Перевод с латинского: Н. А. Федоров
Всякий, кто попытается истребить глубоко запавшую в сердца людей любовь к этой жизни и убедить смертных, что из всех несчастий, претерпеваемых ими в сей жизни, наихудшее – это сама жизнь, конечно, либо сам прослывет безумцем, либо – желающим превратить в безумцев всех остальных. А сколь великое счастье обещает природа и сколь жалкое и сколь ничтожное она являет, тому достаточно учат стенания всего рода человеческого, бесплодные надежды, постоянно обращенные в будущее, беспрерывно распинающие дух, как на дыбе, и никогда не насыщающие его. Впрочем, природа даровала нам законы, но и они оказываются не столько привилегией счастливцев, сколько оковами несчастных, удерживающими их в сей жизни; ведь природа заключила всех смертных в этой жизни, как в некоей общей тюрьме, где предостаточно законов и приказаний, спокойствия же и отдохновения нет вообще: руки, измученные трудами, спины, истерзанные побоями, повсюду одни страдания и казни, и бич грозит самому усердию. Такова наша жизнь: сколь низменна и жалка она, тому достаточно учит природа, сотворив нас из земли, с которой жизнь наша схожа уже в том, что обильно уснащена терниями. А если вдруг забрезжит некий огонек небесного нашего происхождения, он в своем дрожащем и трепетном мерцании тотчас устремляется к своим родным местам, принося нам больше терзаний и мук, чем света, и дает нам лишь то, что мы в болоте нашего низменного существования начинаем чувствовать свое горение, страдая и сгорая в пытках заключенного в нас невидимого огня. В результате кража Прометея1 принесла нам горя не меньше, чем самому ее свершителю, ибо жизнь наша продолжается лишь в наказание и пожранные внутренности возрастают вновь лишь для того, чтобы возрастала и всегда была бы в изобилии пища для мучений. Так природа смеется над нашими желаниями и не дарует нам в этой жизни никакого счастья, а лишь желания и сожаления. И ничуть не добрее в этом смысле оказывается философия, в потоке величественных слов которой несчастные смертные чувствуют себя беспомощными и жалкими. Она являет нам множество своих богатств, но все это лишь словесные, а не человеческие богатства. Все эти тонкие и остроумные рассуждения о высшем благе могут помочь человеческим несчастьям не более, чем удары меча в сражениях – исцелить раны. Счастье от нашей жизни столь далеко, что из сих болотных низин невозможно и заметить его, а философы в поисках счастья преуспели лишь в том, что убедили нас в его невозможности. Аристотель сам напрасно искал счастья, которому учил других, и только тогда перестал мучительно бороться с волнами, захлебываясь в пучине, когда сам бросился в море и обрел в Еврине большее спокойствие, чем во всей своей жизни2. Ну а если войдешь в Портик3, ты обнаружишь там стоиков, с превеликими усилиями творящих своего блаженного мужа, а чтобы был он вполне закален против всех ударов судьбы и более совершенен, чем может создать сама природа, они то и дело перековывают его на наковальне. И вот, желая создать человека, свободного от всех аффектов, а посему счастливого, они уничтожают человека и вместо счастливца в конце концов создают разукрашенное пышным убором слов бревно, преподнося в итоге человеческому роду счастье, которым невозможно ни пользоваться, ни наслаждаться. Совершенно противоположным путем направляются к своему счастью эпикурейцы, с тем же результатом пытающиеся утолить свои желания, с каким стоики – их уничтожить, так что прекрасные сады Эпикура4 рождают ничуть не лучшее счастье, чем бог – в садах египетских, хотя ни у первого, ни у второго нет недостатка в истовых почитателях, ибо всякий сражается за высшее благо собственной секты, как за высшее божество. И пока философы с таким душевным напряжением, с такими умственными ухищрениями сражались между собой, родилась всеобъемлющая, подобная океану философия, в которой очень много остроумия5, покоя же нет совсем. Там можно найти многое, радующее своим разнообразием, потрясающее своим величием и способное доставить наслаждение духу; но коль скоро захочешь ты остановиться, дабы твердо опереться на что-то, оказывается, что ничего надежного и устойчивого нет, и эти бесконечные волны, окружающие и захлестывающие тебя, бросающие в разные стороны беспокойный и беспомощный дух, не могут утолить страстную жажду счастья. Так и природа и философия уже в самих своих истоках порождают лишь стенания и не приносят успокоения; и если при самом рождении рода человеческого, когда мир был еще почти пуст, во времена младенчества вселенной, быть может, было и больше детских погремушек, но не меньше было и слез.
Я знаю, есть люди, беспрестанно возносящие шумные хвалы прошлому, которые ничего не признают замечательным, даже – посредственным, если это не слывет древним, у которых, пожалуй, все древнее, кроме нравов; как будто бы предки наши настолько же были счастливее нас, насколько старше. Из преданий мы знаем, что в прошлом был золотой век, но который, по-видимому, всегда таился там же, где и родился, – в фантазиях поэтов. А если бы этот золотой век, о котором с такой тоской вспоминают, вернулся бы вновь, представьте себе, пожалуйста, мои слушатели, что это было бы за счастье, если там правил бы старый, тупой и злобный Сатурн, со своей «отеческой» любовью к сыновьям готовый сожрать все юное!6 Уж лучше пусть будет век Юпитера, который называют свинцовым!7 Пусть прошлым восхищается старость, пусть наслаждается утраченными ею благами, жалуясь на настоящее: никто не может быть счастлив прошлым, и не нужно завидовать старцу, который «восхваляет минувшие годы, ранние годы свои»8 Что удивительного, если тому, кто смотрит через увеличительное стекло, все находящееся на далеком расстоянии представляется более ярким и более крупным? В нас самих заключено и должно принадлежать нам все, что делает человека счастливым, и злоречивого9 Терсита никто не назовет лучшим и более счастливым лишь за то, что он жил в век героев и был современником Пелида и Улисса10 Счастье есть нечто большее, чем то, что может вместиться в краткий промежуток нашей крошечной жизни. Поэтому если бы даже природа дарила нам годы Нестора11, она бы все равно не делала нас счастливее, вместе с продолжительностью жизни принося нам и старость. Что поверит, что человек становится счастливым тогда, когда теряет самого себя и когда сам лишается собственной природы? Ведь если бы ему изобразили его собственный облик, он показался бы столь же страшным самому себе, сколь смешным для других. Ибо, глядя на тех, чей человеческий облик разрушила старость, превратив их лик в некую страшную маску, можно видеть, как природа устраивает своего рода спектакль, создавая и самих поэтов, и актеров, смешных в безыскусственной правде. Жизнь никогда никого не приводит туда, где он мог бы быть доволен самим собой, а вечно отправляет его в погоню за отдаленными благами в будущем, вечно алчущего и ни когда не достигающего их. А что, если бы природа оказалась такой же безмерно доброй матерью, какой она и слывет, и стала бы осыпать дарами своих плачущих детей, какую бы пользу принесли благодеяния, которые рождают тревогу, которые убивают? Изобилие благ ведет за собой волнение, пресыщение, пьянство; более доступны ветрам и бурям волны в открытом море, и в великом счастье всегда больше треволнений и страданий. Что пользы от доброты природы, если избегнувшие ее жестокости погибают от ее же снисходительности? Уж лучше мне попасть на вилы, чем быть задушенным в дружеских объятиях! Больше жестокости в том, что нападает на доверившегося его защите и беспечно радующегося своей безопасности, и, видимо, недостаточно простого убийства тому, что внушает надежду на счастье, чтобы отнять и то и другое в тот момент, когда расстаться с ними особенно жалко и мучительно. Ужасно переносить жизнь, отягощенную таким множеством страданий, но еще ужаснее – любить ее; и если мы не желаем покидать тюрьму, несмотря на множество открытых повсюду дверей, значит, мы несчастны не только по нашей человеческой доле, но и по собственной воле. Самое страшное несчастье в нашей жизни – это то, что оно, это несчастье, нравится нам; страшнее всего то огорчение, которое нам приятно. Уступая его силе, человек ни сам не ощущает страдания, ни удостаивается сострадания от другого. Единственное, что можно еще прибавить к этим несчастьям, – то, что мы заблуждаемся в них, и то, что мы радуемся им. Ведь жизнь наша столь несчастна, что она разрушает саму радость, и только безумец способен радоваться. Ведь это же поистине безумие, когда каждый в полном сознании, добровольно и с радостью старается удержать ту жизнь, в которую он вступил против своей воли, рыдая, уступая лишь требованиям природы, когда восхищается и всей душой стремится к тому дару природы, который он не мог принять без страдания и слёз!
Так мы по глупости нашей медлим на пороге и жалуемся, а войдя, ликуем и пляшем, как будто бы в тюрьме тягостен лишь вход и те ужасы, которые поначалу казались непереносимыми, стали со временем нам приятны. А между тем нет общего утешения для несчастных: ведь тех, кого объединило общей судьбой несчастье, разъединяет несогласие в мыслях и вооружает друг против друга, мы ненавидим, а не утешаем собратьев по страданию и равно льстим себе и завидуем другим. О сколь блажен жребий тех, кто не знает иного счастья, кроме тягостей и ужасов, когда каждый страдает и от собственной боли, и от чужой зависти! Так прощайте же, печальные радости жизни, земля не может дать ничего, достойного наших желаний, кроме могилы! Живым даже сами наслаждения тягостны, мертвым и земля будет пухом. Плоды, травы и все, что родится на поверхности земли, природа как бы выбросила наружу и пожелала сделать кормом для животных; здесь обретаются люди вкупе со скотом, как бы у общей кормушки, и невозможно надеяться на что-нибудь замечательное тому, кто оказался в столь неблагодарном сообществе; мы живем там милостыней, как будто нас вышвырнули из дома, и, подобно нищим, кормимся у порога, ибо все великолепное, все драгоценное природа скрыла глубоко внутри, в дальних покоях, и под землю приходится опускаться не только тем, кто ищет богатство, но и счастье. Только тогда мы истинно богатеем и насыщаемся ее дарами, только тогда отдает она нам себя целиком, когда раскрывает нам свои объятия, нежно принимая нас, возвращающихся в ее лоно. С основания мира единственным счастливым веком оказался тот, в котором сам мир обрел могилу, и тому потоку зол, который обрушивается в сей жизни на род человеческий, ничто не могло помочь, кроме потопа. И в этой всеобщей катастрофе единственный оставшийся в живых, Девкалион12, лишившись всего и потеряв весь мир, претерпел кораблекрушение и слезами своими лишь увеличил волны, которыми был гоним. Следовательно, нужно когда-то разрушить эту природу, сбросить сей хрупкий и грязный покров души; счастье, это великое божество, не может обретаться в столь мерзком и тесном жилище. Все, что для нас тягостно, проистекает из тела, и только тому, кто покинул землю, не страшны бури; если ты ищешь исхода несчастий, необходимо самому прекратить свое существование. Пока мы пользуемся светом жизни, он влечет нас только к страданиям и горестям; тот, кто жаждет покоя, должен погасить этот свет; ведь именно солнце порождает тень, и всем, что ни есть у нас горестного, мы обязаны нашей же жизни. Кого может удовлетворить мир, который меньше великой души, который не способен удовлетворить даже одного человека в его победах? Для любого стремящегося к счастью этот мир – то же, что был он и для Александра, – тюрьма, и слишком тесная для духа, рожденного ради более великого13. Поэтому-то часто в самый момент смерти этот дух волнует тело и нетерпеливо сотрясает члены, ища выхода и не выдерживая промедления: конвульсивные и судорожные движения умирающих – это не страдания, а пляски души, разрушающей оковы своей тюрьмы и ли кующей от близости свободы.
Но что же я своими разговорами откладываю долгожданную радость смерти? Я охотно бы тотчас пошел ей навстречу и тихо сошел бы к молчаливым теням, если бы не считалось весьма недостойным уйти, не сказав слов прощания тому, кому я прежде всего обязан вступлением в эту жизнь. Ибо твои благодеяния, оказанные мне, почтеннейший муж, столь огромны, что и сама смерть не сможет уничтожить память о них. Я охотно стерплю забвение после смерти всего, что в этой жизни свершил я сам либо претерпел от других, но Судьба простит меня, если и перейдя через Лету, и среди теней я буду возносить тебе хвалы, ибо одной жизни недостаточно ни для подражания твоим добродетелям, ни для восхваления их. Но и сие обширнейшее поле славословия вынужден я покинуть, так как уже задыхаюсь и вот-вот испущу дух, и не только потому, что мне не хватило бы ни сил, ни времени, ни таланта, но и дабы не показаться на пороге смерти столь безумным, чтобы полагать, что заслуги твои нуждаются в восхвалении. Но я скажу, что думаю и что вместе со мной думают все присутствующие: то счастье, которое в постоянной тревоге смертные напрасно ищут в других местах, обретается только здесь, под твоим владычеством, и счастье это все признают столь великим, что даже уверены в необходимости некоего вмешательства, которое бы умерило твое благотворное влияние, дабы введенные в заблуждение здешним благолепием люди не сочли бы, что это и есть те самые места блаженных, где предстоит остаться навеки. И все же мы полагаем, что это место ближе всего к небесам и более других подобно им, ибо мы знаем, что и на самом небе среди планет, воздействующих на наш мир, есть некоторые не столь благосклонные и что иной раз Сатурн объединяется с Юпитером. Как бы то ни было, что бы нам ни предстояло, мы все радуемся тому, что, пока все мы, прочие жалкие людишки, кратковечные и бессильные, рождаемся, живем и вскоре умираем (а это обычно случается с незнающими меры), ты один остаешься бессмертным и подобным Юпитеру не только добротою, но и продолжительностию твоей власти.
К твоим стопам, почтеннейший муж, повергаю я фасции16 моего консулата и передаю тебе розги, дабы потрясала ими десница более мощная, нежели моя дрожащая рука, которая была слишком слаба для них, и надеюсь, что тогда наконец возродится гений этого разрушающегося дома, когда ты магическим жезлом своим вызовешь манов17 давно уже оплаканного учения и покойных ныне талантов. Ибо кто бы честолюбиво не желал обладать тем искусством, которое способно вернуть нам хотя бы тени почтенных наших предков? Такого рода магия полезнее и безобиднее той, что должна страшиться судейского дознания или чтения «Отче наш»18. Мы знаем, что некогда ты уже свершил нечто великое, и никто не сомневается, что и теперь можешь ты вместе с Орфеем укрощать диких зверей, окажись они здесь, вместе с Амфионом передвигать камни и оживлять деревья19, ибо, движимые твоей волшебной песней, заговорили даже бессловесные твари – твой талант даровал им голос, в котором отказала природа.
Сегодня я получаю величайшую награду за прожитую жизнь: вы, досточтимейшие мужи, присутствовавшие некогда при рождении моей власти, пожелали присутствовать и в час смерти ее и за труды моей жизни воздать славою смерти. Судьба поистине достойная Цезаря: в сенате завершить одновременно и жизнь и власть, погибнуть на глазах стольких почтенных мужей21. И особенно почетным явилось для меня то, что я чувствую в вас при равном с ними достоинстве большее доброжелательство. Ведь вы и каждый от себя, и все вместе официально оказали мне множество огромных благодеяний, среди которых на первое место ставлю я эту порученную мне вами цензорскую должность. Если во время исполнения мною этой должности случилось что-нибудь вопреки обычаю неприятное, то винить в этом следует выпавшие на мою долю роковые обстоятельства и – менее всего – мои намерения. Сознаюсь, я всегда считал это бремя слишком тяжким для моих плеч, однако же вопреки своему желанию, уступая вашим настояниям, я нес его с той твердостью, с какой мог, а когда становилось оно невыносимым, я всегда находил в вас поддержку моей немощи, так что, сколь бы ни была велика долженствуемая вам хвала за доброе ведение дел, не меньшая слава подобает вам и за помощь, которую оказывали вы другим. Что бы ни думали обо мне прочие, вы по крайней мере не можете обвинить меня в стремлении к власти, ибо я противился этому и ничто не могло принудить меня повелевать другими, кроме желания повиноваться вам. И если другие счастливее исполняли почетные ваши поручения, то, конечно же, никто никогда и не получал и не слагал этих полномочий с большей благодарностью.
Прощайте и вы, великолепнейшие магистры, ученейшие умы, которых только мой несчастливый год посмел назвать неостроумными, чего никто никогда не мог и подумать. Но оставим другим их остроумие и их красоты стиля, нам же не подобает быть столь красноречивыми; однако же и в этой вашей скромности есть кое-что, от чего другие могут весьма разбогатеть, а я безусловно считал бы, что смертью своею обрел бы бессмертие, если бы был способен подражать любому из вас искусством красноречия.
Прощай же и ты, дражайший брат, спутник, нет – вождь и утешитель в жизни моей и трудах. Я счастлив тем, что ты остался в этой жизни, пережив меня и сохранив власть, дабы всем стало известно, что твоя власть нуждалась в помощнике меньше, чем это обычно бывает с остальными. И так как наша близость сделала меня сопричастным твоей славе, то все, что я при жизни ни заимствовал у нее, я сполна возвращу со смертью. Ведь при жизни я был лишь тенью, в тебе заключались вся сила и вся мощь власти, и мы с тобой явили то, что рассказывают о Касторе и Поллуксе23, так что, хотя нас было два брата, жизнь была только одна, и это была твоя жизнь. Поэтому неудивительно, если в обоих был один и тот же дух, всегда единое суждение, и если мы и не могли действовать с равными силами, то, по крайней мере, мы всегда были единодушны. Ведь если я не мог ничего другого, я должен был хотя бы являть единодушие во всем. Так прощай же, ты, которого связали со мной и общие обязанности, и общие мысли, живи счастливо, и пусть твои три дня24, как бы мал ни был этот срок, станут вечностью благодаря твоим деяниям.
Прощаясь с другими, должен поблагодарить и вас, любезнейшие веспиллоны25, за то, что вы на свои средства украсили мое погребение, как обычно устраиваются самые торжественные похороны, где само тело лишь малая их часть, а сверкающие впереди процессии факелы и блестящие украшения свидетельствуют не столько о заслугах умерших, сколько о щедрости живущих. Вы щедростью вашей заставили сверкать костер скромного человека, и тот, кто не смог прославиться своей жизнью, стал по крайней мере знаменит благодаря блеску погребального костра. Так метеоры, рожденные из земли и поднятые некоей могущественной силой ввысь вопреки собственной природе, снова падают вниз, на свое прежнее место, испуская некое свечение. Мне приятно, что я пал так, что, оказавшись рядом, могу хотя бы подражать нравам тех, чьей хвалы мне не удалось стяжать на сем скользком поприще и в непривычном для меня деле.
Прощайте и вы, уж не знаю, как лучше назвать вас, соратники или учителя? Ибо признаю вас победителями, будучи не раз поверженным вами. Вы явили себя на этой философской арене такими, что каждый из вас может показаться и Аристотелем, глубоко познавшим природу и род человеческий, и Александром26, сумевшим покорить все. В этом году я участвовал в поединках с вами и всегда выходил из них одновременно и побежденным и обогащенным. И в своей победе вы явили великую человечность, ибо то, что ваши аргументы, перед которыми мне приходилось отступать, отнимали у моей репутации, они прибавляли моей учености. Напрасно искал бы я этот не раз ускользавший от меня закон, из-за которого велось все сражение, если бы существование этого закона, в котором отказывал мне ваш язык, не подтверждала бы сама ваша жизнь, так что становилось неясным, опровергают ли ваши аргументы закон природы, или нравы ваши его подтверждают27.
Прощайте, наконец, и вы, талантливейшие юноши, рядом с которыми я жил как мог. Ведь в затруднительном положении оказывается, не имея возможности управлять по справедливости, тот, кому не позволено свободно судить о том, кого наградить, а кого наказать, если его с громкими криками увлекают в противоположные стороны Прощение и Побои. Хотя, может быть, старинная дисциплина и требовала последних, однако они явно не подобают ни моей руке, ни вашим нравам, ибо вы с таким рвением предавались достойнейшим занятиям, что для большинства из вас был я не столько цензором, побуждающим к труду, сколько свидетелем, восхваляющим ваше трудолюбие. Что же касается проступков, то, если и были какие-то, вы их искупили, предоставив себе возможность стяжать похвалы, мне же – воздать их, и, как это иногда бывает, небольшие препятствия лишь заставляют идти быстрее пробирающихся через тернии. Память обо всех этих провинностях исчезнет вместе со мною, будет погребена вместе со мною, как и до сего времени оставались они скрытыми и утаенными мною, и тень цензора никому не должна быть страшна. Я не помню, чтобы кто-нибудь был упрям и непослушен, ибо среди такого множества заслуживающих хвалы мне хочется забыть о маленькой горстке дурных; ведь прилежание, честность, ученость, талант большинства таковы, что легко способны искупить безделье некоторых, подобно тому как пятна на солнце в таком его блеске незаметны; итак, всех вас объявляю талантливыми, усердными, послушными. И пусть никто из тех, кто сознает за собой что-то дурное, не думает, что это говорится мною только по обычаю, как это всегда делают произносящие прощальную речь, и что я хвалю то, чего сам не одобряю; пусть он лучше учится любить и почитать добродетель, слава которой столь велика, что распространяется на всех вокруг нее и приносит пользу даже тому, кто ею не обладает. А если бы кто захотел сделать ее своим достоянием, существуют прежде всего два места, которые должно всегда посещать как можно чаще: аудитория, дабы научиться рассуждать, и храм, дабы научиться молиться, именно так становятся философами и так – теологами. Ведь если кто-то из вас, ставши впоследствии церковным наставником, во время молитвы вдруг потеряет дар речи, все сочтут этого Тимофея, хотя бы ему помогал сам Павел28, не евангельским рыбаком, а рыбою. Но что это я, великий болтун, на пороге смерти, ни на что уже не способный, даю, однако же, советы весьма опытным людям?29 И, оглядываясь вокруг себя, я, кажется, не нахожу ничего, что я, умирая, мог бы пожелать лучшего этому дому и большего – вам, чем то, чтобы большинство из вас было бы подобно самим себе, остальные же – стремились соперничать с вами.
И вот, наконец, я прощаюсь с цензорской властью, отказываюсь здесь от всех грозных слов, жестов, суровости, отбрасываю и все высокомерие, надменность и грозное выражение лица, которых у меня, правда, никогда не было, но некоторые считают их необходимыми цензору. Я прожил, быть может, недолго для этой ученой республики и для собственного счастья, для всех же вас и для себя самого – слишком много. И, стоя на пороге смерти, в самом преддверии счастья, откуда уже можно увидеть места блаженных, я бы не хотел вновь обращаться мыслью к прошлым несчастьям и в воспоминании вновь воскрешать их: достаточно того, что они однажды случились. Однако следует уважать обычай, особенно на похоронах. Поэтому вот что я кратко скажу вам. Я вступил на это жизненное поприще, как и все младенцы, слабым, дрожащим и страдающим; первые годы мои, как и у всех начинающих жить, были достаточно приятны, да и следующие за ними не несли с собой ничего тягостного, кроме обычных жизненных забот; однако на долю старости моей, когда я уже был близок к смерти, пришлась тяжелая и горестная болезнь, и здесь можно даже заподозрить некое коварство, ибо невозможно найти: достаточно основательную причину для подобной бури30. Такой конец был уготован моей жизни, столь плохо согласующийся с ее началом, поскольку судьбам было угодно, чтобы мой год оканчивался рыбой31. Но я навеки прощаюсь и с этими заботами, и с этим домом; достаточно быть несчастным один раз, т. е. жить однажды. Одно остается, что утешает меня в моей судьбе и в самой смерти: мне позволено умереть достойной смертью, погибнуть, следуя тому же закону природы и этого дома, с которым я жил согласно, как мог. Я с легкостью протягиваю шею, столько раз избегавшую опасностей, ибо дело еще не дошло до веревки, и я уверен, что ни в моей жизни, ни в моей смерти не найдется ничего, за что кто-нибудь будет иметь основание требовать ту роковую монету как плату, положенную палачу. Конечно, жилище сие слишком величественно и воздвигнуто при достаточно счастливых предзнаменованиях для того, чтобы не превратиться в застенок, и нет нужды набрасывать на шею петлю и грозить повешением той жертве, которая добровольно направляется к жертвеннику и охотно идет навстречу смерти. И вот наконец, если у кого-то еще сохраняется гнев, перед ним жертва, которая удовлетворит его жажду мщения и всеобщее ожидание, мне же дарует покой. А если я своею жизнью причинил обиду еще кому-то, точно так же как и самому себе, смерть, я полагаю, всем принесет успокоение, и из пепла не разгорится пламя гнева. Никогда и никому не было отказано в покое, которого искал он в могиле. К этому покою спешу я ныне. Наконец-то перестану я быть в тягость и вам, и самому себе; вместе с дыханием отбрасываю я и все волнения и не желаю долее откладывать избавление от всех страданий, которое могу я явить себе одним-единственным словом: Умираю.
В 1664 г. Локк был цензором моральной философии в колледже Крайст-Черч, где он в то время преподавал. Обязанностью цензора в Оксфорде было следить за дисциплиной студентов, и уход с этой должности по традиции сопровождался шутливой церемонией «похорон цензора». Речь Локка была подготовлена для этой церемонии и выдержана в соответствующем тоне. Но в ней не только с юмором описываются треволнения жизни, от которых освобождает лишь «счастье» смерти, но и содержатся важные данные о деятельности Локка в стенах колледжа. Некоторые высказанные в ней мысли явно перекликаются с положениями «Опытов о законе природы», вместе с которыми эта речь сохранилась в одной из записных книжек Локка. «Предсмертная речь цензора» была издана фон Лейденом в 1954 г. вместе с «Опытами о законе природы»; с этого издания она впервые переводится на русский язык. Перевод с латинского выполнил Н. А. Федоров.
1 Согласно древнегреческому мифу, титан Прометей похитил с Олимпа огонь и принес его людям. Зевс повелел приковать Прометея к скале на Кавказе, и ежедневно огромный орел терзал печень титана. За ночь печень вновь вырастала, чтобы орел мог получить пищу, и муки Прометея длились века.
2 Существовала легенда, что Аристотель, не будучи в состоянии решить проблему сильных приливов и отливов в проливе Еврип, отделяющем остров Евбею от Беотии, бросился в него.
3 Древнегреческая школа стоиков получила свое название от живописной Стои – афинского портика (крытой галереи), в котором встречались философы.
4 Древнегреческий философ Эпикур (341-270 до н. э.) свою школу в Афинах основал в саду. Отсюда впоследствии возникло название школы «Сад Эпикура» и прозвище эпикурейцев – «философы из садов».
5 Латинское sal., употребляемое здесь, имеет значения «соль» и «остроумие», и Локк пользуется двусмысленностью этого слова.
6 С древнеримским богом Сатурном (аналогом древнегреческого бога Крона) в античной мифологии были связаны представления о золотом веке – эпохе всеобщего равенства и изобилия, а также предание о боге, пожирающем своих детей.
7 Античная мифология с властью Юпитера связывала наступление серебряного века и последующие за ним медный и железный века. В системе же алхимической символики с планетой Юпитер связывали олово, которое на латинском языке именовалось «белым свинцом». Видимо, поэтому Локк, интересовавшийся алхимией, и употребил такой эпитет для века Юпитера.
8 Квинт Гораций Флакк. Наука поэзии.
9 Слово «злоречивого» в тексте приводится на древнегреческом.
10 Терсит – греческий воин, пререкавшийся с Агамемноном и другими вождями в собрании воинов под Троей. Его имя стало нарицательным для всякого болтливого, злоречивого человека. Улисс (римск.) – Одиссей, мифический царь острова Итака, герой гомеровских поэм «Илиада» и «Одиссея». Пелид – Ахилл, сын Пелея и Фетиды, мифический греческий герой, одно и главных действующих лиц «Илиады».
11 Мифический царь Пилосса Нестор дожил до глубокой старости и ко времени Троянской войны, участником которой он был, царствовал уже над третьим поколением людей.
12 Согласно древнегреческой мифологии, Девкалион и его жена Пирра были единственные из людей, спасшиеся на корабле во время всемирного потопа, который Зевс обрушил на Землю в наказание роду человеческому за его преступления.
13 Речь идет о царе Македонии, знаменитом полководце и завоевателе Александре Македонском (356-323 до н. э.).
14 Джон Фелл, (John Fell, 1625-1686) был деканом колледжа Крайст-Черч с ноября 1660 г.
15 Джаспер Мейн (Jasper Mayne, 1604-1672) являлся заместителем декана и каноником колледжа Крайст-Черч; он известен как поэт и драматург.
16 Атрибуты власти римских высших магистратов, в данном случае консулов.
17 Согласно древнеримским религиозным представлениям, маны – души умерших.
18 Известная христианская молитва.
19 Согласно древнегреческим мифам, легендарный фракийский певец Орфей своим пением и игрой на лире укрощал диких зверей, а под звуки лиры Амфиона камни сами складывались в стены.
20 Так именовалась в англиканской церкви категория духовных лиц, которые получали часть церковного дохода.
21 Римский диктатор Гай Юлий Цезарь был убит заговорщиками-республиканцами 15 марта 44 г. до н. э. в здании сената на глазах у сенаторов.
22 Бенджамин Вудрофф (Benjamin Woodroffe, 1638-1711) был цензором в колледже Крайст-Черч в одно время с Локком.
23 Имена мифических героев-близнецов Кастора и Поллукса, культ которых был распространен в различных областях Древней Греции, а затем и Рима, стали синонимом неразлучной братской дружбы.
24 Вудрофф должен был сложить с себя обязанности цензора через три дня после Локка.
25 В Древнем Риме веспиллонами назывались люди, выносившие и хоронившие тела умерших бедняков.
26 Имеется в виду Александр Македонский.
27 Это место речи свидетельствует о том, что в 1664 г. Локк читал в колледже лекции о законе природы и обсуждал эту тему со своими коллегами и учениками. Видимо, для этой цели он и имел в записных книжках текст своих очерков о законе природы.
28 Этот образ, но-видимому, навеян наставительным тоном посланий апостола Павла к Тимофею.
29 Начиная со слов «А если бы кто захотел...» до этого места текст в рукописи подчеркнут.
30 Видимо, имеется в виду инцидент, когда цензор Локк держал ответ перед деканом и капитулом за штраф, наложенный на одного из служителей колледжа.
31 Возможно, здесь Локк метафорически использует то место из Горация (Наука поэзии 4), где поэт говорит об уродливой композиции, изображающей прекрасную женщину, тело которой переходит в рыбье. Вместе с тем речь может идти о том, что время окончания цензорских полномочий Локка совпадает с зодиакальным знаком Рыбы.