:
«1. Право на полезную и хорошо оплачиваемую работу на предприятиях промышленности, сельского хозяйства и сферы обслуживания страны.
2. Право зарабатывать достаточно, чтобы иметь возможность покупать хорошие продукты, одежду и оплачивать отдых.
3. Право каждого фермера выращивать и продавать свою продукцию по ценам, обеспечивающим ему и его семье достойную жизнь.
4. Право каждого предпринимателя, крупного и мелкого, торговать в атмосфере, свободной от нечестной конкуренции и давления монополий в своей стране и за рубежом.
5. Право каждой семьи на хорошее жилье.
6. Право на достойное медицинское обслуживание и возможность поддерживать здоровье и наслаждаться полноценной жизнью.
7. Право на социальную защиту в случае старости, болезни, несчастного случая и безработицы.
8. Право на хорошее образование».
Единственный вопрос, добавленный к каждому из этих восьми пунктов, может прояснить ситуацию: за чей счет?
Работа, питание, одежда, отдых (!), жилье, медицинское обслуживание, образование и т. д. не появляются сами по себе в природе. Это ценности, создаваемые человеком, – товары и услуги, которые производят люди. Кто должен обеспечивать их?
Если часть людей по праву будет распоряжаться продуктами труда других людей, это значит, что эти другие будут лишены прав и обречены на рабский труд.
Любое так называемое «право» одного человека, требующее нарушения прав других людей, не является и не может быть правом. Никто не имеет права по собственному желанию накладывать обязательства на другого человека и заставлять его служить себе без вознаграждения. Не может быть такой вещи, как «право на порабощение».
Право не подразумевает материальную поддержку этого права другими людьми; оно подразумевает лишь свободу заработать это материальное обеспечение самостоятельно.
Задумайтесь в этом контексте, насколько интеллектуально точны были здесь отцы-основатели: они говорили о праве на стремление к счастью, а не о праве на счастье. Это означает, что человек имеет право на действия, которые он считает необходимыми для достижения счастья; это не означает, что другие должны делать его счастливым.
Право на жизнь означает, что человек имеет право поддерживать свое существование посредством своего собственного труда (на любом экономическом уровне, какого позволяют ему достигнуть его способности); оно не означает, что другие должны обеспечивать ему то, что необходимо для поддержания жизни.
Право на собственность означает, что человек имеет право предпринимать экономические шаги, необходимые для владения собственностью и для использования ее по своему усмотрению; оно не означает, что другие должны обеспечивать его собственностью.
Право на свободу слова означает, что человек имеет право выражать свои убеждения, не опасаясь запретов, вмешательства или наказания со стороны правительства. Это не означает, что остальные должны предоставлять ему лекционные аудитории, радиостанции или печатные издания, с помощью которых он сможет выражать свои идеи.
Любое предприятие, в котором участвует не один человек, требует добровольного согласия всех его участников. Каждый из них имеет право на собственное мнение, но никто не имеет права навязывать его другим.
Не существует такой вещи, как «право иметь работу»; есть лишь право на свободную торговлю, то есть право человека получить работу, если другой решит нанять его. Не существует никакого «права на жилье», есть лишь право на свободную торговлю: право построить дом или купить его. Не существует «права на “справедливую” зарплату или “справедливые” цены», если никто не захочет платить ее, нанимать человека или покупать данный продукт. Не существует «права потребителя» на молоко, обувь, кинофильм или шампанское, если никто из производителей не захочет производить данную продукцию (есть лишь право произвести ее самому). Не существует «прав» у отдельных групп людей, «прав фермеров, рабочих, бизнесменов, нанимателей, наемных работников, стариков, молодежи, нерожденных младенцев». Есть только Права Человека – права, которыми владеют каждый человек и все люди как личности.
Право на собственность и право на свободную торговлю – единственные «экономические права» человека (которые, на самом деле, являются политическими), и не может существовать ничего подобного «экономическому биллю о правах». Но при этом обратите внимание на то, что его сторонники практически разрушили систему подлинных политических прав.
Вспомните, что права – это моральные принципы, определяющие и защищающие свободу действий человека, при этом не накладывая никаких обязательств на других людей. Частные лица не должны представлять угрозы правам и свободам друг друга.
Частное лицо, которое применяет физическое насилие и нарушает права других людей, – это уголовный элемент, и граждане защищены от таких лиц законом.
Уголовники – очень незначительная часть населения в любую эпоху и в любой стране. И ущерб, который они нанесли человечеству, крайне мал в сравнении с теми ужасами – резней, войнами, казнями, конфискациями, голодом, порабощением, полным уничтожением, – который терпят народы от государства. Государственная власть – самая крупная потенциальная угроза правам человека: у него есть законная монополия на применение силы против законно безоружных жертв. Правительство, не ограниченное и не сдерживаемое правами личности, – злейший враг человека. Билль о правах был написан для защиты не от частных, а от правительственных действий.
Теперь взглянем на процесс уничтожения этой защиты.
Этот процесс состоит из приписывания частным лицам специфических нарушений, конституционно запрещенных для правительства (для совершения которых у частных граждан просто нет соответствующих возможностей), и, таким образом, развязывания рук правительству. Эта подмена становится все более очевидной в сфере свободы слова. На протяжении многих лет коллективисты заявляли, что отказ частного лица от материального обеспечения оппонента – это нарушение права этого оппонента на свободу слова и акт «цензуры».
Они заявляют, что когда газета отказывается нанимать на работу или публиковать авторов, идеи которых диаметрально противоположны ее политике, – это «цензура».
Они заявляют, что если предприниматели отказываются размещать рекламу в журнале, который оскорбляет и ругает их, – это «цензура».
Они заявляют, что если спонсор телепрограммы протестует против оскорбительных действий, которые происходят в эфире этой программы – как это было в случае с Элджером Хиссом, который был приглашен, чтобы выдвинуть обвинения против бывшего вице-президента Никсона, – это «цензура».
А еще есть Ньютон Миноу, который заявляет: «Существует цензура, осуществляемая с помощью рейтингов, с помощью сетей вещания, с помощью филиалов, которые отказываются выпускать программы, рекомендованные для их района». Это тот же самый мистер Миноу, который угрожает отобрать лицензии у станций, которые не согласны с его программной политикой, – и который заявляет, что это – не цензура.
Задумайтесь над этой тенденцией.
«Цензура» – термин, относящийся только к действиям правительства. Никакая деятельность частного лица не может считаться цензурой. Никакое частное лицо или агентство не может заставить человека замолчать или запретить публикацию; это может сделать только правительство. Свобода слова частных лиц включает в себя право не соглашаться, не слушать и не финансировать тех, с кем они не согласны.
Но согласно доктринам, подобным «экономическому биллю о правах», человек не имеет права пользоваться своими материальными средствами в соответствии с собственными убеждениями и должен отдавать свои деньги любому оратору или пропагандисту, которые обладают «правами» на его собственность.
Это означает, что способность обеспечивать материальные средства для выражения идей лишает человека права иметь какиелибо идеи. Издатель должен публиковать книги, которые он считает бессмысленными, ложными или вредными; спонсор телепрограмм должен финансировать экспертов, которые выступают против его убеждений; владелец газеты должен отдавать свои страницы любому молодому хулигану, который кричит о порабощении прессы. Это означает, что часть людей получает право на неограниченные действия, в то время как другие должны довольствоваться состоянием беспомощной безответственности.
Но так как обеспечить каждого, кто этого требует, работой, микрофоном, или колонкой в газете совершенно невозможно, то кто должен определять «распределение» «экономических прав» и выбирать тех, кому они даются, если владельцы лишаются возможности выбора? Что ж, мистер Миноу указал на это совершенно однозначно.
И если вы ошибочно решили, что это относится только к крупным владельцам собственности, то задумайтесь о том, что на самом деле теория «экономических прав» включает в себя и права любого писаки, желающего стать драматургом, любого поэта-битника, любого производящего шум «композитора» и любого художника-абстракциониста (у которого есть политические взгляды) на финансовую поддержку, которой вы их лишаете, если не посещаете их выступления и не покупаете их творения. А в чем еще смысл проекта траты налоговых денег на субсидии деятелям искусства?
И пока люди спорят об «экономических правах», концепция политических прав растворяется в воздухе. Уже забыто, что право на свободу слова означает свободу защищать свои взгляды и нести за них возможную ответственность, в том числе готовность к несогласию, оппозиции, отсутствию популярности и поддержки. Политическое назначение «права на свободу слова» состоит в защите несогласных и непопулярных меньшинств от физического подавления, а не в том, чтобы гарантировать им поддержку, преимущества и вознаграждение, связанные с популярностью, которой они не заслужили.
В Билле о правах сказано: «Конгресс не должен издавать законов… ограничивающих свободу слова или прессы…» Это не означает, что частные лица должны обеспечивать возможность для выступлений человеку, который призывает к их уничтожению, или давать ключи вору, который хочет ограбить их, или предлагать нож убийце, который желает перерезать им глотки.
Такова на сегодняшний день ситуация с противостоянием политических и «экономических» прав. Они не могут сосуществовать. Одно уничтожает другое. Но на самом деле не бывает никаких «экономических прав», никаких «коллективных прав», никаких «прав общества». Термин «права личности» избыточен: не существует никаких других прав, и никто больше обладать правами не может.
Те, кто защищает подлинный свободный капитализм, – единственные защитники прав человека.
Апрель 1963 г.
Права – это моральный принцип, определяющий взаимоотношения людей в обществе. Подобно тому, как человек нуждается в моральном кодексе, чтобы выжить (действовать, выбирать правильные цели и достигать их), так и общество (группа людей) нуждается в моральных принципах, чтобы построить социальную систему, которая согласовывалась бы с природой человека и условиями, необходимыми для его выживания.
И подобно тому, как человек может закрыть глаза на реальный мир и действовать под влиянием сиюминутных прихотей, но при этом быть неспособным достичь ничего, кроме саморазрушения, – так и общество может игнорировать реальность и установить систему, управляемую слепыми прихотями своих членов или своего лидера, наиболее влиятельной в данный момент группы граждан, случайного демагога или постоянного диктатора. Однако такое общество будет неспособно достичь ничего, кроме власти грубой силы и состояния прогрессирующего саморазрушения.
Коллективизм в сфере политики – то же самое, что субъективизм в сфере этики. Если принцип «Все, что я делаю, – правильно, потому что это мой выбор» – есть не моральный принцип, а отрицание морали, то и принцип «Все, что делает общество, – правильно, потому что это выбор общества», – не моральный принцип, а отрицание морали и ее изгнание из общественной жизни.
Когда «власть» противопоставляется «праву», то понятие «власти» может иметь лишь одно значение – власть грубой, физической силы, которая фактически представляет собой никакую не «силу», а самое что ни на есть бессилие; эта «сила» может лишь разрушать; это «сила» стада, которое несется куда-то, охваченное паникой, сметая все на своем пути.
Однако цель большинства сегодняшних интеллектуалов именно такова. Источником всех их концептуальных извращений оказывается извращение, наиболее фундаментальное из всех: перенос концепции прав с личности на общество, то есть замена «Прав Человека» «Правами Толпы».
Так как обладать правами может только личность, выражение «права личности» – это тавтология (которую мы вынуждены применять ради того, чтобы внести ясность в сегодняшний интеллектуальный хаос). А выражение «коллективные права» – это терминологическое противоречие.
Любая группа людей или «коллектив», большой или маленький, является не более чем некоторым числом личностей. Группа не может иметь никаких прав, кроме прав составляющих ее личностей. В свободном обществе «права» любой группы выводятся из прав ее членов на основании их добровольного личного выбора и соглашения между ними и представляют собой всего лишь приложение этих индивидуальных прав к конкретному предприятию, осуществляемому группой. Каждое законное групповое предприятие основано на праве его членов на свободу объединения и свободу торговли. (Под «законным» я имею в виду не криминальное и реализуемое на свободной основе, то есть группу, в которую никто не может входить по принуждению.)
Например, право промышленного концерна заниматься бизнесом выводится из права его владельцев вкладывать свои средства в производство, из их права нанимать работников, из права работников продавать свои услуги, из права всех участников предприятия производить что-либо и продавать продукт производства, а также из права покупателей приобретать (или не приобретать) этот продукт. Каждое звено этой сложной цепи договорных отношений основано на индивидуальных правах, индивидуальном выборе и индивидуальных соглашениях. Каждое соглашение ограничено, задано и подчиняется определенным условиям, то есть основано на взаимном обмене ради взаимной выгоды.
Это верно в отношении всех законных групп или объединений граждан в свободном обществе: товарищеских обществ, коммерческих предприятий, профессиональных объединений, трудовых союзов (добровольных), политических партий и т. д. Это также применимо ко всем договорам о посредничестве: право одного человека действовать от имени другого или других выводится из прав тех, кого он представляет, и предоставлено ему на добровольной основе, с определенной, ограниченной целью – как в случае права адвоката, коммерческого представителя, делегата трудового союза и т. д.
Группа как таковая никаких прав не имеет. Человек, присоединившись к группе, не может ни приобрести новых прав, ни потерять те, которые он имеет. Принцип индивидуальных прав – единственная моральная база для любых групп и ассоциаций.
Группа, не признающая этого принципа, – не свободная ассоциация, а банда или толпа.
Любая доктрина групповой деятельности, не признающая индивидуальных прав, – это доктрина власти толпы или легализованного линчевания.
Идея «коллективных прав» (идея, что права принадлежат не отдельным людям, а группе) означает, что «права» принадлежат каким-то людям, но не принадлежат другим, что какие-то люди имеют «право» распоряжаться другими по собственному усмотрению, – и что критерием такого привилегированного положения является количественное превосходство.
Ничто не может ни оправдать, ни обосновать такую доктрину, и никому никогда это не удавалось. Подобно альтруистической морали, от которой она произошла, эта доктрина основана на мистицизме: либо на старомодном мистицизме веры в сверхъестественные законы типа «Божественного права королей», либо на социальной мистике современных коллективистов, которые воспринимают общество как суперорганизм, как некое сверхъестественное образование, отличное и превосходящее сумму своих индивидуальных членов.
Аморальность такой коллективистской мистики особенно очевидна сегодня в вопросе народных прав.
Народ, как и любая другая группа, – это просто набор отдельных личностей, который не обладает никакими правами, кроме прав составляющих его граждан. Свободный народ – народ, который признает, уважает и защищает личные права своих граждан, – имеет право на свою территориальную целостность, общественный строй и форму правления. Правительство такого народа – не властелин, а слуга, или агент, своих граждан, и не имеет никаких прав, кроме тех, что делегированы ему его гражданами для выполнения определенного ограниченного задания (задания защищать их от физического насилия, что выводится из их права на самозащиту).
Граждане свободной нации могут быть не согласны с определенными легальными процедурами или методами обеспечения их прав (что является комплексной проблемой, относящейся к предмету изучения политологии и философии закона), но они согласны с основным используемым принципом: с принципом индивидуальных прав. Если в конституции страны индивидуальные права ставятся вне пределов досягаемости общественных властей, то сфера политической власти оказывается существенно ограниченной – и таким образом граждане могут согласиться подчиняться решению большинства в этой конкретной ограниченной сфере. При этом никто не претендует на жизни и имущество меньшинств или отдельных инакомыслящих; они не могут стать объектом для голосования, и никакое большинство не может ими распоряжаться; никому не может быть дана неограниченная власть над другими.
Такая нация имеет право на суверенитет (которое выводится из прав граждан) и право требовать признания своего суверенитета другими нациями.
Но ни диктатура, ни орда дикарей, ни любая из форм абсолютистской тирании не может претендовать на такое право. Народ, нарушающий права составляющих его граждан, не может претендовать вообще ни на какие права. В вопросе прав, как и во всех вопросах морали, двойного стандарта быть не может. Народ, которым правит грубая физическая сила, – это не народ, а орда, – неважно, кто ее предводитель: Аттила, Чингисхан, Гитлер, Хрущев или Кастро. На какие права мог бы претендовать Аттила и на каких основаниях?
Это относится к любым формам племенного варварства, древним или современным, примитивным или «индустриальным». Ни география, ни расовая принадлежность, ни традиция, ни предшествующая стадия развития не может дать каким-то людям «права» на нарушение прав других.
Право на «самоопределение нации» применимо только к свободным обществам или к тем, которые пытаются сделаться свободными; оно не применимо к диктатурам. Точно так же, как право личности на свободу действий не включает в себя «права» на совершение преступлений (то есть на нарушение прав других), право нации определять для себя форму правления не включает в себя права на установление рабовладельческого строя (то есть на узаконивание порабощения одних людей другими). Нет такой вещи, как «право на порабощение». Народ может установить его, как и человек может стать преступником, но никто не может сделать этого по праву.
В данном контексте не имеет значения, была ли нация порабощена силой, как Советская Россия, или путем голосования, как нацистская Германия. Права личности не могут быть предметом для публичного выбора; большинство не имеет права по итогам голосования отменить права меньшинства; политическая функция прав заключается как раз в защите меньшинства от подавления большинством (а самое маленькое меньшинство на земле – это личность). Рабовладельческое общество, которое было кем-то захвачено или самостоятельно решило отдаться в рабство, не может претендовать ни на какие национальные права и на признание таких «прав» цивилизованными государствами, – точно так же, как шайка бандитов не может требовать признания своих «прав» и равенства перед законом с промышленным предприятием или университетом, на том основании, что бандиты единогласно выбрали такую форму групповой деятельности.
Диктаторские нации вне закона. Любой свободной народ имел право вторгнуться в нацистскую Германию, а сегодня имеет право вторгнуться в Советскую Россию, на Кубу или любую другую территорию рабства. Сделает ли свободный народ такой выбор – зависит исключительно от его личных интересов, а не от признания несуществующих «прав» главарей бандитской шайки. Свободный народ не обязан жертвовать собой ради освобождения других народов, но у него есть на это право.
Однако это право имеет свои условия. Подобно тому, как борьба с преступностью не дает полицейскому права заниматься криминальной деятельностью, так же и вторжение и разгром диктаторского государства не дают победителю права построить на его территории другой вариант рабовладельческого общества.
Рабовладельческое государство не имеет национальных прав, но личные права его граждан остаются в силе, и завоеватель не имеет права их нарушать. Таким образом, завоевание порабощенной страны морально оправданно только в том случае, если завоеватели устанавливают там свободный общественный строй, то есть строй, основанный на признании прав личности.
Так как сегодня в мире не существует ни одной полностью свободной страны, и так называемый «свободный мир» состоит из государств с разнообразными вариантами «смешанной экономической системы», стоит спросить: является ли любое государство мира морально открытым для завоевания любым другим? Ответ – нет. Существует разница между государством, признающим принцип индивидуальных прав, но не применяющим его в полном объеме на практике, и государством, которое отрицает и презирает их совершенно. Все «смешанные экономики» – неустойчивые переходные структуры, которые в конце концов должны стать свободными или скатиться к диктатуре. Существуют четыре признака, по которым государство безоговорочно можно считать диктаторским: однопартийная власть, осуждение без суда или с пародией на суд, национализация или экспроприация частной собственности и цензура. Страна, повинная в этих преступлениях, должна быть лишена любых моральных привилегий, любых претензий на права нации или суверенитет, и становится вне закона.
Взгляните в этом свете на позорный финал и интеллектуальную дезинтеграцию, постигшие современных «либералов».
Одним из основных догматов «либералов» всегда был интернационализм. Они видели в национализме серьезное социальное зло, продукт капитализма и причину войн. Они выступали против любых форм защиты национальных интересов; они отказывались видеть разницу между разумным патриотизмом и слепым расистским шовинизмом, называя и то, и другое «фашизмом». Они отстаивали разрушение национальных границ и слияние всех народов в «единый мир». «Права наций» были их следующей мишенью после прав собственности.
Сегодня «права наций» оказались их последней, слабой, угасающей надеждой, за которую они цепляются, пытаясь найти моральное оправдание практическим результатам своих теорий: эпидемии мелких диктатур, которая расползается, как кожная болезнь, по поверхности земного шара в виде так называемых «новых наций» – полусоциалистических, полукоммунистических, полуфашистских и полностью преданных лишь принципу грубой силы. Именно «права наций» таких стран на выбор собственной формы правления (любой, какую они пожелают) «либералы» предлагают в качестве морального обоснования и требуют от нас их признания. Они утверждают, что мы не должны нарушать или препятствовать осуществлению «национального права» Кубы на свою форму правления. Едва ли не разрушив законные национальные права свободных стран, «либералы» теперь требуют утверждения «национальных прав» для диктатур.
Хуже того: «либералы» отстаивают не просто национализм, а настоящий расизм – первобытный племенной расизм.
Вот вам двойной стандарт: пока в цивилизованных западных государствах «либералы» продолжают выступать за интернационализм и глобальное самопожертвование, диким племенам Азии и Африки даруется суверенное «право» истреблять друг друга в расистских конфликтах. Человечество возвращается к доиндустриальному, доисторическому видению общества: к расовому коллективизму.
Таков логический результат и кульминация морального падения «либералов», которое началось тогда, когда в качестве пролога к обобществлению собственности они приняли обобществление прав.
Признание ими самими своей вины кроется в их же терминологии. Почему они используют слово «права» для обозначения того, что они защищают? Почему они не отстаивают то, что они осуществляют на практике? Почему они не говорят об этом открыто и не стараются оправдать это, если они на это способны?
Ответ очевиден.
Июнь 1963 г.
Государство – это институт, которому принадлежит исключительная власть вводить определенные правила общественного поведения в данном географическом регионе.
Нужен ли людям такой институт и зачем?
Поскольку разум человека – его основное орудие выживания, его способ получать знание, чтобы направлять свои действия, то он не выживет без свободы думать и действовать сообразно своему разумному суждению. Это не значит, что человек должен жить один и необитаемый остров лучше всего соответствует его потребностям. Люди могут получать огромную пользу от общения друг с другом. Социальная среда наиболее благоприятна для их успешного выживания, но только на определенных условиях.
«Две главные ценности, которые может обрести человек в общественной жизни, это знания и обмен. Человек – единственный вид, который может расширять и передавать свой багаж знаний из поколения в поколение; объем знаний, потенциально доступных человеку, больше, чем любой человек на протяжении одной своей жизни способен хотя бы начать постигать; каждый человек получает невыразимые преимущества от знаний, полученных другими. Второе огромное преимущество – это разделение труда: оно позволяет человеку прикладывать свои усилия в определенной сфере работы и обмениваться продуктами труда с теми, кто занят в других сферах. Такая форма сотрудничества позволяет всем, кто принимает в ней участие, получить в обмен на собственные усилия существенно больше новых знаний, умений и продуктов труда, чем мог бы получить каждый, если бы ему пришлось самому производить все, в чем он нуждается, на необитаемом острове или ферме, живущей натуральным хозяйством.
Но эти преимущества определяют, какие конкретно представители человечества имеют ценность друг для друга и в каком обществе: только рациональные, продуктивные, независимые граждане в рациональном, продуктивном независимом обществе». (см. главу 1 «Этика объективизма»).
Общество, которое отнимает у индивидуума плод его труда, или порабощает его, или пытается ограничить его свободу мысли, или принуждает его действовать вопреки собственному рассудку; общество, которое порождает конфликт между собственными постановлениями и требованиями человеческой природы, строго говоря, не общество, а толпа, сплоченная узаконенным правлением бандитов. Такое общество нельзя оправдать; оно уничтожает все преимущества человеческого сосуществования и представляет собой не источник благ, а смертельную угрозу. Жизнь на необитаемом острове безопаснее и несравненно предпочтительнее жизни в Советской России или нацистской Германии.
Если люди собираются жить вместе в мирном, продуктивном, рациональном обществе и общаться друг с другом к обоюдной выгоде, они должны принять основной социальный принцип, без которого невозможно ни одно нравственное и цивилизованное общество, – принцип прав личности.
Признавать права личности – значит признавать и принимать условия, необходимые природе человека для нормальной жизни. Права человека могут быть нарушены только при помощи физической силы. Только посредством физического насилия один человек может лишить другого жизни или поработить его, или ограбить, или помешать ему преследовать собственные цели, или заставить его действовать вопреки собственному мнению.
Непременное условие цивилизованного общества – исключение физического насилия из социальных отношений и, таким образом, утверждение принципа, согласно которому, если люди хотят общаться друг с другом, они могут делать это только посредством разума, то есть посредством обсуждения, убеждения и добровольного непринудительного соглашения.
Необходимое следствие права человека на жизнь – его право на самозащиту. В цивилизованном обществе силу можно применять только для возмездия и только против тех, кто первым ее использовал. Причины, которые превращают первоначальное использование физической силы в зло, делают ее применение в целях возмездия нравственным императивом.
Если бы какое-нибудь «пацифистское» общество отказалось от ответного применения силы, оно бы стало совершенно беспомощным и было бы отдано на милость первого же разбойника, который решил пренебречь моралью. Такое общество добилось бы результатов, прямо противоположных своим ожиданиям: вместо того, чтобы уничтожить зло, оно бы его поощрило и вознаградило. Если бы общество не обеспечивало своих членов организованной защитой от насилия, то каждый гражданин был бы вынужден ходить вооруженным, превратить свой дом в крепость, стрелять во всякого незнакомца, приближающегося к его двери, или же вступить в банду, созданную для самозащиты, и воевать с другими бандами, созданными с той же целью, в результате чего общество выродилось бы в хаотическое господство банд, то есть в господство грубой силы, в беспрерывную племенную войну доисторических дикарей.
Использование физической силы, даже ответное, нельзя отдать на усмотрение отдельных граждан. Мирное сосуществование невозможно, если человек живет под постоянной угрозой того, что любой из «ближних» в любой момент может применить против него силу. Будут ли намерения ближних благими или дурными, будет ли их решение разумным или неразумным, будет ли лежать в основе их действий чувство справедливости, или невежество, или предрассудок, или злой умысел, в любом случае использование силы против одного человека нельзя отдать на произвольное усмотрение другого.
Представьте себе, например, что произойдет, если человек потеряет бумажник, решит, что его украли, будет вламываться во все дома и пристрелит первого, кто на него косо посмотрит, приняв этот взгляд за доказательство вины.
Применение силы в целях возмездия требует объективных правил, позволяющих доказать, что преступление совершено и кем оно совершено, а также объективных правил, позволяющих определить, что такое наказание и как оно осуществляется. Те, кто пытается преследовать преступников без таких правил, – толпа линчевателей. Если бы общество предоставило применение карающей силы отдельным гражданам, оно бы выродилось в охлократию, самосуд и бесконечную цепь кровавых междоусобиц.
Если физическую силу надо исключить из общественных отношений, людям нужен институт, который бы защищал их права при наличии объективного свода правил.
Это и есть задача государства, хорошего государства. Это его основная цель, его единственное моральное оправдание и причина, по которой оно нужно людям.
Государство – это способ поместить репрессивное использование физической силы под объективный контроль, то есть под контроль объективно определенных законов.
Основное различие между частным действием и государственным действием, которым сегодня упорно пренебрегают, заключается в том, что государство обладает монополией на легальное использование физической силы. Это необходимо, так как монополия сдерживает и ограничивает использование силы. По той же причине действия государства должны быть строго обозначены, определены и ограничены. Нельзя допускать ни намека на каприз или прихоть; государство должно уподобиться безликому роботу, чья единственная движущая сила – законы. Если общество хочет быть свободным, его государство должно находиться под контролем.
При правильном общественном устройстве частное лицо с юридической точки зрения свободно действовать, как ему угодно (до тех пор, пока не нарушает права других), а государственный чиновник при исполнении служебных обязанностей связан законом в каждом своем поступке. Частное лицо может делать все, кроме того, что запрещено законом; государственный чиновник не может делать ничего, кроме того, что разрешено законом.
Это способ подчинить «силу» «праву». В этом заключается американская идея «правления законов, а не людей».
Понимание природы законов, подобающих свободному обществу, и источника полномочий его государства можно вывести из понимания природы и цели идеального государства. Основной принцип обеих указан в Декларации независимости: «Для обеспечения этих прав [человека] учреждены среди людей государства, облекаемые справедливой властью с согласия подданных...» Поскольку защита прав человека – единственная надлежащая цель государства, она же окажется единственным надлежащим предметом законодательства. Все законы должны быть основаны на правах человека и нацелены на их защиту. Все законы должны быть объективны (и логически объяснимы): перед тем как они совершат то или иное действие, люди должны четко понимать, что закон запрещает им делать и почему, что считается преступлением и какое наказание их ждет, если они это преступление совершат. Источник полномочий государства – «согласие подданных».
Это значит, что государство – не властелин, а слуга или представитель граждан. Государство как таковое не имеет никаких прав, кроме тех, которые ему препоручили граждане для особой цели.
Есть только один основной принцип, который индивидуум должен принять, если он хочет жить в свободном цивилизованном обществе, – отказ от применения физической силы и передача государству своего права на физическую самозащиту, чтобы оно могло осуществлять упорядоченное, объективное, юридически определенное применение силы. Другими словами, он должен признать разделение силы и прихоти (любой, включая его собственную).
Что произойдет, если возникнет разногласие между двумя людьми по поводу дела, которое касается их обоих?
В свободном обществе люди не обязаны общаться друг с другом. Они делают это по добровольному соглашению или договору. Если договор расторгнут произвольным решением одного человека, это может нанести огромный финансовый ущерб другому, и жертве останется отнять собственность обидчика в качестве компенсации. Но и здесь применение силы нельзя оставить на усмотрение частных лиц. Ситуация эта подводит к одной из самых важных и самых сложных функций государства – функции арбитра, который разрешает споры между людьми в соответствии с объективными законами.
В любом мало-мальски цивилизованном обществе преступники составляют незначительное меньшинство. Однако осуществляемая гражданскими судами защита условий договоров и принуждение к их выполнению – самая насущная потребность мирного общества. Без такой защиты нельзя построить цивилизацию и сохранить ее.
В отличие от животных люди не могут выжить, действуя в пределах текущего момента. Человек должен ставить себе цели и стремиться к ним на протяжении некоторого времени; он должен рассчитывать свои действия и планировать свою жизнь надолго вперед. Чем умнее он и чем больше знает, тем больше период, на который он планирует. Чем более развита и сложна цивилизация, тем долгосрочнее в ней планирование деятельности. Соответственно, тем больше срок, на который заключаются договоры между людьми, и тем насущнее потребность обеспечить надежность таких договоров.
Даже примитивное бартерное общество не сможет функционировать, если его член договаривается обменять мешок картошки на корзину яиц, но, получив яйца, отказывается отдать картошку. Представьте себе, к чему приведет такой своевольный поступок в индустриальном обществе, где делают поставки на миллиарды долларов в кредит, или заключают договоры на строительство многомиллионных сооружений, или подписывают арендные контракты на 99 лет вперед.
Нарушение контракта одной из сторон подразумевает косвенное использование физической силы. Заключается оно, по сути, в том, что один человек получает материальные блага, товары или услуги от другого человека, после чего отказывается за них платить и удерживает их силой (на том основании, что обладает ими), а не по праву, то есть без согласия истинного владельца. Мошенничество включает такое же косвенное применение силы: суть его – в приобретении материальных благ без согласия хозяина с помощью ложных предлогов или ложных обещаний. Вымогательство – еще одна разновидность косвенного применения силы; оно состоит в том, чтобы приобрести материальные блага, не предоставляя в обмен других благ, а угрожая насилием, физической расправой или нанесением ущерба.
Некоторые из таких действий очевидно преступны. Другие, например одностороннее расторжение контракта, быть может, не имеют за собой преступного умысла, а вызваны безответственностью и неразумностью. Третьи могут представлять сложные случаи с претензиями на правоту обеих сторон. Но каким бы ни было дело, все подобные конфликты должен рассмотреть с позиции объективно сформулированных законов и разрешить беспристрастный арбитр, претворяющий эти законы в жизнь, то есть судья (и присяжные, если нужно).
Обратите внимание на ключевой принцип, которым руководствуется правосудие во всех этих случаях: ни один человек не может получить никаких ценностей от других людей без согласия владельцев, и, как следствие этого, права одного человека не могут быть отданы на милость одностороннего решения, случайного выбора, иррационального желания, прихоти другого человека. Такова, в сущности, правильная цель государства. Оно делает существование в обществе приемлемым для людей, охраняя то благо и борясь с тем злом, которые люди могут причинить друг другу. Надлежащие функции государства распадаются на три широкие категории, причем все они затрагивают вопросы физического насилия и защиты прав человека. Это полиция, защищающая граждан от преступников, армия, защищающая граждан от внешних врагов, и суды, разрешающие конфликты между гражданами в соответствии с объективными законами.
Эти три категории включают много производных и дополнительных пунктов, и реализация их на практике, в форме особого законодательства, бесконечно запутана. Все это относится к области специальной науки, философии права. В сфере реализации может быть множество ошибок и разногласий, но главное – осуществить сам принцип, согласно которому цель закона и государства состоит в защите прав личности.
Сегодня этот принцип забывают, его игнорируют, от него уклоняются. Результат – теперешнее состояние мира, когда человечество, пятясь назад, дошло до абсолютистской тирании, до первобытной жестокости и господства грубой силы.
Необдуманно протестуя против таких тенденций, некоторые поднимают вопрос о том, можно ли считать государство злом по самой его природе, а анархию – идеальным общественным строем. Анархия как политическое понятие – наивная и расплывчатая абстракция; по вышеупомянутым причинам общество без государства будет отдано на милость первого же подвернувшегося преступника, который ввергнет его в хаос междоусобной войны. Но человеческая безнравственность – не единственное препятствие для анархии; даже общество, все члены которого ведут себя совершенно разумно и безукоризненно, не сможет функционировать без власти. Потребность в объективных законах и в арбитре для разрешения конфликтов между честными людьми неизбежно повлечет за собой учреждение государства.
Новейшая разновидность анархической теории, завладевшая умами некоторых молодых апологетов свободы, представляет собой странную бессмыслицу под названием «конкурирующие государства». Принимая основную предпосылку современных государственников, которые не видят разницы между функциями государства и функциями промышленности, между силой и производством, и защищают государственную собственность на коммерческие предприятия, сторонники теории «конкурирующих государств» выбирают другую сторону той же медали и заявляют, что, поскольку конкуренция столь полезна в бизнесе, ее нужно применить и к государству. Они считают, что вместо единственного государства-монополиста должно быть несколько разных государств в одном географическом регионе, которые бы боролись за отдельных граждан, каждый из которых волен «покупать» у того государства, которое он выберет.
Если мы вспомним, что единственная услуга, которую государство может предложить, это насильственное ограничение свободы, можно себе представить, что будет означать конкуренция в этой области.
Нельзя сказать, что эта теория противоречит сути используемых понятий, поскольку она просто не понимает понятий «конкуренция» и «государство». Нельзя назвать ее и туманной абстракцией, поскольку она лишена всякой связи с реальностью, и конкретизировать ее мы не можем даже ориентировочно и приблизительно. Достаточно привести один пример. Представьте, что Смит, гражданин государства А, подозревает, что Джонс, клиент государства Б, его ограбил. Бригада полиции А направляется к дому Джонса, где ее встречают полицейские Б и заявляют, что они не считают действительной жалобу Смита и вообще не признают полномочий государства А. Что будет дальше? Подумайте сами.
У понятия «государство» долгая извилистая история. Какой-то намек на правильную функцию государства существовал в любом организованном обществе, проявляясь в признании скрытой (а часто – даже несуществующей) разницы между государством и бандой грабителей; ореоле уважения и нравственного авторитета, присущего государству как хранителю «закона и порядка»; том факте, что даже самые дурные чиновники и правители считали нужным поддерживать некое подобие порядка и правосудия, хотя бы только в повседневной жизни и традиции, и претендовали на какое-нибудь – мистическое или социальное – оправдание своей власти. Короли абсолютистской Франции использовали для этого «божественное право» монарха; современные диктаторы Советской России тратят миллионы на пропаганду, призванную оправдать их правление в глазах порабощенных подданных.
Человечество очень недавно осознало истинную задачу государства. Это очень недавнее достижение, ему всего двести лет, и обязаны мы им «отцам» Американской революции. Они не только определили природу и нужды свободного общества, но и разработали способ воплотить их в жизнь. Свободное общество, как любое другое человеческое творение, не может быть создано случайно, по желанию или благодаря «добрым намерениям» лидеров. Чтобы создать свободное общество и сохранить его свободным, нужна сложная правовая система, построенная на объективно обоснованных принципах; система, не зависящая от мотивов, морального облика или намерений любого отдельно взятого чиновника; система, не оставляющая никакого шанса, никакой лазейки для возникновения тирании.
Американская система ограничений и противовесов была именно такой. Некоторые противоречия в Конституции оставили возможность для роста этатизма, но несравненным достижением была сама идея Конституции как способа определить и ограничить власть государства.
Сейчас, когда мы так дружно стараемся забыть эти достижения, не принято слишком часто повторять, что Конституция – ограничение, налагаемое на государство, а не на частных лиц; что она предписывает, как себя вести государству, а не частным лицам; что она не дарует полномочия государству, а гарантирует гражданам защиту от него.
Теперь подумайте о нравственной и политической извращенности доминирующего сегодня взгляда на государство. Вместо того чтобы быть защитником прав человека, государство становится их самым опасным нарушителем; вместо того, чтобы охранять свободу, государство насаждает рабство; вместо того, чтобы защищать людей от насилия, государство осуществляет насилие и принуждение, когда ему угодно; вместо того, чтобы служить источником объективности в человеческих отношениях, государство создает какое-то пещерное царство неуверенности и страха при помощи необъективных законов, толкование которых оставлено на усмотрение любого бюрократа; вместо того, чтобы защищать людей от опасной прихоти ближних, государство присваивает себе право на прихоть. Таким образом, мы быстро приближаемся к полной инверсии, когда государство будет вольно делать все что угодно, а граждане смогут действовать только по разрешению. Это будет та фаза развития, на которой человечество находилось в самые темные периоды своей истории, господство грубой силы.
Уже не раз отмечали, что, несмотря на материальный прогресс, человечество не достигло хоть сколько-нибудь похожих успехов в нравственном развитии. Обычно за этим наблюдением следует какой-нибудь пессимистический вывод о природе человека. Да, уровень нравственного развития людей позорно низок. Но если учесть чудовищную нравственную извращенность государств (допущенную альтруистско-коллективистской моралью), под властью которых люди были вынуждены жить большую часть своей истории, можно, скорее, удивляться тому, что им удалось сохранить хотя бы подобие цивилизации и что неуничтожимая крупица самоуважения помогла им остаться существами, ходящими на двух ногах.
Кроме того, сегодня можно яснее увидеть природу тех политических принципов, которые надо принять и поддержать как составную часть битвы за интеллектуальное возрождение человека.
«Как надлежит финансировать государственные службы в полностью свободном обществе?»
Такой вопрос часто приходится слышать в контексте дискуссий об объективизме, согласно которому правительство в свободном обществе не может первым применять силу, а ее использование допустимо лишь в ответ на действия того, кто применил ее первым. Поскольку налогообложение представляет собой применение силы, как, спрашивается, должно правительство свободного государства добывать средства на финансирование государственных служб?
В полностью свободном обществе налогообложение – или, если быть точным, оплата государственных служб – должно быть добровольным. Так как государственные службы – полиция, вооруженные силы, судебная система – явно необходимы гражданам и прямо влияют на их интересы, значит, граждане должны быть (и будут) согласны оплачивать работу этих служб, подобно тому, как они оплачивают собственную страховку.
Вопрос о том, как осуществить принцип добровольного финансирования госслужб – как определить наиболее эффективные методы его применения на практике, – очень сложен и относится к сфере философии права. Задача политической философии заключается лишь в установлении сути принципа и демонстрации возможности его практического применения. Говорить сегодня о выборе конкретного метода осуществления этого принципа более чем преждевременно, поскольку его применение будет возможно лишь в полностью свободном обществе, таком, где роль государства будет сведена конституционно к его неотъемлемым основным функциям. (Что это за функции, обсуждалось в главе 14.)
Существует много возможных методов добровольного государственного финансирования. Один из них – правительственная лотерея, которая использовалась в некоторых европейских странах. Есть и другие подходы.
В качестве иллюстрации (и только в качестве иллюстрации) рассмотрим следующую вероятность. Одна из самых жизненно важных служб, которую может находиться в ведении исключительно государства, – это защита договорных соглашений между гражданами. Допустим, что правительство должно защищать – то есть признавать имеющими законную силу и подлежащими исполнению – только те договоры, которые обеспечены денежным взносом в пользу государства, составляющим фиксированный процент от суммы сделки, осуществляемой согласно договору. Подобное страховое обеспечение не должно быть обязательным; те, кто не желает пользоваться такой схемой, не будут преследоваться по закону, – они смогут свободно заключать соглашения на словах или подписывать контракты частным образом, без государственных гарантий. Отличие такого соглашения или контракта будет лишь в том, что интересы сторон не будут дополнительно защищены государством: в случае нарушения договора потерпевшая сторона не будет иметь возможности требовать возмещения ущерба через суд.
Все кредитные операции представляют собой договорные соглашения. Кредитная операция – это любая сделка, в которой между внесением платы и получением товара или услуги проходит некоторое время. Такие операции составляют подавляющее большинство всех экономических сделок в сложном индустриальном обществе. Лишь очень малая часть этой гигантской сети кредитных операций заканчивается судебными разбирательствами, однако существовать она может именно за счет судов, без защиты которых она рухнула бы в одночасье. Суды – это необходимая людям государственная служба, которой они пользуются, на которую полагаются и за которую должны платить. Однако на сегодняшний день эта служба оказывает гражданам услуги бесплатно – в качестве своего рода субсидии.
Если вспомнить, какие огромные суммы задействованы в кредитных операциях, становится понятно, что процент, который шел бы на оплату такого государственного страхования сделок, был бы мизерным – гораздо меньшим, чем выплаты по другим типам страховки, – но при этом его было бы достаточно для финансирования и всей остальной правительственной деятельности. (При необходимости эта фиксированная процентная ставка могла бы быть законодательно увеличена в случае войны; или же сбор средств на четко обозначенные нужды военного времени осуществлялся какими-либо иными методами.)
Этот конкретный «план» упомянут здесь только как иллюстрация возможного подхода к проблеме, а не как ее решение или программа, которые можно претворять в жизнь сегодня. Правовые и технические трудности, связанные с этим, огромны: к ним относятся такие вопросы, как необходимость жесткого конституционного обеспечения, которое не позволило бы правительству диктовать содержание частных контрактов (эта проблема существует сегодня и требует более объективного рассмотрения), потребность в объективных стандартах (или системе контроля) для установления размера фиксированного платежа и т. д.
Любая программа добровольного финансирования государства – это последний, а не первый шаг на пути к свободному обществу, последняя, а не первая реформа, которую необходимо отстаивать. Она будет работать только в том случае, если основные принципы и институты свободного общества уже установлены. Сегодня она работать не станет.
Люди будут добровольно оплачивать систему защиты своих соглашений. Но они не станут добровольно оплачивать страховку на случай нападения Камбоджи. А производитель фанеры из Висконсина и работники его предприятия не станут добровольно оплачивать взносы на развитие фанерной промышленности Японии, которая стала бы их конкурентом и могла бы лишить работы. Средств программы добровольного государственного финансирования должно с избытком хватать на обеспечение всей законной деятельности правительственных структур. Но их не должно хватать на незаслуженную помощь всему земному шару. Такую помощь не может обеспечить никакая система налогообложения.
Как нынешняя система контроля, налогов и «правительственных обязательств» в этой стране возникла не за одну ночь, так же не одну ночь займет и процесс освобождения от этой системы. Процесс освобождения будет происходить гораздо быстрее, чем процесс порабощения, так как факты реальности будут действовать в его пользу. И тем не менее это все равно будет постепенный процесс, – и любая программа добровольного финансирования государства должна рассматриваться как цель далекого будущего. В настоящее время сторонники полностью свободного общества должны знать лишь принцип, на основании которого эта цель может быть достигнута.
Принцип добровольного финансирования государства базируется на следующих посылках: государство не является владельцем доходов граждан и, следовательно, не имеет права распоряжаться этими доходами; сущность необходимых государственных служб должна быть определена и ограничена конституционно, так, чтобы правительство не имело власти расширять рамки эти служб по своему собственному усмотрению. Отсюда, согласно принципу добровольного финансирования государства, государство должно рассматриваться как слуга, а не как властелин граждан, как посредник, которому платят за услуги, а не как благодетель, предоставляющий их безвозмездно, отдающий, но ничего не получающий взамен.
Эта последняя роль государства, наряду с идеей принудительного налогообложения, – пережитки тех времен, когда правительство выступало как всемогущий властелин граждан страны. Абсолютный монарх, которому принадлежали труд, доходы, имущество и жизни подданных, был не получающим жалованья «благодетелем», защитником и дарителем милости. Получать плату за свои услуги для такого монарха было бы унизительно. Точно так же неразвитым умам его духовных последователей (выжившим потомкам древней европейской феодальной аристократии и современным сторонникам политики тотального благополучия) честно заработанный, коммерческий доход до сих пор представляется унизительным и далеко не столь достойным, как незаработанный, полученный путем попрошайничества, грабежа, как благотворительная помощь или государственное пособие.
Когда правительство, будь то король или «демократический» парламент, выступает в роли раздатчика бесплатных услуг, расширение сферы этих услуг и подачек – всего лишь вопрос времени (сегодня этот процесс называют ростом «государственного сектора экономики»), и в конце концов он неизбежно становится инструментом военных действий между экономическими группировками, грабящими друг друга.
Главное, что требует в этом контексте контроля (и искоренения), – это первобытное убеждение, что все государственные службы (даже легальные) должны быть для граждан бесплатными. Чтобы в полной мере воплотить в реальность американскую концепцию государства как слуги граждан, необходимо воспринимать его как слугу на жалованье. Тогда, основываясь на этом, можно приступать к разработке подходящих мер для построения системы прямой привязки доходов правительства к услугам, которые оно оказывает гражданам.
Из приведенного примера видно, что затраты на такое добровольное финансирование государства автоматически оказываются пропорциональны уровню экономической активности гражданина: те, кто находится на самом низком уровне (кто никогда или почти никогда не принимает участия в кредитных операциях), окажутся практически свободны от выплат, хотя все равно при этом будут иметь возможность пользоваться преимуществами законной защиты, например, со стороны вооруженных сил, полиции и органов юстиции, ограждающих гражданина от деятельности криминальных элементов. Эти преимущества для человека низкой экономической активности могут рассматриваться как бонус, полученный за счет тех, чьи финансовые возможности более высоки, – но без каких-либо жертв со стороны последних.
Оплачивать содержание армии, защищающей страну от нападения врагов, – в собственных интересах людей с большими возможностями; их затраты не будут расти из-за того, что некая незначительная часть населения неспособна участвовать в финансировании государственных структур. С экономической точки зрения эта часть – маргинальная общественная прослойка – может считаться несуществующей, если речь идет о военных затратах. То же самое верно в отношении затрат на содержание полицейских сил: человек с возможностями будет добровольно вносить средства, понимая, что предотвращение любого преступления – в его интересах, неважно, богатый или бедный стал бы жертвой.
Важно отметить, что такой вариант бесплатной защиты неплательщиков нужно рассматривать как случай непрямой выгоды, которая возникает как малозначимый дополнительный результат работы интересов и средств участников добровольного финансирования. Из этого добавочного результата никак нельзя извлечь прямую выгоду, и также нельзя заявлять, как это любят делать апологеты государственной системы всеобщего благосостояния, что в интересы производителей входит раздавать милостыню тем, кто сам ничего не производит.
Разница, если сформулировать кратко, в следующем: когда железнодорожная компания позволяет беднякам ездить в поездах бесплатно при наличии там свободных мест, это вовсе не то же самое (не только фактически, но и принципиально), что пускать для них специальные поезда с вагонами первого класса.
Любые формы нежертвенной помощи, социальных льгот, бесплатных услуг или денежных дотаций, которые расцениваются людьми как возможные, на самом деле возможны исключительно в свободном обществе и остаются приемлемыми лишь до тех пор, пока являются нежертвенными. Но в свободном обществе, при системе добровольного финансирования государства, не должно оставаться никаких законодательных лазеек, никаких легальных возможностей для какого-либо «перераспределения богатств», для обеспечения нужд одних людей за счет подневольного труда и изъятия доходов других, для выкачивания средств, эксплуатации и уничтожения тех, кто способен взять на себя расходы по обеспечению нужд цивилизованного общества, ради выгоды тех, кто не может или не хочет самостоятельно обеспечивать даже собственное существование.
Февраль 1964 г.
Для любого вида живых существ рост является необходимым условием выживания. Жизнь – это движение, постоянная самоподдерживающая деятельность, без которой организм не сможет оставаться живым. Этот принцип в равной степени очевиден и в простых процессах преобразования энергии в растении, и в долговременных, сложных процессах жизнедеятельности человека. С биологической точки зрения отсутствие активности – это гибель.
Сущность и пределы возможного движения и развития различны у разных видов. Возможности для активной деятельности и развития у растения гораздо ýже, чем у животного; у животного – гораздо ýже, чем у человека. Способность животного к развитию с наступлением физической зрелости оказывается исчерпанной, после чего его ростовые процессы ограничиваются деятельностью, необходимой для поддержания состояния организма на неизменном уровне; после достижения зрелости он фактически перестает расти эффективно – то есть уже не улучшает значительно своей способности взаимодействовать со средой. Но у человека способность к развитию не заканчивается с наступлением физической зрелости; у него эта способность практически неограниченна. Отличительная черта человека – способность мыслить, его разум – его основной инструмент выживания; и его способность думать, обучаться, открывать новые и лучшие пути взаимодействия с реальностью, расширять пределы деятельности, расти интеллектуально – это открытый путь, которому нет конца.
Человек выживает не путем приспособления к физическим условиям окружающей среды, подобно животным, а преобразуя среду с помощью продуктивной деятельности. «Если наступает засуха, животные погибают, а человек строит систему орошения; если случается наводнение, животные погибают, а человек строит дамбы; если нападают хищники, животные погибают, а человек пишет Конституцию Соединенных Штатов» (Айн Рэнд «Для нового интеллектуала» (For the New Intellectual)).
Если определять жизнь, как самоподдерживающую деятельность, то существует особенный человеческий способ деятельности и выживания – думать, производить, бороться с трудностями существования, постоянно прилагая усилия и изобретая новое.
Когда человек открыл, как поддерживать огонь, чтобы сохранять тепло, у него не пропала необходимость думать и прилагать усилия; когда он изобрел лук и стрелы, у него не пропала необходимость думать и прилагать усилия; когда он придумал, как строить жилища из камня, потом – из кирпича, потом – из стекла и стали, у него не пропала необходимость думать и прилагать усилия; когда ожидаемая продолжительность его жизни увеличилась с 19 до 30, до 40, до 60, до 70 лет, у него не пропала необходимость думать и прилагать усилия; пока человек жив, необходимость думать и прилагать усилия не пропадет у него никогда.
Каждое человеческое достижение ценно само по себе, но кроме того, оно является ступенькой к более существенным достижениям и ценностям. Жизнь – это рост; не двигаясь вперед, человек неизбежно скатывается назад; жизнь остается жизнью только пока есть движение вперед. Каждый шаг открывает перед человеком более широкие возможности для действий и достижений – и порождает потребность в действии и достижении. Проблема выживания никогда не «решается» раз и навсегда, так, чтобы больше не требовалось думать и двигаться вперед. Точнее говоря, проблема выживания решается через понимание того, что выживание требует постоянного роста и творчества.
Следующий аспект: постоянный рост – психологическая потребность человека. Это условие его умственного благополучия. Для этого требуется, чтобы человек обладал четким ощущением контроля над реальностью, контроля над своим существованием – убеждением, что он обладает всем необходимым для жизни. А это убеждение проистекает не из всезнания или всесилия, а из знания того, что его методы взаимодействия с реальностью – принципы, в соответствии с которыми он действует, – верны. Пассивность с таким состоянием несовместима. Самооценка – не та ценность, которая, будучи однажды обретенной, в дальнейшем поддерживается автоматически; как любая другая человеческая ценность, в том числе и сама жизнь, она поддерживается лишь действием. Самооценка, уверенность в себе, основное убеждение в собственной пригодности для жизни, может поддерживаться лишь до тех пор, пока человек вовлечен в процесс роста, пока он стремится сделать собственное существование эффективным. Природа не позволяет живым существам оставаться в покое: если прекращается рост, начинается распад – как в физической, так и в мыслительной сфере.
Взгляните в связи с этим на повсеместное распространение феномена людей, которые становятся стариками уже к 30 годам. Это люди, которые сочли, что они уже «достаточно думали» в жизни, и теперь продолжают дрейфовать дальше за счет угасающего импульса ранее приложенных усилий, не понимая, что случилось с их душевной искрой и энергией, почему их беспокоит что-то смутное, почему их существование кажется катастрофически лишенным чего-то, почему они чувствуют себя так, как будто их затягивает в какую-то безымянную пучину, – и никак не в состоянии осознать тот факт, что, теряя волю к мысли, человек теряет и волю к жизни. Потребность человека в росте – и вытекающая отсюда потребность в социальных или экзистенциальных условиях, которые делают рост возможным, – это факты, имеющие крайнюю важность при оценке любой политико-экономической системы. Обязательно должен возникать вопрос: является ли данная политико-экономическая система поддерживающей жизнь или противоречащей жизни, благоприятной или враждебной требованиям выживания человека?
Величайшая заслуга капитализма – в его исключительном соответствии требованиям человеческого выживания и его потребности в росте. Его принципы дают человеку свободу думать, делать, производить, пытаться овладеть неизвестным и новым, то есть действуют так, чтобы вознаграждать усилия и достижения и наказывать пассивность.
Это одна из главных причин, по которым его порицают.
В книге «Кто такая Айн Рэнд?», обсуждая нападки на капитализм, имевшие место в XIX веке, я писал: «В работах как поклонников средневековья, так и социалистов, можно обнаружить явную тоску по обществу, где человеку автоматически гарантировано существование, – то есть по обществу, в котором человек не будет нести ответственности за собственное выживание. Для обоих лагерей идеальное общество должно характеризоваться тем, что они называют «гармонией», свободой от стремительных перемен, конкуренции; это общество, в котором каждый должен выполнять свою предписанную часть общего труда для достижения благополучия для всех, но в котором никто не сталкивается с необходимостью выбора и принятия решений, которые могли бы серьезно повлиять на его жизнь и будущее; в котором не возникает вопроса, что человек заработал или не заработал, что он заслужил или не заслужил; в котором награда не связана с достижением, и в котором чья-то добрая воля гарантирует, что никому не придется расплачиваться за свои ошибки. Невозможность для капитализма соответствовать взгляду на жизнь, который можно назвать пасторальным, – главное основание для обвинений, предъявляемых свободному обществу любителями средневековья и социалистами. Капитализм не предлагает людям райский сад». Среди аргументов, приводимых теми, кто жаждет «пасторального» существования, – доктрина, которую, если перевести в явное утверждение, можно сформулировать как дарованное Богом право на застой.
Проиллюстрировать ее можно следующим случаем из жизни. Однажды в самолете я разговорился с руководителем некоего трудового союза. Он начал поносить «катастрофу» автоматизации, утверждая, что тысячи и тысячи рабочих остаются и будут продолжать навсегда оставаться без работы из-за появления новых машин, и восклицал, что «с этим необходимо что-то делать». Я ответил, что это миф, который возникал уже неоднократно; что появление новых машин всегда приводит к увеличению спроса на рабочие руки, а также к повышению общего стандарта жизни; и что этот факт доказан теоретически и продемонстрирован исторически. Я заметил, что автоматизация повышает спрос на квалифицированную рабочую силу по сравнению с неквалифицированной, и что, несомненно, многим рабочим необходимо овладевать новыми навыками. «А как же, – недовольно спросил он, – те рабочие, которые не хотят овладевать этими навыками? Почему они должны страдать?»
Это значит, что стремления, дальновидность, желание повышать качество деятельности, жизненная энергия творческих людей должна быть задушена и подавлена во имя тех, кто уже «достаточно думал» и «достаточно учился», и не хочет беспокоиться ни о будущем, ни о скучном вопросе, от чего зависит их работа. Оставшись в одиночестве на необитаемом острове, где вся ответственность за собственное выживание ложится исключительно на него самого, человек ни за что не позволит себе пребывать в заблуждении, что не его дело – беспокоиться о завтрашнем дне, что он спокойно может положиться на вчерашние знания и умения, и что природа должна обеспечивать ему «безопасность». Только в обществе, где груз бездействия можно переложить на плечи кого-нибудь другого – кто не бездействует, можно предаваться таким заблуждениям. (И вот тут-то становится незаменимой альтруистическая мораль, оправдывающая такой паразитизм.)
Требование равной оплаты труда за одинаковую деятельность, вне зависимости от разницы в качестве работы и ее результатах, в результате чего лучший работник оказывается наказан в пользу худшего, – вот доктрина божественного права на застой.
Требование сохранения должности или повышения по службе в зависимости не от качеств работника, а от его стажа, так, что посредственные, но давние члены коллектива получают преимущество перед талантливыми новичками, перекрывая путь вверх и им самим, и их потенциальным нанимателям, – вот доктрина божественного права на застой.
Требование, чтобы работодатель был обязан иметь дело только с определенным профсоюзом, имеющим дискреционное право отказать в членстве претенденту, так что работа в конкретной отрасли становится наследственной, передающейся от отца к сыну, а люди «со стороны» не могут быть к ней допущены, чтобы не порождать угрозу устоявшимся клановым интересам, в результате чего останавливается прогресс целой отрасли, как это было при цеховой системе Средневековья, – вот доктрина божественного права на застой.
Требование оставлять работника на должности, которая стала ненужной, где он выполняет бесполезную или лишнюю работу, с целью оградить его от трудностей переквалификации для новой работы, – вот доктрина дарованного Богом права на застой.
Обвинение капитализма в таких «несправедливостях», как вынужденное закрытие старой бакалейной лавки, которая не способна конкурировать с новой сетью магазинов, обвинение, которое предполагает, что экономическое благосостояние и прогресс покупателей старой лавки и владельцев сети магазинов должны быть ограничены, чтобы защитить лавочника с его не выдерживающими конкуренции инициативными качествами и умениями, – вот доктрина дарованного Богом права на застой.
Решение суда, согласно альтруистским законам, о том, что успешное предприятие не должно владеть правами на собственные патенты, а должно передать их беспошлинно возможному конкуренту, который не в состоянии заплатить за них (дело General Electric, 1948), – вот доктрина божественного права на застой.
Приговор, по которому промышленный концерн был признан виновным и закрыт за преступление, заключавшееся в дальновидности, предвосхищении будущих потребностей и расширении мощностей производства с целью их удовлетворения, что якобы могло бы «помешать» развитию будущих конкурентов (дело ALCOA, 1945) – вот легальное наказание за рост, вот наказание за способность к способностям, и вот неприкрытая сущность и цель доктрины божественного права на застой.
Капитализм по природе своей требует постоянного движения, роста и прогресса. Он создает человеку в обществе оптимальные условия для преодоления задач, которые ставит перед ним природа, способом, наилучшим для продолжения его жизни. Он функционирует на пользу всем, кто выбрал активную позицию в производственном процессе, при любом уровне способностей. Но он не отвечает требованиям застоя. Точно так же, как и сама реальность. Если взглянуть на впечатляющий успех, на невиданное доселе процветание, которого достиг капитализм на практике (даже в условиях сдерживающего контроля), и на жалкие неудачи любого варианта коллективизма – станет ясно, что враги капитализма изначально движимы вовсе не экономическими соображениями. Их мотивация – метафизическая: бунт против человеческого способа выживания, против того факта, что жизнь – это процесс самоподдерживающей и самопорожденной деятельности; а также мечта о том, что если они смогут обуздать тех, кто не противится природе жизни, то смогут сделать существование сносным для тех, кто ей противится.
Август 1963 г.
Расизм – самая низшая, откровенно жестокая и примитивная форма коллективизма. Его суть – в придании нравственной, общественной или политической значимости набору человеческих генов; в идее о том, что интеллект и характер человека являются производными биохимии его организма и наследуются в таком качестве. На практике это означает, что человека нужно судить не по проявлениям его собственного характера и не по его собственным действиям, а по проявлениям характера и действиям группы его предков.
Согласно доктрине расизма, содержимое человеческого разума (не сам мыслительный аппарат, а его содержимое) передается по наследству; убеждения, ценности и личные черты человека предопределены еще до его рождения физическими факторами, на которые он никак не может влиять. Это пещерная версия учения о врожденных идеях – или о генетической памяти, – которое на сегодняшний день полностью опровергнуто философией и биологией. Расизм – это доктрина, придуманная дикарями и для дикарей. Это коллективизм животноводческой фермы или скотного двора, подходящий для интеллекта, который видит разницу между животными разных пород, но не между животными и человеком.
Как и любая другая форма детерминизма, расизм отрицает значение уникального признака, выделяющего человека из остального животного царства, – его способности к мышлению. Расизм не признает двух аспектов человеческого существования: мышления и свободы выбора, то есть разума и морали, заменяя их химической предопределенностью.
Уважаемое семейство, которое оказывает поддержку никчемным родичам или покрывает их преступления, чтобы «защитить доброе родовое имя» (как будто моральный облик одного человека может быть испорчен действиями другого); бродяга, который кичится тем, что его далекий предок строил империю, или старая дева из провинциального городишки, задирающая нос потому, что ее двоюродный дед был сенатором, а четвероюродная сестра выступала в Карнеги-Холле (как будто человек может перестать быть посредственностью благодаря достижениям других); родители, тщательно штудирующие генеалогические древа с целью оценить потенциального зятя; знаменитость, начинающая автобиографию с подробного изложения фамильной истории: все это – примеры расизма, атавистические проявления доктрины, полное воплощение которой можно обнаружить в бесконечных племенных войнах доисторических дикарей, в истреблении миллионов нацистами, в сегодняшних зверствах, творящихся на территориях так называемых «молодых развивающихся государств».
Теория, которая представляет «хорошую кровь» или «дурную кровь» как нравственно-интеллектуальный критерий, на практике не может вести ни к чему, кроме рек крови. Для людей, считающих себя лишенными разума наборами химикалий, единственная возможная линия поведения – физическое насилие.
Современные расисты пытаются доказать превосходство или неполноценность какой-либо расы на основании исторических достижений ряда ее представителей. В истории нередко можно было наблюдать, как великий изобретатель, которого всю его жизнь его же соотечественники подвергали осмеянию, нападкам, презрению и гонениям, затем, через несколько лет после смерти, удостаивался национального монумента и провозглашался доказательством величия германской (или французской, или итальянской, или камбоджийской) расы: это зрелище коллективистской экспроприации, осуществленной расистами, столь же омерзительно, как любая экспроприация материальных ценностей, осуществляемая коммунистами.
Как не существует такой вещи, как коллективное или расовое сознание, так не существует и такой вещи, как коллективные или расовые достижения. Есть лишь индивидуальное сознание и индивидуальные достижения, и культура – не анонимный продукт, порожденный недифференцированной массой, а сумма интеллектуальных достижений отдельных личностей.
Даже если бы было доказано – а это не доказано, – что частота встречаемости потенциально более высокого интеллекта выше среди представителей какой-либо расы, это все равно не сказало бы нам ничего о любом конкретном человеке, и было бы совершенно неважно для суждения о нем. Гений есть гений, неважно, сколько тупиц принадлежит к той же расе, что и он, – а тупица есть тупица, неважно, сколько гениев насчитывается среди представителей одной с ним расы. Трудно сказать даже, что является более кричащей несправедливостью: заявление южан-расистов о том, что с гением-негром нужно обращаться как с низшим существом, потому что его раса «породила» некоторое количество жестоких ублюдков, – или претензия германского ублюдка на статус высшего существа на основании того, что его раса «породила» Гете, Шиллера и Брамса.
Само собой, это не два различных убеждения, а два практических приложения одного и того же базового принципа. Неважно, приписывается ли кем-то определенной расе низший или высший статус: психологический корень расизма во всех случаях один и тот же – чувство собственной неполноценности самого расиста.
Подобно всем прочим формам коллективизма, расизм – это стремление получить незаработанное. Это стремление обрести знание автоматически: всегда иметь в своем распоряжении автоматическую оценку качеств любого человека, тем самым уклоняясь от ответственности, связанной с вынесением рациональных или моральных суждений; а главное – это стремление к автоматической самооценке (или псевдосамооценке).
Приписывать достоинства, которыми может обладать человек, его расовому происхождению – значит признавать, что ему самому ничего не известно о том, как можно обрести эти достоинства, а чаще – что ему не удалось их обрести. Подавляющее большинство расистов – это люди, которые не сделали ничего, чтобы обрести самоидентичность, которые не могут похвастаться никакими личными достижениями или выдающимися качествами, и которые пытаются заменить все это иллюзией «племенной самооценки», объявляя какое-то другое племя менее развитым. Вспомните об истерическом упорстве расистов-южан; а кроме того, вспомните, что расизм гораздо шире распространен среди белой необразованной бедноты, чем среди тех, чей интеллектуальный уровень выше.
Исторически расизм всегда усиливал или ослаблял свои позиции с усилением или ослаблением коллективизма. Согласно коллективистской доктрине, индивидуум не имеет никаких прав, его жизнь и труд принадлежат группе («обществу», племени, государству, народу), и группа имеет право пожертвовать им по собственной воле ради своих интересов. Единственный способ воплощения такой доктрины в жизнь – при помощи физического насилия; а тоталитаризм всегда был и есть политическим следствием коллективизма.
Тоталитарное государство – это всего лишь официально утвержденная форма криминальной бандитской власти, неважно, какая именно банда в данный момент доминирует. И, поскольку не существует рационального оправдания такому правлению, мистика расизма оказывается важным элементом любой тоталитарной системы. Они взаимозависимы: тоталитаризм был порожден доисторическими племенными войнами, когда члены одного племени представляли собой естественную добычу для членов другого; затем тоталитаризм стал источником собственных внутренних подкатегорий расизма: системы каст, объединявших людей по рождению, – например, наследственное дворянство или наследственное рабство.
Расизм нацистской Германии – где люди должны были заполнять анкеты о многих поколениях своих предков, чтобы доказать свое арийское происхождение, имел аналог в Советской России, где люди тоже заполняли схожие анкеты, в которых для доказательства пролетарского происхождения нужно было показать, что их предки не владели собственностью. Советская идеология основана на идее, что человеку можно привить коммунизм генетически, – то есть что несколько поколений, проживших свои жизни при тоталитаризме, передадут коммунистическую идеологию своим потомкам, которые станут коммунистами от рождения. Преследования национальных меньшинств в Советской России, на основании их расовой принадлежности и по прихоти любого комиссара, зафиксированы документально; особенно распространен антисемитизм – только официальные погромы теперь носят название «политических чисток».
Есть только один антидот против расизма: философия индивидуализма и ее политико-экономическое следствие – капитализм с неограниченной свободой предпринимательства.
Индивидуализм рассматривает человека – каждого – как независимую, самостоятельную сущность, обладающую неотъемлемым правом на собственную жизнь, правом, основывающимся на природе человека как разумного существа. Согласно принципам индивидуализма, цивилизованное общество или любую другую форму объединения, кооперации или мирного совместного существования людей можно построить только на основе признания индивидуальных прав; группа же как таковая не имеет иных прав, кроме индивидуальных прав своих членов (cм. главы 12, 13).
На свободном рынке ценятся не предки, не родственники, не гены и не биохимия организма человека, а только его способность к продуктивной деятельности. Капитализм оценивает человека исключительно по его индивидуальным способностям и усилиям и вознаграждает его в соответствии с ними.
Ни одна политическая система не может провозгласить всеобщую рациональность законодательно (или установить силой). Однако капитализм – единственная система, действующая таким образом, что рациональность вознаграждается, а все формы иррациональности, в том числе и расизм, порицаются.
Полностью свободное капиталистическое общество до сих пор не было нигде построено. Но крайне важное значение имеет связь расизма и политического контроля в полусвободных экономических системах XIX века. Степень преследования меньшинств по расовому и/или религиозному признаку была обратно пропорциональна степени свободы в государстве. Наиболее силен был расизм в обществах с наибольшей долей государственного контроля в экономике, таких как Россия и Германия, а в наименьшей степени был выражен в Англии, которая тогда была самой свободной из европейских наций.
Именно капитализм дал человечеству возможность сделать первые шаги к свободе и рациональному образу жизни. Именно капитализм с помощью свободной торговли разрушил межнациональные и межрасовые барьеры. Именно капитализм запретил крепостничество и рабство во всех цивилизованных государствах мира. В Соединенных Штатах именно капиталистический Север уничтожил рабство на аграрно-феодальном Юге.
Таков был путь человечества на протяжении краткого периода примерно в полторы сотни лет. Поразительные результаты, достигнутые на этом пути, не имеет смысла перечислять здесь снова.
С появлением коллективизма началось движение вспять.
Когда людям вновь начали внушать, что отдельный человек не имеет никаких прав, что верховная власть, моральное руководство и вся сила принадлежит группе, и что человек вне группы не имеет никакого значения, это неизбежно повлекло за собой всеобщую тенденцию к присоединению людей к каким-либо группам. Самый простой вариант коллектива, к которому можно присоединиться, который проще всего распознать – особенно человеку с ограниченными умственными способностями, – меньше всего требующая от человека форма «принадлежности» и «объединения» – это раса.
Именно таким образом теоретики коллективизма, «гуманистические» сторонники «добровольного» тоталитаризма, обеспечили возрождение расизма в XX веке в новой, куда более заразной форме.
В великую капиталистическую эру Соединенные Штаты были самой свободной страной на Земле – и самым лучшим опровержением расистских теорий. Сюда прибывали люди со всего света, некоторые – из сумрачных, культурно ничем не выдающихся государств, и достигали таких высот, которые ни за что не могли бы быть достигнуты в их родных, стонущих под государственным контролем, странах. Люди разных рас, на протяжении столетий убивавшие друг друга, научились жить вместе, в гармонии и мирном сотрудничестве. Америка была названа «плавильным чаном» вполне заслуженно. Но мало кто понимал, что Америка переплавляла людей не в серую массу: она объединяла их, защищая их права на индивидуальность.
Главными жертвами тех расовых предубеждений, которые существовали в Америке, были негры. Эта проблема зародилась и была наиболее стойкой на некапиталистическом Юге, хотя и не ограничивалась его пределами. Преследования негров на Юге были и остаются по-настоящему отвратительными. Но в остальной части страны, пока люди оставались свободными, даже эта проблема постепенно отступала под воздействием просвещения и экономических интересов белых людей.
Сегодня эта проблема вновь обостряется – так же, как и все остальные формы расизма. Америка вновь обратилась к расизму в манере, отсылающей к худшим дням в наиболее отсталых странах Европы XIX века. Причина та же самая: рост популярности коллективизма и тоталитаризма.
Несмотря на пропаганду расового равенства, которая ведется «либералами» в последние десятилетия, Бюро переписей недавно сообщило, что «экономическое положение [негров] по сравнению с белыми не улучшилось за последние двадцать лет». Оно улучшалось в более свободные годы нашей «смешанной экономики», но стало ухудшаться с разрастанием «либерального» государства всеобщего благосостояния.
Возрождение расизма при «смешанной экономике» идет в ногу с усилением государственного контроля. «Смешанная экономика» ввергает страну в официальную гражданскую войну между группами влияния, каждая из которых борется за получение различных привилегий за счет друг друга.
Существование таких групп влияния и их политических лобби сегодня откровенно и цинично признано. Они практически перестали делать вид, что у них существует какая-либо политическая философия, какие-либо принципы, идеалы или долгосрочные цели; и уже практически все признают, что наша страна движется куда-то безо всякого направления, по воле слепой власти быстро сменяющих друг друга тоталитарных шаек, каждая из которых стремится удержать в руках законодательное оружие, чтобы выиграть максимум преимуществ в данный конкретный момент.
В отсутствие какой-либо приемлемой политической философии каждая экономическая группировка действует во вред сама себе, продавая собственное будущее ради сегодняшних привилегий. В этом отношении политика бизнесменов в течение некоторого времени была наиболее самоубийственной. Но нынешняя политика негритянских лидеров переплюнула даже ее.
Пока они боролись против одобряемой государством дискриминации, права, справедливость и мораль были на их стороне. Но они больше не борются против этого. Путаница и противоречия, окутавшие расовый вопрос, на сегодняшний день достигли невероятной критической отметки.
Пришла пора разобраться с принципиальными аспектами. Политика Южных штатов по отношению к неграм была и остается постыдным нарушением основных принципов нашего государства. Расовая дискриминация, установленная и поддерживаемая законом, является настолько непростительным попранием прав личности, что расистские нормы Юга должны были быть признаны неконституционными давным-давно.
Ссылаясь на «права штатов», расисты Юга вступают в терминологическое противоречие: не может быть такой вещи, как «право» одних людей на нарушение прав других. Конституционное положение о «правах штатов» имеет отношение лишь к разделению власти между местными и государственными органами управления и служит для защиты отдельных штатов от федерального правительства; оно не дает властям штатов неограниченной, произвольной власти над своими гражданами или привилегии игнорировать их индивидуальные права.
Федеральное правительство действительно использовало расовый вопрос для того, чтобы расширить свою власть и создать прецедент для ограничения законных прав штатов бессмысленным и неконституционным образом. Но это значит лишь то, что все власти были неправы; это не оправдывает политики расистов Юга.
Одно из худших противоречий в этом контексте – позиция многих так называемых «консерваторов» (не только с Юга), которые называют себя защитниками свободы, капитализма, прав собственности и Конституции, но при этом оправдывают расизм. Кажется, они не слишком дружат с принципами, чтобы понять, что рубят сук, на котором сами же сидят. Люди, отрицающие права личности, не могут претендовать вообще ни на какие права, защищать или провозглашать их. Такие «защитники» капитализма на самом деле помогают дискредитировать и разрушать его.
«Либералы» повинны в том же самом противоречии, но в иной форме. Они выступают за жертву личными правами в пользу неограниченной власти большинства, в то же самое время заявляя, что защищают права меньшинств. Но самое малое меньшинство на земле – это личность. Те, кто отрицают права личности, не могут претендовать на защиту прав меньшинств.
Это накопление противоречий, близорукого прагматизма, циничного презрения к принципам, откровенной иррациональности в настоящее время достигло максимума в новых требованиях негритянских лидеров.
Вместо того, чтобы бороться с расовой дискриминацией, они требуют, чтобы расовая дискриминация была узаконена и подкреплена. Вместо того, чтобы бороться с расизмом, они требуют установления расовых квот. Вместо того, чтобы бороться за «цветовую слепоту» в социальных и экономических вопросах, они заявляют, что «цветовая слепота» – это зло, и что «цвет» должен приниматься во внимание в первую очередь. Вместо того, чтобы бороться за равноправие, они требуют особых расовых привилегий.
Они требуют, чтобы на рабочих местах были установлены расовые квоты, и чтобы эти места распределялись на расовой основе, пропорционально процентному соотношению представителей разных рас в местном населении. Например, если негры составляют 25% населения Нью-Йорка, им следует отвести 25% рабочих мест в этом городе.
Расовые квоты были одним из худших зол при любом расистском режиме. Они существовали в университетах царской России, среди населения крупнейших российских городов и т. д. Одним из обвинений в адрес расизма в Штатах была существовавшая в некоторых школах практика тайной системы расовых квот. Когда в анкетах при приеме на работу перестала существовать графа о расовой и религиозной принадлежности, это провозглашалось как триумф правосудия.
Сегодня не угнетатели, а угнетенное меньшинство требует установления расовых квот (!). Это конкретное требование оказалось чрезмерным даже для «либералов». Многие из них выступили против него – справедливо – с отвращением.
The New York Times (23 июля 1963 года) писала: «Демонстранты следуют мерзкому принципу в игре “в цифры”. Требование 25-процентной (или любой другой) квоты на рабочие места для негров (или любой другой группы) неверно по одной основной причине: это требование введения “системы квот”, которая сама по себе является дискриминирующей… Наша газета долго боролась против религиозных квот в судах; мы точно также выступаем против расовых квот на рабочие места, от наиболее престижных до самых незначительных».
Как будто откровенного расизма подобного требования было недостаточно, ряд негритянских лидеров пошли еще дальше. Уитни Янг, генеральный директор Национальной городской лиги (NUL), сделал следующее заявление (The New York Times, 1 августа):
«Белые лидеры должны быть достаточно честными, чтобы признать, что на протяжении всей нашей истории существовал особый привилегированный класс, пользовавшийся особыми правами. Это были белые. Теперь мы говорим так: если два человека, один негр и один белый, имеют равную квалификацию для какой-либо работы, наймите негра».
Задумайтесь о смысле этого заявления. Это не просто требование особых привилегий на расовой основе – это требование наказания для белых людей за грехи их предков. Это требование отказа в работе для белого человека на основании того, что его дед, возможно, практиковал расовую дискриминацию. Но может быть, его дед и не был виновен в дискриминации. А может, его дед вовсе жил в другой стране. Так как эти вопросы во внимание не принимаются, значит, этот белый рабочий обвиняется в коллективном расовом преступлении, состав которого заключается исключительно в цвете его кожи.
Но именно этим принципом руководствовались худшие из расистов-южан, вынося всем неграм коллективное обвинение за любое преступление, совершенное отдельным негром, и относясь к ним как к низшей расе на том основании, что их предки были дикарями. Такие требования можно прокомментировать только вопросами: «По какому праву? По какому закону? По каким стандартам?» Эта абсурдная греховная политика разрушает нравственное основание негритянской борьбы. Их дело основано на принципе индивидуальных прав. Если они требуют нарушения прав других людей, они отрицают и нарушают собственные права. В таком случае им можно ответить так же, как расистам-южанам: не может быть такой вещи, как «право» одних людей нарушать права других. Однако вся политика негритянских лидеров в настоящее время приобрела именно такую направленность. Таково, например, требование введения расовых квот в школах, в связи с чем сотни детей, и белых, и черных, будут вынуждены ходить в школы, расположенные довольно далеко от мест их жительства, – ради сохранения «расовых соотношений». Это опять же чистейшей воды расизм. Как замечают противники этого требования, обязывать детей посещать определенную школу в зависимости от их расы одинаково неправильно, по какой бы причине это не делалось – ради сегрегации или ради интеграции. А идея использовать детей в качестве пешек в политической игре сама по себе должна вызывать отвращение у любых родителей – любой расы, вероисповедания и цвета кожи.
Законопроект о «гражданских правах», сейчас находящийся на рассмотрении в конгрессе, – еще один пример откровенного посягательства на индивидуальные права. Запрет на любые проявления дискриминации в государственных учреждениях и предприятиях абсолютно справедлив: правительство не имеет права ущемлять интересы любой группы или отдельных граждан. Но согласно тому же принципу, у него нет права и ставить определенную группу или отдельных граждан в привилегированное положение за счет ущемления прав других. Кроме того, у него нет права нарушать право частной собственности, запрещая проявления дискриминации на предприятиях, находящихся в частном владении.
Никто, ни негр, ни белый, не может иметь никаких притязаний на собственность другого гражданина. Отказываясь иметь дело с подобным нарушителем права собственности, ее владелец сам не нарушает прав человека. Расизм – отвратительная, иррациональная и аморальная доктрина, но доктрина не может быть запрещена или, наоборот, предписана законодательно. Мы должны защищать право коммунистов свободно высказываться, невзирая на то, что их доктрина также дурна; точно так же мы должны защищать право расистов использовать и свободно распоряжаться той собственностью, которой они владеют. Личный расизм – это не юридическая, а нравственная проблема, и решать ее можно исключительно с личных позиций, например, с помощью экономического бойкота или социального остракизма.
Нет нужды говорить, что если закон о «гражданских правах» будет принят, это станет самым серьезным нарушением прав собственности за всю печальную историю этого вопроса в американской государственности.
То, что сейчас те люди, которые более всего нуждаются в защите индивидуальных прав – негры, – сами оказались в первых рядах разрушителей этих прав, с горькой иронией демонстрирует философское безумие и связанные с ним самоубийственные тенденции нашего времени.
Хотелось бы предупредить каждого из вас: не становитесь жертвами расистов, поддаваясь расизму; не обвиняйте всех негров поголовно за позорно неразумное поведение некоторых их лидеров. В заключение позвольте процитировать поразительную редакционную статью, опубликованную в The New York Times, – поразительную потому, что подобные идеи вовсе не типичны для нашего времени:
«Вопрос следует ставить не о том, должна ли какая-либо группа граждан, отличающаяся по цвету кожи, чертам лица или культуре, пользоваться определенными правами как группа. Нет, речь идет о том, чтобы не нарушались права любого из американских граждан, вне зависимости от цвета его кожи, черт лица и культуры. Если гражданин владеет всеми правами и привилегиями, данными ему законами и Конституцией страны, о группах волноваться не стоит: на самом деле группы – это не более чем фигура речи».
Сентябрь 1963 г.
Теория индивидуализма – это центральная составляющая философии объективизма. Индивидуализм является одновременно как этико-политической, так и этико-психологической концепцией. В этико-политическом аспекте индивидуализм утверждает первостепенную значимость индивидуальных прав, принцип, согласно которому каждый человека сам по себе представляет цель, а не средство для достижения чьих-то еще целей. В аспекте этико-психологическом индивидуализм провозглашает независимость человеческой мысли и суждений и наивысшую значимость самостоятельности его интеллекта.
Айн Рэнд сформулировала философскую основу и доказательство истинности индивидуализма в романе «Атлант расправил плечи», показав, что с этической, политической и психологической точек зрения индивидуализм есть объективное условие нормального выживания человека именно как человека, как разумного существа. Он оказывается неотъемлемой составляющей и неизбежным следствием этического кодекса, в котором мерой всех вещей служит человеческая жизнь.
Идея индивидуализма сама по себе не нова; новой является оценка теории индивидуализма в свете объективистской философии и определение последовательной методики реализации этой теории на практике.
Чаще, чем хотелось бы, этико-политический смысл индивидуализма формулировался как: полная свобода действий без учета прав окружающих. Сторонники такой интерпретации нередко ищут ее обоснования у таких авторов, как Ницше и Макс Штирнер. Очевидно, что альтруистам и коллективистам выгодно навязывать людям именно такое восприятие индивидуализма: человек, который не желает становиться жертвой, непременно стремится приносить в жертву других людей.
Противоречие и непоследовательность такой интерпретации индивидуализма вот в чем: так как единственным рациональным основанием для индивидуализма как этического принципа служит требование выживания человека как человека, то индивидуум не может претендовать на моральное право нарушать права других. Если он не признает ненарушаемых прав других людей, значит, он не может претендовать на такие же права для себя; он отвергает саму основу прав. Никто не может претендовать на моральное право на противоречие.
Индивидуализм не исчерпывается отрицанием веры в то, что человек должен жить ради коллектива. Того, кто ищет спасения от ответственности за собственную жизнь ценой собственных умственных и физических усилий, и пытается выживать путем подавления, управления и эксплуатации других, никак нельзя назвать индивидуалистом. Индивидуалист – это человек, живущий ради себя самого и своим собственным умом; он не приносит в жертву ни себя другим, ни других себе; он взаимодействует с окружающими не как вор, а как торговец, как партнер, а не как Аттила.
Альтруисты и коллективисты хотят, чтобы люди перестали понимать эту разницу: разницу между торговцем и вором, между партнером и Аттилой.
Если смысл индивидуализма в его этико-политическом контексте извращается и подрывается преимущественно его явными противниками, то смысл индивидуализма в контексте этико-психологическом извращается и подрывается преимущественно теми, кто провозглашает себя его защитниками: теми, кто хочет стереть различия между независимыми суждениями и субъективными прихотями. Это так называемые «индивидуалисты», для которых индивидуализм равен не независимому мышлению, а «независимым чувствам». Но такой вещи, как «независимые чувства», не существует. Независимым может быть только ум.
Индивидуалист – это прежде всего и в наибольшей степени разумный человек. Существование человека зависит от его мыслительных способностей, от наличия у него разума; разумность – это предварительное условие независимости и уверенности в себе.
«Индивидуалист», не обладающий ни независимостью, ни уверенностью в себе, – это логическая несообразность; индивидуализм и независимость логически нераздельны. Основа независимости индивидуалиста состоит в его верности собственному разуму: он отказывается жертвовать своим восприятием фактов реальности, своим пониманием, своими суждениями в пользу чьих-то бездоказательных утверждений. В этом смысл интеллектуальной независимости – и в этом сущность индивидуалиста. Это человек, бесстрастно и непреклонно преданный фактам.
Чтобы выжить, человеку требуются знания, а обрести их можно только посредством познания; человек, отвергающий ответственность мышления, может существовать, только паразитируя на разуме других. А паразит не может быть индивидуалистом. Иррационалист, поклонник произвольных, необдуманных действий, видящий в знании и объективности лишь «рамки» для своей свободы, живущий настоящим моментом гедонист, руководствующийся исключительно личными эмоциями, не может быть индивидуалистом. «Независимость», к которой стремится иррационалист, – это независимость от реальности; он восклицает, подобно герою «Записок из подполья» Достоевского: «Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся?»
Для иррационалиста бытие – всего лишь столкновение его желаний и желаний окружающих; идея объективной реальности ему совершенно чужда.
Бунтарство или необычность сами по себе не являются доказательствами индивидуализма. Точно так же, как индивидуализм не сводится к отрицанию коллективизма, он не сводится и к отсутствию подчинения нормам. Конформист – это человек, который заявляет: «Это верно, потому что другие в это верят», – но индивидуалист – это не тот, кто заявляет: «Это верно, потому что я в это верю». Индивидуалист должен говорить: «Я верю в это, потому что это верно с точки зрения рассудка».
В романе Айн Рэнд «Источник» есть фрагмент, заслуживающий упоминания в этой связи. В главе, посвященной жизни и карьере коллективиста Эллсворта Тухи, Айн Рэнд описывает разнообразные группировки писателей и художников, которые он организовал, там были:
«…женщина, которая никогда не использовала заглавные буквы в своих книгах, мужчина, никогда не ставивший запятых… и еще один, который писал поэмы, лишенные рифмы и размера… Был здесь и парень, никогда не пользовавшийся холстом, но мудривший что-то с птичьими клетками и метрономами… Некоторые из друзей указывали Эллсворту Тухи на то, что он, кажется, слегка непоследователен: он такой убежденный противник индивидуализма, а взгляните на всех этих его писателей и художников – каждый из них сумасшедший индивидуалист. “Вы так считаете?” – спокойно улыбался Тухи»1.
1 Рэнд А. Источник
Тем, кто изучает объективизм, не мешало бы понять то, что было известно Тухи: такие субъективисты в своем бунте против «тирании реальности» менее независимы и более паразитичны, чем большинство простых обывателей, которых они столь откровенно презирают. Они ничего не придумывают и не создают; они практически совершенно лишены личности – и отчаянно стараются заполнить пустоту, которая занимает у них место отсутствующего эго, используя единственную признаваемую ими форму «самоутверждения»: вызов ради вызова, иррациональность ради иррациональности, разрушение ради разрушения, капризы ради капризов.
Психически нездорового человека вряд ли кто-нибудь станет обвинять в конформизме, однако как психически больной, так и субъективист отнюдь не являются представителями индивидуализма.
У попыток извратить смысл индивидуализма и в этико-политическом, и в этико-психологическом аспекте имеется общий знаменатель: это попытки разделить индивидуализм и разум. Но принцип индивидуализма можно верно воспринять и оценить лишь в контексте разума и потребностей человека как мыслящего существа. Вне этого контекста любая пропаганда «индивидуализма» становится настолько же произвольной и иррациональной, как и пропаганда коллективизма.
Исходя из этого, объективизм решительно противостоит всем так называемым «индивидуалистам», которые пытаются приравнять индивидуализм к субъективизму.
И также исходя из этого, объективизм должен решительно отмежеваться от любых самозваных «объективистов», которые воображают, что между объективизмом и фальшивым индивидуализмом (сводящимся к заявлениям типа «Это правильно, потому что я так чувствую», «Это хорошо, потому что мне этого хочется» или «Это правда, потому что я в это верю») возможен какой-то компромисс, фундамент для переговоров или возможность сближения.
Апрель 1962 г.
Бывает, что в ходе дискуссии кто-то из ее участников прибегает к аргументу, который по сути даже нельзя назвать истинным аргументом: это прием, позволяющий закончить дискуссию фактически еще до того, как она началась, и принудить оппонента к согласию, не прибегая к логической аргументации. Обойти логику удается, используя психологическое давление. Поскольку в настоящее время подавляющее большинство дискуссий ведется именно таким образом, и, судя по всему, в ближайшем будущем популярность этого приема будет только расти, имеет смысл научиться своевременно его распознавать и всегда быть готовым к отпору.
Можно обнаружить некое внешнее сходство этого приема с использованием ложной аргументации ad hominem, однако, при одних и тех же психологических корнях, смысл здесь отличен. Аргументация ad hominem заключается в попытке опровергнуть доводы оппонента, подвергнув осуждению его личные качества. Пример: «Кандидат Х – безнравственный тип, поэтому его доводы лживы».
Метод же психологического давления заключается в угрозе подвергнуть осуждению личные качества оппонента, используя для этого его доводы, которые таким образом оказываются опровергнутыми без обсуждения. Пример: «Только безнравственный человек может не замечать, насколько лживы аргументы кандидата Х».
В первом случае безнравственность кандидата Х (подлинная или мнимая) предлагается в качестве доказательства лживости его доводов. Во втором случае его доводы в произвольном порядке объявляются лживыми, и это служит доказательством его безнравственности.
Сегодня второй метод применяется чаще, чем все прочие варианты иррациональной аргументации. Его следует отнести к разряду ложных логических заключений, и он может быть назван «аргументацией через запугивание».
Основная характеристика аргументации через запугивание – обращение к личной моральной неуверенности и построение на основе страха, чувства вины или невежества жертвы. Аргумент принимает форму ультиматума, который вынуждает жертву согласиться с определенной идеей без ее обсуждения, под угрозой обвинения в нравственной неполноценности. Схема ультиматума всегда одна и та же: «Только дурной (бесчестный, бессердечный, бесчувственный, невежественный и т. д.) человек может высказывать такие идеи».
Классический пример применения приема запугивания в дискуссии – сказка «Новое платье короля».
В этой сказке некие шарлатаны продают королю несуществующие туалеты, утверждая, что их необычайная красота делает их невидимыми для тех, кто нечист сердцем. Какие психологические факторы необходимы для того, чтобы этот прием сработал? Шарлатаны играют на королевской неуверенности в себе; сам король не подвергает сомнению их утверждения и их моральный авторитет; он мгновенно сдается, уверяя, что видит одежду – таким образом, соглашаясь не верить собственным глазам и признать свою умственную неполноценность, лишь бы не подставлять под удар шаткую самооценку. Оценить, насколько он оторван от реальности, можно по тому факту, что он предпочитает пройти по улице нагишом, демонстрируя свой несуществующий туалет народу, лишь бы не подвергнуться моральному порицанию со стороны двух бродяг. Народ, охваченный той же психологической паникой, наперебой выражает громкие восторги роскошным платьем короля – пока какой-то мальчуган наконец не объявляет, что король-то голый.
Прием аргументации запугиванием работает по совершенно такому же принципу, что мы имеем возможность наблюдать сегодня повсеместно.
Все мы постоянно слышим: «Только тот, кто не обладает достаточно тонкой интуицией, может не соглашаться с альтруистической моралью»; «Только невежда может не понимать, что разум доказал свою несостоятельность»; «Только злобный реакционер может защищать капитализм»; «Только откровенный милитарист может выступать против ООН». «Только безумный маргинал может до сих пор верить в свободу»; «Только трус не признает, что жизнь – помойка»; «Только очень легкомысленный человек может гоняться за красотой, счастьем, достижениями, ценностями или вдохновляться героями».
Примером сферы деятельности, полностью основанной на одном лишь приеме запугивания, может служить современное искусство: стоит завести о нем речь, как каждый обыватель из уличной толпы начинает лезть из кожи вон и пытаться переорать остальных в припадке неземного восторга перед каким-нибудь пустым (при этом запачканным) куском холста, стремясь доказать, что он действительно обладает особым восприятием, доступным лишь для некоей таинственной «элиты».
В сегодняшних дискуссиях прием запугивания доминирует в двух формах. В публичных выступлениях и печати он процветает в форме длинных, сложных, запутанных структур невразумительного словоблудия, из которого нельзя понять ничего, кроме моральных угроз. («Только примитивно мыслящий человек может не понимать, что ясность – это чрезмерное упрощение».) Однако в частной, повседневной жизни он существует бессловесно, между строк, в виде невнятных звуков, подразумевающих нечто, не произносимое вслух. Он строится не на том, что сказано, а на том, как это сказано, не на содержании слов, а на интонациях голоса. Это обычно интонация насмешливого или воинствующего недоверия: «Но вы же не защищаете капитализм, правда?» А если сразу смутить потенциальную жертву не удается, и она честно отвечает: «Конечно, защищаю», – далее диалог развивается примерно в таком ключе: «Да не может этого быть! Это невозможно!» – «Возможно». – «Но ведь всем понятно, что капитализм устарел!» – «Мне – непонятно». – «Да бросьте вы!» – «Ну, раз мне это непонятно, может быть, вы объясните мне, почему вы так считаете?» – «Ох. Да не смешите же меня!» – «Так вы объясните мне?» – «Ну знаете, если вы этого до сих пор не поняли, я ничем не смогу вам помочь!»
Все это сопровождается вздернутыми бровями, широко распахнутыми глазами, пожиманием плечами, кряхтением, фырканьем – короче говоря, полным арсеналом невербальных сигналов, передающих зловещие намеки и эмоциональные вибрации одного-единственного рода: неодобрения.
Если все эти вибрации оказываются безрезультатными, если подобному участнику дискуссии оказывается надлежащий отпор, то выясняется, что у него нет никаких реальных доводов, никаких доказательств, примеров, объяснений, никакой основы для его заявлений; что вся эта шумная агрессивность предназначена для прикрытия пустоты; что аргументация через запугивание есть не что иное, как признание интеллектуального бессилия.
Легко проследить, каков архетип подобного приема (а также почему он так привлекателен для современных неомистиков): «Тем, кто понимает, не требуется никаких объяснений; тем, кто не понимает, ничего объяснить невозможно».
Психологическим источником этого приема является социальная метафизика1.
1 См.: Бранден Н. Социальная метафизика (Social Metaphysics) // The Objectivist Newsletter. 1962.
Социальный метафизик – это человек, который считает сознание других людей выше собственного сознания и выше фактов реальности. Для социального метафизика важнее всего моральное признание со стороны окружающих – важнее, чем истина, факты, здравый смысл и логика. Больше всего на свете, панически, до дрожи, он страшится неодобрения окружающих – так, что ничто в его сознании не может выдержать этого давления; поэтому он готов отвергнуть свидетельства собственных органов чувств и признать неполноценность собственного сознания ради морального признания любого встречного шарлатана. Только социальный метафизик способен всерьез считать, что можно выиграть интеллектуальный спор, намекнув оппоненту: «Но ведь так вас не будут любить!»
Строго говоря, социальный метафизик не применяет свою аргументацию как осознанный прием: он «инстинктивно» нащупывает ее через интроспекцию – поскольку именно она соответствует его психо-эпистемологическому образу жизни. Всем нам приходилось сталкиваться с такими раздражающими типами, которые никогда не слушают, что им говорят, но жадно ловят вибрации голоса собеседника, старательно извлекая из них намеки на одобрение или порицание, и отвечают в соответствии с тем, что, как им кажется, уловили. Это род приема запугивания, направленный на себя самого, воздействию которого социальный метафизик поддается практически всякий раз, когда с кем-либо общается. И если он сталкивается с противодействием, если его идеи подвергаются сомнению, он автоматически прибегает к тому самому оружию, которое кажется самым страшным ему самому: к лишению морального признания.
Так как подобный ужас неизвестен здоровым людям, они могут становиться жертвами аргументации запугивания именно из-за своей неискушенности. Будучи неспособными понять смысл такого приема или поверить в то, что это не более чем бессмысленный блеф, они думают, что слова их оппонента, производящие впечатление самоуверенности и агрессивной убежденности, подкреплены какими-то знаниями или логическими построениями; возникающее у них сомнение дает ему преимущество – и в итоге они остаются совершенно обезоруженными, сбитыми с толку, в полном замешательстве. Именно таким образом молодые, невинные и честные становятся жертвами социальных метафизиков. Такая практика особенно пышно процветает в аудиториях колледжей. Многие профессора применяют все тот же метод аргументации через запугивание, чтобы подавить проявления независимости мышления среди студентов, избежать вопросов, на которые у них нет ответов, оградить свои произвольные допущения, выдаваемые за истину, от критического анализа и не допустить отклонения от интеллектуального status quo.
«Аристотель? Мой дорогой друг… – утомленный вздох: – Если бы вы прочли статью профессора Спиффкина в… – почтительно – …январском выпуске журнала Intellect за 1912 год, которую… – уничижительно – …вы, конечно же, не читали, вы бы знали… – небрежно – …что идеи Аристотеля давным-давно признаны несостоятельными».
«Профессор Х? – (Иксом заменена фамилия известного теоретика экономики свободного предпринимательства.) – Вы цитируете профессора Х? О, нет, да вы что?!» – За восклицанием следует саркастический смешок, подразумевающий, что профессор Х полностью себя дискредитировал. (В чьих глазах? Об этом умалчивается.)
Таких преподавателей часто сопровождает группа «либеральных» подпевал, которые в нужные моменты разражаются хохотом. В нашей политической жизни прием запугивания стал почти единственным методом ведения дискуссий. Современные политические дебаты состоят преимущественно либо из обвинений и оправданий, либо из угроз и перемирий. Первое, как правило (хотя и не исключительно), практикуется «либералами», второе – «консерваторами». Всех переплюнули в этом отношении «либеральные» республиканцы, которые освоили и ту, и другую схему: первую они используют для своих «консервативных» соратников по партии, а вторую – для демократов.
Все обличительные выступления на таких дебатах представляют собой все тот же знакомый прием запугивания оппонента: они сводятся к уничижительным заявлениям, не подкрепленным абсолютно ничем, рассчитанным на моральную трусость или легкомысленную доверчивость слушателей.
Использовать запугивание вместо настоящих аргументов придумали не сегодня и не вчера; этот прием был известен всем эпохам и культурам, но крайне редко принимал такие масштабы, как сейчас. В политике им пользуются в более бесстыдной форме, чем в других сферах деятельности, но он отнюдь не является исключительно политическим инструментом. Он пронизывает всю нашу культуру, сигнализируя о постигшем ее банкротстве.
Как же противостоять этому приему? Против него существует лишь одно оружие: твердая моральная позиция.
Тот, кто вступает в любую интеллектуальную битву, большую или малую, публичную или частную, не может искать, желать или ожидать одобрения противника. Единственное, что должно приниматься в расчет и что может быть критерием для суждений, это истина или ложь, а не чье-то одобрение или порицание – тем более не того, чьи стандарты противоположны вашим.
Позвольте акцентировать ваше внимание на том, что аргументация через запугивание заключается не во введении моральных суждений в интеллектуальные вопросы, а в подмене интеллектуальных доводов моральными суждениями. Большинство интеллектуальных проблем так или иначе связаны с моральными оценками; если ситуация позволяет, высказывать моральные суждения не только разрешено, но и должно; подавлять их – это демонстрация моральной трусости. Но моральное суждение всегда должно следовать за рассуждениями, на которые оно опирается, а не предварять (или вытеснять) их.
Когда человек обосновывает свое решение, он принимает на себя ответственность за него, а окружающие получают право высказывать ему свои объективные суждения: если обоснования окажутся ошибочными или сфальсифицированными, ему придется самостоятельно расхлебывать последствия. Но вынесение вердикта без предъявления обоснований – это проявление безответственности, сходное с поступком водителя, скрывшегося с места ДТП: и это сущность метода аргументации через запугивание.
Заметьте, что этим методом пользуются те, для кого самым страшным кошмаром является именно обоснованная моральная атака, – и когда они сталкиваются с противником, имеющим твердую моральную позицию, они мгновенно начинают выражать шумный протест, требуя не допускать «морализаторства» в интеллектуальных дискуссиях. Однако обсуждать зло, сохраняя моральный нейтралитет, – значит поддерживать его.
Сталкиваться с приемом запугивания в дискуссиях приходится так часто, что каждый должен осознавать крайнюю важность твердых убеждений и четкой моральной позиции. Этот прием подобен капкану, поджидающему того, кто пойдет в атаку без полноценного, ясного, последовательного набора убеждений, формирующих на всех уровнях вплоть до основания прочную структуру, – кто кинется в битву очертя голову, вооружившись лишь отдельными разрозненными идеями, тонущими в тумане неизвестности, неопределенности, неконкретности и бездоказательности, опираясь лишь на свои чувства, надежды и страхи. Стоит такому сорвиголове наткнуться в ходе дискуссии на прием запугивания, и судьба его предрешена. Там, где решаются моральные и интеллектуальные проблемы, просто быть правым недостаточно: необходимо быть уверенным в своей правоте.
Самый блестящий пример адекватного ответа на использование аргументации через запугивание был продемонстрирован в американской истории человеком, который, отвергнув моральные стандарты врага и ни на миг не усомнившись в собственной правоте, произнес:
«Если уж нас обвиняют в измене, будем “изменять” по максимуму».
Июль 1964 г.