Джон Локк

Послание о веротерпимости

1686 г.

Перевод с латинского: Н. А. Федоров

достославному мужу Лимборху из Амстердама, профессору теологии в коллегии ремонстрантов, ненавистнику тирании, от англичанина Джона Локка, друга мира и ненавистника угнетения

На твой вопрос, достославный муж, каково мое мнение о взаимной веротерпимости христиан, я отвечу кратко: я считаю его основным критерием истинной церкви. Что бы ни говорили одни о древности мест и имен или о блеске обрядов, другие – о реформации учения, наконец и те и другие – об ортодоксальности веры¹, ибо всякий почитает себя ортодоксом, все это и тому подобное может быть важным скорее для людей, стремящихся к власти и могуществу, чем для церкви Христовой. Тот, кто обладает всем этим, но лишен любви, лишен кротости, лишен доброжелательства ко всем людям вообще, не говоря уже об исповедующих христианскую веру, тот еще не христианин. «Цари народов господствуют над ними ... А вы не так» (Лук. 22, 25-26), – говорит ученикам своим наш Спаситель. Истинную религию, рожденную не для внешнего великолепия, не ради господства церкви, не для насилия, наконец, но для правого и благочестивого устроения жизни, отличает совсем иное. Тот, кто хотел бы сражаться в рядах церкви Христовой, должен прежде всего объявить войну своим порокам, собственному высокомерию и страстям; в противном случае, если лишен он святости жизни, чистоты нравов, доброты и мягкости душевной, то не заслуживает имени христианина. «И ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих» (Лук. 22, 32), – сказал Петру Господь наш. Едва ли поверим мы, что кто-то безгранично печется о чужом спасении, если пренебрегает он своим собственным; ибо никто не может искренне, всеми силами стремиться обратить других в веру Христову, если сам он в душе своей не воспринял еще воистину религии Христа. Ведь если мы хотим верить Евангелию и апостолам, никто не может быть христианином без доброты, без веры, действующей любовью, а не силой. А доброжелательны ли и добросердечны ли те, кто, ссылаясь на религию, мучают, терзают, грабят и убивают других, свидетелем тому их собственная совесть; и только тогда, когда я увижу, что эти ревнители веры точно таким же образом направляют на путь истины друзей и близких, открыто прегрешающих против евангельских наставлений, что огнем и мечом обрушиваются они на своих собственных приспешников, погрязших в тлетворных пороках и обреченных, если не исправятся к лучшему, на гибель, я по верю, что любовь свою и жажду спасения души они доказывают всевозможными жестокостями и мучительством. Ведь если они, как они заявляют, из человеколюбия и заботы о спасении души лишают людей их имущества, истязают их тела, гноят в тюрьмах, заковывают в цепи, отнимают, наконец, самое жизнь и все это – чтобы обратить их в правую веру, чтобы спасти их, то почему же позволяют они безнаказанно бесчинствовать среди своих «блуду, лукавству, злобе», что так явно, по словам апостола, отдает язычеством (Рим. 1, 29)? Ведь все это и прочее в том же роде много более противно славе господней, чистоте церкви и спасению души, чем любое сомнение в правильности церковных постановлений или неточность в культовом обряде, если в остальном жизнь безупречна. Почему же, повторяю, это рвение в защите бога, церкви, спасения души, в пылу своем доводящее до сжигания на костре, оставляя безнаказанными и не осуждая эти преступления и моральные пороки, диаметрально противоположные, по общему признанию, христианскому учению, обращено только на исправление взглядов, причем в большинстве случаев на тонкости, превосходящие понимание простого народа, или на совершение церемоний и только на это направляет все свои силы? Какая из сторон, не согласных друг с другом в подобных вещах, более права, кто из них виновен в расколе или ереси – победившая или побежденная, станет ясным только тогда, когда мы оценим причину раскола. Тот же, кто следует за Христом, кто проникся его учением и принимает владычество его, даже если отступится он от отца и матери, от отчих обрядов, если покинет людские сборища и вообще всех людей, тот не еретик.

Поэтому, если расхождения между сектами столь пагубны для спасения души, то уж «прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение... и тому подобное» не в меньшей степени являются делами плоти, о чем апостол ясно говорит, что «поступающие так Царствия Божия не наследуют» (Гал. 5, 19-21). Следовательно, все это должно искоренять с не меньшим тщанием и энергией, чем секты, если только мы, искренне взыскуя царствия небесного, всерьез решили приложить все силы к расширению владений его. Если же кто-то поступает иначе и, оставаясь безжалостным и неумолимым по отношению к инакомыслящим, в то же время будет снисходительным к прегрешениям и нравственным порокам, недостойным имени христианского, то, сколько бы он ни распространялся о церкви, совершенно ясно, что он ищет чего-то другого, а не царствия божия.

Если кто-то хочет пытками исторгнуть из тела душу, даже еще не обращенную душу, о спасении которой он так страстно печется, это всегда будет удивлять меня и, полагаю, других не меньше; но никто никогда не поверит, что это может исходить от любви, от доброжелательства, от человеколюбия. Если людей приходится огнем и мечом заставлять исповедовать известные догматы и принуждать силою к исполнению чуждых им обрядов и при этом, одна ко, даже не вспоминают об их нравственности, если кто-то обращает инаковерующих в свою веру, заставляя их исповедовать то, во что они не верят, и дозволяет им делать то, чего не разрешает Евангелие христианам, верующим в него, то я не сомневаюсь, что такой человек стремится иметь огромную толпу людей, исповедующих то же, что и он; но кто же поверит, что он хочет христианской церкви? А по этому не нужно удивляться, когда те, кто вопреки своим утверждениям не сражается за истинную религию и христианскую церковь, прибегают к оружию, недостойному христианского воинства. Если бы, подобно Вождю и Спасителю нашему, они искренне жаждали спасения души, они шли бы по стопам его и следовали бы этому наипрекраснейшему примеру государя мира, который послал служителей своих на покорение народов и объединение в церковь вооруженными не булатом, не мечом, не силою, но Евангелием, но вестью о мире, но примером святости нравов. Если же, однако, оказалось бы необходимым силою оружия обратить неверных, с помощью вооруженных воинов избавить от заблуждений ослепленных или упорствующих, у него нашлись бы более мощные легионы небесного воинства, чем когорты любого церковного прелата, сколь бы могущественным он ни был.

Терпимость по отношению к тем, кто в религиозных вопросах придерживается других взглядов, настолько согласуется с Евангелием и разумом, что слепота людей, не видящих при столь ясном свете, представляется чем-то чудовищным. Я не хочу здесь ставить в вину одним их заносчивость и высокомерие, другим – их несдержанность и фанатизм, не знающий ни человеколюбия, ни мягкосердечия: это пороки, которые, быть может, невозможно отнять у людей, но они, однако, таковы, что никто не хотел бы, чтобы ему явно их приписывали; едва ли найдется хотя бы один, кто стал бы, придавая им некую достойную видимость, искать себе похвалы за них. И пусть никто не пытается прикрыть жестокие преследования, столь чуждые христианству, заботой о государстве и соблюдении законов, и, напротив, пусть никто, прикрываясь ссылкой на иную религию, не ищет для себя моральной вседозволенности и безнаказанности преступлений. Повторяю, пусть никто, ни как верный подданный государя, ни как искренне верующий, не требует такого права ни для себя, ни для других. Прежде всего я считаю необходимым различать вопросы государственные и религиозные и должным образом определить границы между церковью и государством. Если этого не будет сделано, то невозможно будет положить предел никаким спорам среди тех, для кого спасение души или благо государства либо действительно дорого, либо изображается таковым.

Государство, по-моему, – это общество людей, установленное единственно для сохранения и приумножения гражданских благ.

Гражданскими благами я называю жизнь, свободу, телесное здоровье и отсутствие физических страданий, владение внешними вещами, такими, как земли, деньги, утварь и т. д.

Обеспечивать и полностью сохранять как всему народу в целом, так и каждому гражданину в отдельности справедливое обладание этими относящимися к повседневной жизни вещами есть долг гражданского правителя, опирающегося на законы, равно обязательные для всех; если же кто-то вопреки божественному и человеческому праву вознамерится нарушить их, то такая дерзость должна подавляться угрозой наказания, состоящего либо в полном, либо в частичном лишении его тех благ, которыми в ином случае он и мог и должен был пользоваться. А так как никто добровольно не согласен лишиться части своих благ, а тем более свободы или жизни, поэтому правитель вооружен силою, т. е. всей мощью своих подданных, чтобы наказывать нарушителей чужого права.

То, что вся юрисдикция правителя распространяется единственно лишь на эти гражданские блага и что все право и все полномочия государственной власти определяются и ограничиваются заботой о поддержании и приумножении лишь этих благ и ни в коем случае не должны и не могут распространяться на спасение души, ясно покажет, как мне кажется, следующее.

Во-первых, гражданскому правителю забота о спасении души принадлежит не более, чем остальным людям. И бог не поручал ему этого, ибо нигде не сказано, что бог предоставил людям право насильно заставлять других людей принимать чуждую им религию. И люди не могут предоставить правителю такого рода власть, ибо никто не может в такой степени пренебрегать заботой о вечном спасении, чтобы покорно принимать культ или веру, которую предписывает ему другой, будь то правитель или подданный. Ибо никто не может верить по указанию другого, даже если бы и захотел, а ведь именно в вере заключается сила и смысл истинной и спасительной религии. Какие бы молитвы ни произносил ты своими устами, какие бы обряды ни совершал, но, если в сердце своем ты глубоко не убежден, что все это истинно и угодно богу, это не только не помогает спасению души, но, наоборот, приносит вред, по скольку таким образом к прочим грехам, искупить которые должна религия, присоединяется в довершение и притворство в самой религии, и неуважение самого божества, коль ты чтишь Величайшего и Всемогущего Господа обрядами, которые, как ты знаешь, не угодны ему.

Во-вторых, гражданскому правителю забота о душе не может принадлежать, ибо вся власть его выражается в принуждении. Истинная же и спасительная религия состоит в глубокой внутренней вере души, без которой ничто не имеет силы в глазах Господа; природа человеческого разума такова, что никакая внешняя сила не способна принудить его. Отними все имущество, брось его в темницу, подвергай тело мучениям – напрасно всеми этими пытками ты надеешься изменить суждение, которое ум составил о вещах.

Но ты скажешь: правитель может воспользоваться доводами разума и тем склонить к истине инаковерующих и спасти их. Пусть так, но здесь он ничем не отличается от остальных людей: если он станет поучать, наставлять, доводами разума призывать заблудшего на путь истины, он будет делать то, что подобает всякому порядочному человеку; ведь правитель отнюдь не перестает быть человеком и христианином. Но одно дело – убеждать, другое – приказывать, первое требует аргументов, второе – повелений. Из них второе – дело гражданской власти, первое же – человеческого доброжелательства. Ведь любой смертный имеет право наставлять, убеждать, уличать в заблуждении, доводами разума привлекать на свою сторону, правителю же положено повелевать эдиктами и принуждать мечом. Это как раз то, о чем я говорю, – государственная власть не должна государственным законом предписывать символы веры, т. е. догматы, или то, как именно следует чтить бога. Ведь если вообще не будет наказания, то законы по теряют свою силу, но наказание совершенно неуместно и никоим образом не годится для убеждения. Если кто-нибудь ради спасения души хочет принять какую-то догму или обряд, то необходимо, чтобы он до глубины души верил, что эта догма истинна или что этот обряд угоден богу и будет принят им; но никакая кара не способна внушить душе такого рода убеждение: чтобы изменилось убеждение, сложившееся в душе, нужен свет, а он никогда не может возникнуть из телесных мучений.

В-третьих, забота о спасении души никоим образом не может иметь отношения к гражданскому правителю, ибо если даже допустить, что авторитет законов и сила наказания могли бы быть действенными, способствуя обращению умов, они тем не менее ничем не могли бы помочь спасению души. Ведь коль скоро только одна религия истинна, только одна дорога ведет к вечному блаженству, то разве остается надежда, что к нему придет больше людей, будь им дана лишь одна возможность: вопреки требованиям разума и совести слепо следовать тому учению, которое разделяет государь, и чтить бога так, как установлено это законами предков? При таком многообразии религиозных воззрений государей эта ведущая на небо дорога неизбежно окажется узкой, а ворота – тесными и открытыми весьма немногим, и притом только из одной страны, и, что особенно абсурдно в этом деле и недостойно бога, в таком случае вечное блаженство и вечные муки предопределены всего лишь случайностью рождения.

Уже одного этого, не говоря о многом другом, что можно было бы сказать еще, мне кажется, достаточно для утверждения, что всякая государственная власть имеет дело с названными выше гражданскими благами, ограничивается заботой о делах этой жизни и не имеет никакого отношения к тому, что касается жизни будущей.

А теперь рассмотрим, что такое церковь. Мне представляется, что церковь есть свободное сообщество людей, добровольно объединяющихся, чтобы сообща почитать бога так, как это, по их убеждению, будет ему угодно и принесет им спасение души.

Я повторяю, что это свободное и добровольное сообщество. Никто не рождается членом какой-нибудь церкви, иначе религия отцов и дедов переходила бы по наследственному праву вместе с земельной собственностью и каждый был бы обязан своей верой собственному рождению; ничего абсурднее невозможно даже придумать. Дело обстоит так. Человек, не связанный от природы ни с какой церковью, ни с какой сектой, добровольно присоединяется к тому сообществу, где, как он верит, нашел истинную религию и обряды, угодные богу. Надежда на спасение, которую он там обретает, есть единственная причина вступления в церковь, и она же определяет, оставаться ли ему в ней. Если же он обнаружит вдруг нечто ошибочное в учении или что-то несообразное в культе, то обязательно должен обладать правом в любой момент столь же свободно выйти из нее, как свободно в нее вступил; ибо не может быть никаких нерасторжимых уз, за исключением тех, которые связывают с твердой надеждой на жизнь вечную. Церковь, таким образом, создается из добровольно объединившихся с вышеуказанной целью членов.

Теперь нам необходимо рассмотреть, что представляет собой власть церкви и каким законам она подчиняется.

Поскольку ни одно сообщество, сколь бы свободным оно ни было или по сколь бы незначительному поводу ни было организовано, будь то сообщество образованных людей, собирающихся ради изучения философии, или торговцев, объединяющихся в целях совместного предпринимательства, или просто праздных людей, встречающихся ради взаимных бесед и удовольствия, не может существовать и тотчас же развалится и исчезнет, если не будет связано никакими законами, необходимо и церкви иметь свои законы, чтобы соблюдался определенный порядок относительно места и времени проведения собраний, чтобы были установлены условия, на которых каждый либо принимается, либо исключается, наконец, чтобы были определены все обязанности и порядок их исполнения и т. п. А так как объединение это добровольное и, как было сказано, свободное от всякого насилия и принуждения, отсюда неизбежно следует, что право создания законов не может при надлежать никому, кроме самого сообщества или по крайней мере тех, кому само сообщество по общему согласию поручит это.

Но ты скажешь: не может быть истинной церковь, которая не имеет епископа или пресвитеров, обладающих авторитетом власти, передающимся в непрерывной последовательности от самих апостолов.

Во-первых, я прошу тебя назвать мне тот эдикт, которым Христос установил своей церкви такой закон; и не из пустого любопытства добиваюсь я от тебя в столь важном вопросе точности. Мне кажется, что о чем-то другом гласят эти слова: «Где двое или трое собраны во имя мое, там я посреди них»². Недостает ли чего-нибудь собранию, в котором присутствует Христос, для того, чтобы стать истинной церковью, суди сам. Конечно же там есть все для истинного спасения, а этого достаточно для нас.

Во-вторых, полюбуйся, пожалуйста, на этих людей, которые хотят, чтобы церковные правители, поставленные самим Христом, непрерывно наследовали друг друга, посмотри, как с самого начала они не могут прийти к согласию между собой! Да и сам этот раздор их естественно допускает свободу выбора, а именно права для каждого человека вступать в ту церковь, которую он сам предпочитает.

В-третьих, ты можешь подчиняться этому, для тебя необходимому, как ты полагаешь, и предопределенному долгой чредой предшественников правителю, но предоставь и мне присоединиться к тому сообществу, в котором я, по моему убеждению, обрету то, что необходимо для спасения души. Именно так для каждого из нас сохранится в неприкосновенности та церковная свобода, которой ты требуешь, и каждый получит себе именно такого законодателя, какого он сам избрал для себя.

Поскольку ты столь обеспокоен вопросом об истинной церкви, да позволено будет мне здесь спросить тебя, между прочим, что более подобает истинной церкви Христовой: утверждать условия объединения, содержащие то, и только то, что святой дух в Священном писании в ясных и отчетливых выражениях называет необходимым для спасения, или же навязывать собственные выдумки или толкования как некий божественный закон и санкционировать их церковными законоустановлениями как якобы совершенно необходимые для христианского вероисповедания, хотя о них в божественном слове либо вообще ничего не сказано, а если сказано, то по крайней мере не столь императивно? Тот, кто требует для церковной общины того, что Христос не требует для жизни вечной, тот, быть может, учреждает сообщество, вполне отвечающее его убеждениям и пользе, но как назвать Христовой церковь, если она зиждется на чуждых ей основаниях и из нее исключаются те, кого Христос когда-нибудь примет в царствие небесное? Но поскольку здесь не место выяснять отличительные черты истинной церкви, то тем, кто с таким ожесточением дерется за догматы своей веры и беспрерывно кричит только о церкви, с таким же шумом, а быть может, и с теми же побуждениями, как некогда эфесские ремесленники о своей Диане (Деян. 19)³, я бы хотел напомнить лишь одно: множество мест в Евангелии свидетельствует, что истинные ученики Христа должны и быть готовыми, и способными переносить притеснения, но я не помню, чтобы мне приходилось читать где-нибудь в Новом завете, что истинная церковь Христова должна преследовать или подвергать гонениям других, или силою, огнем и мечом заставлять их принять свою веру и учение.

Цель религиозного сообщества, как было сказано, есть совместное почитание бога и обретение благодаря этому жизни вечной. А посему именно этим должно ограничиться все учение, в этих пределах должны действовать церковные законы. Никогда в этом обществе не идет и не может идти речь о благах гражданских, о владении земными благами; здесь никогда, ни по какой причине не должно применяться насилие, целиком относящееся к компетенции гражданского правителя, равно как подлежит его власти владение внешними благами и пользование ими.

Ты скажешь: какая же санкция обеспечит действенность церковных законов, если не должно быть никакого принуждения? Отвечаю: конечно же та, которая подобает вещам, формальное исповедание и почитание которых совершенно бесполезны, если не запали они глубоко в душу, если не обрели в ней полного согласия совести, а это значит, что уговоры, проповедь, наставления, поучения – вот то оружие, которое должно удержать членов этого сообщества в пределах их долга. Если же эти средства не могут исправить провинившихся и вернуть заблудших на путь истины, не остается ничего другого, кроме отлучения от общества и изгнания тех, кто упорствует и сопротивляется и не дает уже никакой надежды на исправление. Это высшее и крайнее проявление насилия церковной власти, не знающей никакого иного наказания, кроме этого, когда, подобно отсеченному члену, утратившему связь с телом, осужденный перестает быть частью данной церкви.

Установив это, рассмотрим далее, каковы обязанности каждого в отношении веротерпимости. Я утверждаю, во первых, что никакая церковь не обязана на основании принципа веротерпимости сохранять в своем лоне того, кто, несмотря на увещания, упорно нарушает установленные данным сообществом законы; ибо если кому-либо будет позволено безнаказанно попирать их, то сообщество погибнет, потому что они являются и условием его объединения, и единственной его скрепой. Однако же не следует допускать, чтобы постановление об отлучении сопровождалось оскорбительными словами или насильственными действиями, которые каким-то образом могли бы нанести ущерб или самому отлученному, или его имуществу. Ведь, как было сказано, всякое применение силы принадлежит только правителю и не дано ни одному частному лицу, за исключением тех случаев, когда необходимо защититься от насилия. Отлучение не лишает и не может лишить отлученного ни одного из гражданских благ, которыми обладал он как частный собственник, ибо все они принадлежат его гражданскому статусу и находятся под защитой правителя. Сила отлучения сводится единственно к тому, что по объявлению воли сообщества распадается единение тела и какого-то его члена, а с прекращением этого отношения неизбежно прекращается и единение в некоторых вещах, которые сообщество предоставляет своим членам и на которые не распространяется гражданское право. Например, не наносится никакого гражданского оскорбления отлученному, если церковный служка обносит его во время службы господней вечери хлебом и вином, купленным не на его, а на чужие деньги.

Во-вторых, ни одно частное лицо не должно каким бы то ни было образом покушаться на гражданские блага другого или наносить им ущерб на том основании, что тот отказался от его религии и обрядов. Все человеческие и гражданские права такого человека должны свято соблюдаться, ибо они не имеют отношения к религии: будь он христианином или язычником, никакого насилия и беззакония быть не должно. А меру права должен превзойти долг доброжелательства и человеколюбия. Это повелевает Евангелие, в этом убеждают разум и установленный самой природою союз всего человечества. Если кто-то отступил от правого пути, то это несчастье только для него самого, для тебя же здесь нет никакого вреда; и следовательно, он не должен терпеть от тебя оскорблений, лишаться благ в этой жизни на том основании, что ты веришь в его погибель в жизни будущей.

То, что я сказал о взаимной терпимости частных лиц, расходящихся друг с другом в вопросах религии, я хочу сказать и об отдельных церквах, которые по отношению друг к другу являются своего рода частными лицами и ни одна не обладает каким-либо правом по отношению к другой, даже в том случае, если гражданский правитель принадлежит к этой, а не к другой церкви. Ведь государство не может предоставить церкви никакого нового права, равно как и, наоборот, церковь – государству, потому что церковь независимо от того, вступит ли в нее правитель или покинет ее, остается всегда тем же, что и раньше: свободным и добровольным сообществом; и не обретает со вступлением в нее правителя насильственной власти, и не теряет с его уходом прежней своей прерогативы – поучать и отлучать. Для свободного сообщества всегда останется неизменным право иметь возможность удалять тех из своих членов, кого оно сочтет нужным, но оно не приобретает со вступлением в него кого бы то ни было никакой юрисдикции над тем, кто не входит в него. А поэтому между различными церквами, как и между отдельными людьми, всегда и в равной мере должны уважаться мир, равенство и дружба без какого-либо правового преимущества.

Чтобы пояснить это на примере, допустим, что в Константинополе существуют две церкви: ремонстрантов⁴ и антиремонстрантов. Может ли кто-нибудь сказать, что одна из них имеет право лишать свободы или имущества, наказывать изгнанием или смертью других, не согласных с нею, за то, что они придерживаются другого учения и других обрядов, как мы это видим в других местах? А Турок бы тем временем молча посмеивался, глядя, как жестоко и безжалостно христиане терзают друг друга. Если же одна из этих церквей обладает властью жестоко преследовать другую, то я спрашиваю, какая же из двух и по какому праву? Конечно, мне ответят, что ортодоксальная – против заблуждающейся, т. е. еретической. Но ведь эти высокие и красивые слова, собственно, ничего не говорят. Любая церковь для себя ортодоксальная, для других – заблуждающаяся, или еретическая, потому что каждая верит в то, что считает истинным, а противоположные взгляды осуждает как заблуждение. Таким образом, в споре об истинности догматов, о верности обрядов обе церкви имеют равные основания, и судья не может вынести о нем никакого приговора, да и нет такого судьи ни в Константинополе, ни вообще на земле. Решение принадлежит единственно одному верховному судие, вершащему суд над всеми людьми, и только он может порицать заблудшего. А тем временем пусть поразмыслят, насколько тяжелее грех тех, кто к своему если не заблуждению, то уж во всяком случае высокомерию присоединяет еще и беззаконие, бездумно и нагло терзая рабов чужого хозяина, на которых он не имеет никакого права.

Даже если бы можно было твердо сказать, какая из враждующих церквей права в своих религиозных воззрениях, то и это бы не давало ортодоксальной церкви власти грабить другие церкви, ибо у церкви нет никаких прав по отношению к земным вещам, и ни огонь, ни меч не являются самыми подходящими орудиями для изобличения заблуждений и для просвещения или обращения людских умов. Представь, однако, что одной из сторон благоволит гражданский правитель и готов предложить ей свой меч, дабы она с его одобрения могла свободно преследовать инаковерующих. Разве кто-нибудь скажет, что христианская церковь может получить от турецкого султана какое-то право против братьев своих? Неверный, который не может своей властью наказывать христиан за догматы веры, тем более не может предоставить какому-либо христианскому сообществу такие власть и право, которых он сам не имеет. Представь, что так же обстоит дело и в христианском королевстве. Гражданская власть повсюду остается сама собой и не может предоставить церкви большей власти при христианском государе, чем при языческом, т. е. никакой. Кстати, вот что весьма любопытно: эти отважные служители истины, сокрушители заблуждений, не терпящие раскола, почти никогда не проявляют это свое религиозное рвение, которым они так пылко горят всем своим существом, за исключением тех случаев, когда им благоволит гражданский правитель. Стоит только стать им сильнее благодаря благосклонности к ним правителя и его помощи, тотчас же мир нарушается и исчезает христианское человеколюбие, если же такой поддержки нет – приходится уважать взаимную терпимость. Когда без поддержки гражданской власти они чувствуют себя слабее, они могут терпеливо и безропотно переносить заразу идолопоклонства, суеверия, ереси, которую в других случаях считают опасной и для себя, и для своей религии, и не охотно, без всякого энтузиазма принимаются за изобличение заблуждений, разделяемых правителем и двором; а ведь единственно верный способ распространения истины – соединение веских доводов и доказательств с человечностью и доброжелательством.

Следовательно, ни один человек, ни одна церковь, ни даже государство не могут обладать каким-либо правом покушаться на гражданские блага друг друга и отнимать друг у друга собственность по религиозным соображениям. Кто не согласен с этим, пусть задумается над тем, какой повод для бесконечных споров и войн дают они тем самым человечеству, какой огромный стимул для грабежа, убийств и вечной ненависти; ибо никогда безопасность и мир, а тем более дружба между людьми не смогут быть прочными или просто существовать, если возобладает убеждение, что господство может основываться на милости, а религия должна распространяться силой оружия⁵. В-третьих, рассмотрим, какие требования предъявляет долг веротерпимости к тем, кто, как они любят говорить, в силу неких своих особых церковных функций отличен от остальных прихожан и от мирской толпы, будь то епископы, священники, пресвитеры, служки и прочие, как бы они ни назывались. Здесь не место выяснять происхождение духовной власти или авторитета; но я все же хочу сказать следующее: каково бы ни было происхождение этой власти, поскольку она церковная, она и должна быть ограничена пределами церкви и никоим образом не может распространяться на дела гражданские, поскольку сама церковь полностью и совершенно отделена от государства и гражданских дел. Пределы и для той, и для другого твердо установлены и нерушимы. Смешивать два этих совершенно различных по своему происхождению, цели и предмету сообщества – все равно что смешивать столь несовместимейшие вещи, как небо и земля. А посему никто, каким бы духовным саном ни был он облечен, не может по религиозным причинам карать лишением жизни, свободы или какой-либо части материальных благ кого бы то ни было, кто не принадлежит к его церкви и не разделяет его веру. Ведь то, что не дозволено церкви в целом, не может быть дозволено по церковному праву и ни одному ее члену в отдельности.

Для лиц духовных недостаточно воздерживаться от насилия, грабежа и всяческих притеснений; тот, кто объявляет себя наследником апостолов и берет на себя бремя поучения, обязан тем самым наставлять учеников своих о долге миролюбия и доброй воли ко всем людям, как заблудшим, так и православным, как разделяющим его верования, так и чуждым его вере и обрядам, и призывать к человеколюбию, кротости, терпимости всех – и частных лиц, и правителей государства, если таковые окажутся принадлежащими к его церкви, убеждать их сдерживать и смягчать свое отвращение и пылкое негодование по отношению к инаковерующим, зажженное в душе либо собственным необузданным рвением в защиту своей религии и секты, либо чьей-то хитростью. Я не стану говорить о том, сколь прекрасные и великие плоды обретут и церковь и государство, если с амвонов будет звучать проповедь мира и терпимости, дабы не показаться слишком резким по отношению к тем, чье достоинство мне не хотелось бы видеть униженным никем, даже ими самими. Однако я утверждаю, что именно так и должно это быть, и если кто, объявляя себя слугою слова божия и глашатаем Евангелия мира, учит иному, тот или не понимает возложенного на него дела, или пренебрегает им, за что и дает в свое время ответ государю мира. Коли уж христианам должно воздерживаться от мщения и прощать до семидесяти седмиц, когда их снова и снова вынуждают терпеть обиду, на сколько же сильнее должны умерять в себе всяческий гнев и воздерживаться от злобного насилия те, кто не претерпел от другого никакого зла, и как всеми силами должны стремиться не оскорбить как-нибудь тех, от кого они не испытали ни в чем никакой обиды; в особенности же не замышлять никакого зла против тех, кто занят только своим делом и озабочен единственно тем, чтобы почитать бога таким образом, какой, по его убеждению, будет наиболее угоден самому богу, что бы об этом ни думали другие, и исповедует ту религию, которая дает ему наибольшую надежду на вечное спасение! Когда речь идет о домашних делах и имуществе или о телесном здоровье, каждому дано право решать, что ему делать в собственных интересах, и выбирать то, что он сочтет наилучшим; никто же не жалуется на своего соседа за то, что он плохо распоряжается своим имуществом; никто не сердится на того, кто неправильно засевает поле или неудачно выдает дочь замуж; никто не стыдит пропивающего деньги в кабаках; пусть разрушает или строит, пусть тратит деньги как хочет – никто не скажет ни слова; это позволено. Ну а если кто не посещает общественный храм, если не кладет там поклоны по установленному ритуалу, если не отдает детей для посвящения в таинства той или иной церкви, тогда начинаются разговоры, поднимается шум, слышатся обвинения, каждый готов мстить за такое преступление, и фанатики едва удерживаются от насилия и грабежа, когда влекут человека на суд, когда приговор судьи обрекает его тело на темницу или на казнь, а имущество – на распродажу с молотка. Пусть церковные проповедники любой секты изобличают чужие заблуждения со всей доступной им силой аргументации и ведут с ними бой, но пусть щадят самих людей. Если же не хватает им убедительных аргументов, пусть не прибегают они к средствам, не соответствующим их положению, заимствованным из другой области, неприличным для лиц духовных; пусть не берут в помощь своему красноречию и учености фасции и топоры из рук правителя, дабы их рвение, безмерно разгорающееся от огня и меча, не выдало бы того, что, провозглашая свою любовь к истине, они на деле мечтают о господстве. Ибо нелегко убедить разумных людей в своем пылком и искреннем желании спасти в жизни будущей брата своего от геенны огненной тому, кто безжалостно и с готовностью отдает его в этой жизни палачу для сожжения.

В-четверых, следует, наконец, рассмотреть, какова роль правителя в деле веротерпимости. А она, бесспорно, очень велика.

Выше мы доказали, что к компетенции правители не принадлежит, если так можно выразиться, «авторитативная» забота о душе, т. е. та, которая осуществляется силою законов, повелевающих и принуждающих угрозой наказания. Что же касается заботы «харитативной», т. е. проявляющейся в убеждении, поучении, наставлении, то в этом праве нельзя отказать никому. Следовательно, каждому принадлежит забота о собственной душе, сам он, и только сам, должен заботиться о ней. Ты скажешь: а что, если он пренебрегает заботой о своей душе? Отвечаю: а что, если пренебрегает он заботой о своем здоровье? Или – о своем имуществе? Ведь последнее скорее относится к компетенции правителя. Может быть, правитель еще и специальным эдиктом запретит стать бедным или больным? Законы пытаются, насколько возможно, оберегать имущество и здоровье подданных от чужого насилия или обмана, но не от беспечности владельца или от мотовства. Никого нельзя против его желания принудить быть богатым или здоровым. Тех, кто не хочет, не спасет и сам Господь бог. Представь, однако, что государь желает заставить своих подданных приобретать богатства и заботиться о своем здоровье: разве в таком случае будет установлено законом обращаться за советом только к римским врачам и каждый будет обязан жить только по их предписаниям? Неужели нельзя будет принимать никакого лекарства, кроме полученного из женевской аптеки, никакой пищи, кроме приготовленной в Ватикане?⁶ Или, например, чтобы подданным жилось богато и роскошно, закон обяжет всех заниматься торговлей или музыкой? Или каждый сделается трактирщиком либо ремесленником, потому что некоторые благодаря этим занятиям прекрасно содержат свою семью и богатеют? Но ты скажешь: существуют тысячи способов добывать богатство, путь же к спасению только один. Это, конечно, звучит правильно, особенно в устах тех, кто хочет принудить к тому или иному пути, ибо, будь таких путей несколько, нельзя было бы даже найти и предлога для принуждения. Если я изо всех сил спешу в Иерусалим прямою дорогой, указанной мне священной географией, почему же я подвергаюсь побоям лишь за то, что иду не в котурнах либо омывшись и обрившись определенным образом, за то, что питаюсь в пути мясом или иной пищей, полезной моему желудку и здоровью, за то, что избегаю некоторых обходных путей, которые, как мне кажется, ведут либо в пропасть, либо в непроходимые дебри? Или за то, что из множества разных путей, ведущих в одном направлении, я выбираю тот, который представляется мне наименее извилистым и грязным? Или за то, что одни показались мне слишком нескромными, другие – слишком капризными для того, чтобы я охотно выбрал их себе в спутники? Или за то, что у меня есть в пути проводник, увенчанный митрой или облаченный в белую мантию, или нет его? Ведь, если задуматься серьезно, то именно к такого рода пустякам принадлежит большинство вещей, вызывающих столь ожесточенные распри среди братьев христиан, согласных между собой в важнейших вопросах религии; тогда как ими вполне можно пренебречь или же принять их без всякого ущерба для религии и спасения души, если только отказаться от суеверия или лицемерия.

Но попробуем согласиться с фанатиками, осуждающими все чуждое их вере, в том, что при таких обстоятельствах возникают различные и в различных направлениях ведущие пути. Чего же в конце концов мы достигнем? Ведь в действительности только один-единственный из них ведет к спасению. Но среди тысяч путей, на которые вступают люди, трудно выбрать истинный; ни власть над государством, ни право издавать законы не открывают правителю более надежный путь, ведущий на небо, чем обыкновенному человеку – его убеждения. Тело мое немощно и измучено тяжкой болезнью. Предположим, что существует один-единственный и притом неведомый способ ее лечения. Так, значит, правитель должен предписать лекарство именно потому, что оно – одно-единственное, а среди множества различных – неизвестное? И только потому, что остается единственное средство, с помощью которого я мог бы избежать смерти, будет надежным такое, принять которое повелевает мне правитель? То, что каждый должен найти усилиями собственного ума, суждения, размышления, самостоятельной мыслью, не следует отдавать на попечение какому-то одному человеку, как будто он обладает такой привилегией в силу своего положения. Государи от рождения обладают большей властью, чем прочие, но по природе они равны остальным смертным, и ни право, ни опыт властвования не влекут за собой бесспорного знания всего остального, а тем более – истинной религии. Ведь если бы это было так, то почему бы земным владыкам придерживаться столь противоположных взглядов по религиозным вопросам? Но предположим как вероятное, что государю путь к вечному спасению известен лучше, чем его подданным, или по крайней мере для них спокойнее и удобнее в столь неясном и сложном деле повиноваться его указаниям. Ты скажешь: а если бы он приказал тебе добывать средства к существованию торговлей, отказался бы ты сделать это, не будучи уверенным, что именно этим путем ты добьешься выгоды? Отвечаю: торговцем по приказанию государя я бы стал; ведь коли дела мои пойдут плохо, он в состоянии щедро компенсировать мне иным путем потерянное в результате торговли, а если захочет избавить меня от голода и бедности, как он это обещает, то легко сможет сделать это, если все имущество мое погубит злой жребий несчастливой торговли. Но это невозможно, когда дело идет о жизни будущей. Если здесь я неудачно помещу свои средства, если здесь я однажды обманусь в надеждах, правитель никоим образом не сможет возместить мне потерю, облегчить несчастье, восстановить мое положение хотя бы частично, а тем более полностью. Какое поручительство можно дать в обеспечение царствия небесного? Ты, может быть, скажешь: не гражданскому правителю, а церкви предоставляем мы высказывать окончательное суждение о делах веры и ему все должны следовать. Гражданский правитель требует ото всех соблюдения того, что определила церковь, и властью своей не позволяет кому-либо в религиозных делах действовать или верить иначе, чем учит церковь; так что решение всегда в руках церкви, правитель же и сам являет собой пример повиновения, и требует повиновения от других. Отвечаю: кто не знает, что уважаемое во времена апостолов имя церкви в последующие века нередко использовалось как прикрытие для создания видимости? Во всяком случае здесь оно ничем не может помочь мне. Я повторяю, что эта единственная и узкая тропинка, ведущая на небо, известна правителю не больше, чем обычным людям, а поэтому я не могу спокойно следовать за проводником, который может, так же как и я, не знать дороги и уж во всяком случае меньше озабочен моим спасением, чем я сам. Среди множества царей еврейского народа мало ли было таких, следуя за которыми израильтянин не от клонился бы от истинного почитания Господа и не впал бы в идолопоклонство, в слепом повиновении своем обрекая себя на верную погибель? Ты же, наоборот, призываешь меня к спокойствию, говоришь, что все благополучно, ибо правитель предлагает народу соблюдать в религиозных делах не свои установления, а церковные, укрепляя их санкцией государства. Но я тебя спрашиваю, установления какой церкви? Естественно, той, которая угодна государю. Как будто бы не навязывает свое суждение о религии тот, кто угрозой применения закона, наказания, насилия заставляет меня вступить в ту или иную церковь! Какая разница, сам ли он ведет меня или приказывает вести другим? Я одинаково завишу от его воли, и в том и в другом случае он в равной мере решает вопрос о моем спасении. Чем отличаюсь я здесь от иудея, который по указу царя начинает поклоняться Ваалу⁷, так как ему было сказано, что царь своей волей ничего не решает в делах религии, ничего не навязывает подданным в религиозном культе, кроме одобренного и признанного божественным на совете священников жрецами этой религии? Если религия, проповедуемая какой-либо церковью, потому истинна, потому спасительна, что ее восхваляют, прославляют и изо всех сил поддерживают своими голосами главы, священники, служители этой секты, тогда какая же религия будет ошибочной, ложной, гибельной? Я сомневаюсь в вероучении социниан⁸, у меня не вызывают доверия обряды папистов или лютеран, так неужели для меня вступление в ту или иную церковь по приказанию правителя будет безопаснее только потому, что тот ничего не приказывает, ничего не санкционирует в делах религии, кроме того, что освящено авторитетным решением учителей этой церкви? Впрочем, по правде говоря, большей частью легче приспосабливается церковь ко двору, чем двор к церкви, если только можно назвать церковью совет церковников, пишущих постановления. Прекрасно известно, какова была церковь при правоверном государе и какова была она же при государе арианине⁹. Но если это слишком отдалено от нас, то история Англии дает нам более свежие примеры того, как ловко, как проворно церковники при Генрихе, Эдуарде, Марии, Елизавете приспосабливали свои установления, символы веры, обрядность, да и вообще все, к воле государя: ведь эти государи в делах религии придерживались столь противоположных взглядов, издавали столь противоположные указы, что ни один человек, если он не безумец, я чуть было не сказал – безбожник, не осмелился бы утверждать, что какой-нибудь порядочный человек, чтящий истинного Господа, смог бы с чистой совестью, не оскорбляя бога нечестием, подчиняться всем их решениям по делам религии¹⁰. Нужны ли еще слова? Нет никакой разницы, захочет ли царь навязать чужой религии законы по собственной воле или же подчиняясь авторитету церкви и мнению других. Суждение церковников, чьи разногласия и раздоры слишком хорошо известны, отнюдь пе более здраво, не более бесспорно, и их голоса, каким бы путем они ни были собраны, не могут прибавить никакой силы государственной власти. Впрочем, любопытно заметить: государи обычно не придают никакого значения голосам церковников, не поддерживающих их веру и обряды.

Но вот что самое главное и что окончательно решает проблему. Даже когда взгляды правителя на религию предпочтительны и путь, на который он повелевает мне вступить, истинно евангельский, если душою я все-таки не убежден в этом, он не станет для меня спасительным. Ни какой путь, на который вступлю я против своей совести, никогда не приведет меня к блаженству. Я могу разбогатеть способом, который мне противен, я могу исцелиться с помощью лекарств, в которые я не верю, но я не могу спастись с помощью религии, в которую я не верую, через обряды, которые я отвергаю. Неверующий напрасно пытается перенять внешние формы, ибо для того, чтобы быть угодным богу, нужны вера и искренняя внутренняя убежденность. Сколь бы ни было прекрасно лекарство, сколь бы ни хвалили его другие, напрасно давать его, если желудок сразу же извергнет его, да и не следует насильно вливать лекарство, которое в силу идиосинкразии обернется ядом. Сколько бы ни возникало сомнений относительно религии, одно во всяком случае бесспорно: никакая религия, в истинность которой я не верю, не может быть для меня ни истинной, ни полезной. А поэтому напрасно правитель ради спасения души своих подданных вынуждает их принять его религию: если они верят, то сами обратятся к ней, если же не верят, то, даже приняв ее, они тем не менее обречены на погибель. Сколько угодно можешь заявлять, что ты желаешь добра ближнему, сколько угодно можешь печься о его спасении, но человека нельзя принудить силою к спасению; в конце концов его нужно предоставить ему самому и его совести.

Итак, наконец, перед нами люди, свободные в делах религии от подчинения чужому господству. Что же станут они делать? Все знают и все согласны, что бога должно почитать сообща. Так зачем же нас еще и побуждать к публичным сборищам? Люди, получившие такую свободу, испытывают потребность вступить в церковное сообщество, чтобы собираться вместе не только для взаимного созидания, но еще и для того, чтобы всенародно засвидетельствовать, что они чтут бога, что оказывают божеству именно такие почести, за которые им самим не стыдно и которые, как они верят, достойны бога и приятны ему, для того, на конец, чтобы чистотою учения, святостью жизни, скромностью и достоинством обрядов вызвать у других любовь к религии и истине и совершать все, что не может быть осуществлено каждым в отдельности.

Такие религиозные сообщества я называю церквами, к которым правитель должен проявлять терпимость, потому что народ, собравшийся на такого рода собрания, делает то же самое, на что имеет неотъемлемое право каждый в отдельности, т. е. заботится о спасении души, и здесь не существует никакого различия между придворной церковью и другими, отличными от нее.

Но так как во всякой церкви особенное внимание привлекают две ее стороны: внешний культ, или ритуал, и догматы, то и о том и о другом следует сказать отдельно, чтобы весь вопрос о веротерпимости стал более ясным.

I. Правитель не может ни в своей, ни тем более в чужой церкви санкционировать государственным законом совершение каких-либо обрядов или церемоний при поклонении богу, и не только потому, что эти сообщества свободны, но и потому, что все преподносимое при поклонении богу оправданно лишь постольку, поскольку, по убеждению исполняющих обряд, будет угодным ему. А все, что совершается без такой веры, и непозволительно, и неугодно богу. Было бы противоречием приказывать тому, кто обладает свободой религии, чья цель – угождать богу, самим исполнением культового обряда не быть угодным богу. Ты скажешь: уж не станешь ли ты таким образом отрицать признаваемую всеми власть правителя над безразличными вещами¹¹; ведь если его лишить такой власти, то вообще исчезнет всякая возможность законодательства? Отвечаю: я согласен, что именно безразличные вещи, и, пожалуй, только они одни, подлежат власти законодателя.

1. Однако отсюда не следует, что правителю позволено выносить любое решение о любой безразличной вещи. Мерой и нормой законодательной деятельности служит общественная польза. Если что-то окажется вредным для государства, сколь бы ни была эта вещь по природе безразличной, она не может быть санкционирована законом.

2. Вещи, сколь угодно безразличные по своей природе, оказываются за пределами юрисдикции правителя, когда они переходят к церкви и становятся частью религиозного культа, ибо в таком употреблении они не имеют никакой связи с гражданской областью. Там, где дело идет лишь о спасении души, ни соседа, ни государства не касается, тот или этот обряд будет исполняться. Соблюдение или не соблюдение определенных церемоний в церковных собраниях не наносит, да и не может наносить, вреда жизни, свободе, достоянию других. Например, омовение только что рожденного младенца водой – вещь по своей природе безразличная. Допустим даже, правителю позволено установить законом такой порядок, но при уверенности, что такого рода омовение полезно для лечения или предупреждения болезни, которой подвержены младенцы, и при убеждении, что это очень важно и потому должно быть предусмотрено в законе. А раз так, заметит кто-нибудь, правитель с равным правом может издать закон о том, чтобы священник купал младенцев в святой воде, дабы очистить их душу, или совершал над ними какие-нибудь другие обряды? Но кто же не понимает с первого взгляда, что это совершенно разные вещи? Представь, что речь идет о сыне иудея, и дело станет ясным само собой. Ведь христианский правитель может иметь среди своих подданных и иудеев. Признавая, что не должно наносить иудею обиду в вещи, по своей природе безразличной, и принуждать его совершать в религиозном культе то, что противно его убеждению, ты считаешь, что такую обиду следует на носить христианину?

3. Вещи, безразличные по своей природе, не могут становиться частью религиозного культа по желанию и воле человека именно в силу того, что они безразличны. Ведь коль скоро безразличные вещи не обладают от природы качествами, делающими их пригодными для умилостивления божества, то никакое человеческое могущество и ни какая власть не способны придать им такие качества и достоинства, чтобы они могли стать угодными богу. В повседневной жизни допустимо свободное использование безразличных по своей природе вещей, если только бог не наложит запрета, и поэтому здесь могут иметь место человеческая воля и власть, но в делах религиозного культа такой свободы нет. В религиозном культе безразличные вещи допустимы лишь постольку, поскольку они установлены богом, и бог своею волей придал им качество, позволяющее стать частью культа, который он в своем божественном величии удостоит одобрения и примет и от малых сих, и от грешников. И на гневный вопрос Господа: «Кто этого потребовал?» – недостаточно будет ответить, что «так приказал правитель!». Если гражданская юрисдикция будет распространяться столь далеко, что же тогда останется в религии недозволенным? С каким смешением обрядов, с какими новыми суевериями, но поддержанными авторитетом правителя, даже вопреки своей совести придется смириться чтущим бога, если все это в своем большинстве состоит в использовании с ритуальными целями вещей, по своей природе безразличных, и единственным недостатком которых является то, что они не установлены богом? Окропление водой, употребление хлеба и вина – все это суть вещи по своей природе и в повседневном употреблении совершенно безразличные. Так могли ли они войти в сакральное употребление и стать частью религиозного культа без божественного на то соизволения? Если бы это могла сделать какая-нибудь человеческая, т. е. гражданская, власть, то почему бы она не могла также приказать как часть божественного культа есть рыбу и пить пиво на святой трапезе, окроплять храм кровью зарезанных животных, совершать очищение водою и огнем и бесконечное множество других подобных вещей, которые, сколь бы они ни были безразличны вне религии, оказавшись включенными без божественного соизволения в сакральные обряды, так же ненавистны богу, как и заклание собаки. Действительно, чем, собственно, отличаются друг от друга собака и козел в сравнении с божественной природой, бесконечно и равно далекой от родства со всякой материей, кроме того, что один род животных угоден богу в обрядах его культа, а другой не угоден. Ты видишь, таким образом, что безразличные вещи, сколь бы они ни зависели от гражданской власти, не могут тем не менее на этом основании быть включены в сакральную обрядность и навязаны религиозным собраниям, ибо в религиозном культе они тотчас же перестают быть безразличными. Тот, кто чтит бога, чтит его с тем, чтобы быть ему угодным и сделать его милостивым к себе. Чего, однако, не может сделать тот, кто, уступая чужому повелению, преподносит богу то, что, по его убеждению, не будет приятным ему, ибо он не требовал этого. Это значило бы не умилостивлять бога, но совершенно сознательно оскорблять его явной дерзостью, несовместимой с самой сущностью культа.

Ты скажешь: если бы в религиозном культе ничего не значила человеческая воля, то каким же образом церковь получила бы власть устанавливать что-то относительно места, времени и т. п.? Отвечаю: в религиозном культе следует различать его органические части и внешние его обстоятельства. Часть – это то, что считается нужным и угодным богу, а потому необходимым. Обстоятельства хотя вообще-то не могут быть отняты у культа, однако точный их вид не определяется, и поэтому они являются безразличными: таковы место и время, одежда молящегося и положение тела, поскольку на этот счет не выражено никакой божественной воли. Но, например, время, место и одеяние молящихся у иудеев являлись не чистыми обстоятельствами, а существенной частью культа, и если случались какие-то упущения или изменения, то нельзя было ожидать, что молитвы будут приятны и угодны богу, тогда как для христиан, которым Евангелие предоставляет свободу, все это относится к чистым обстоятельствам культа, которые каждая церковь может по собственному разумению ввести в обычай, если она считает, что тем или иным образом, благодаря тому или иному порядку и убранству лучше всего достигаются цели богослужения; для тех же, кто верит по Евангелию, что день господень предназначен богом для почитания его, время является не обстоятельством, а частью религиозного культа, которая не может ни изменяться, ни оставаться в небрежении.

II. Правитель не может запретить религиозным собраниям любой церкви совершать принятые в ней обряды и культовые церемонии, ибо тем самым он уничтожил бы и самое церковь, цель которой состоит в свободном почитании бога по принятому в ней обычаю. Ты скажешь: а что, если они вдруг захотят принести в жертву младенца или, в чем клеветнически обвиняли христиан, вздумают предаться свальному греху, так неужели же все это и тому подобное правитель должен терпеть только из-за того, что это происходит на церковном сходе? Отвечаю: подобные вещи недопустимы ни в частной, ни в общественной жизни, а посему недопустимы также и в религиозном собрании и культе. Если же они захотят принести в жертву теленка, то я полагаю, что это не должно быть запрещено законом. Мелибей¹², будучи хозяином собственного скота, может у себя дома заколоть своего теленка, может любую его часть сжечь на огне – это никому не наносит обиды, ничего не отнимает от чужой собственности; следовательно, точно так же и в религиозном культе можно зарезать теленка, а угодно ли это богу, им самим виднее; дело же правителя – заботиться, чтобы государство не потерпело какого-либо ущерба, чтобы не было нанесено вреда жизни или имуществу другого человека; так что позволенное на пиру позволено и для богослужения. Если же, например, сложится такое положение, когда интересы государства потребуют не забивать скот, чтобы восстановить стада, уничтоженные какой-то эпидемией, то кому же не ясно, что в этом случае правитель имеет право запретить всем подданным убиение телят, с какой бы целью оно ни предпринималось. Но в этом случае издается закон не религиозный, а политический и запрещается не принесение в жертву теленка, а его убой. Теперь ты видишь, в чем состоит различие между церковью и государством. То, что позволено в государстве, не может быть запрещено правителем для церкви; и то, что разрешено подданным в по вседневной жизни, никоим образом не может и не должно быть запрещено законом церковному собранию или священнослужителям той или иной секты, желающим использовать это в сакральных целях. Если кому-то разрешается у себя дома свободно есть хлеб и пить вино, возлежа или сидя, то государственный закон не должен запрещать совершение того же самого и в ритуале, даже если употребление там вина и хлеба происходит совсем иначе и в церкви обретает культовый характер и мистический смысл. Все, что само по себе вредно для государства в повседневной жизни и запрещено законами, ставящими своей целью общее благо, не может быть позволено и церкви для сакрального употребления и не может оставаться безнаказанным. Однако же более всего правители должны избегать злоупотребления понятием государственной пользы, привлекая его как предлог для подавления свободы какой-нибудь церкви; наоборот, все, что позволено в обычной жизни и вне религиозного культа, не может быть запрещено гражданским законом в религиозном культе и в местах, где он совершается.

Ты скажешь: а что, если какая-то церковь оказывается идолопоклоннической? И в этом случае правитель должен терпеть ее? Отвечаю: а можно ли предоставить правителю какое-нибудь право подавлять языческую церковь, которое бы в свое время и в соответствующем месте не обратилось бы и против ортодоксальной? Ибо не следует забывать, что гражданская власть везде одинакова и для каждого правителя его церковь ортодоксальна. Поэтому, если бы в делах религии гражданскому правителю была бы предоставлена власть, подобная той, которая в Женеве кровавым насилием стремится искоренить религию, почитаемую ею за ложную или языческую¹³, то очень скоро он с таким же правом обрушится на ортодоксальную, а в Индии – на христианскую. Гражданская власть либо может изменить все в религии согласно со взглядами государя, либо не может изменить ничего. Если будет позволено что-то вводить в религии силою закона, принуждением, страхом наказания, напрасно тогда искать меру: с помощью того же оружия будет позволено всё подводить под ту мерку истины, которую сам правитель сотворит себе. Ни один человек не должен за свои религиозные взгляды лишаться своих земных благ, и американцы¹⁴, оказавшиеся подданными христианского государя, не должны лишаться жизни или имущества за то, что они не принимают христианской религии. Если они верят, что, исполняя отчие обряды, они будут угодны богу и обретут спасение, то следует предоставить их самим себе и их богу. Я изложу этот вопрос с самого начала. В языческую страну прибывает маленькая и бессильная горстка христиан, не имеющая ничего; чужестранцы просят у местных жителей, как люди у людей, что вполне естественно, помощи; им дают все необходимое, предоставляют место для поселения, оба племени сливаются в один народ. Христианская религия пускает корни, распространяется, но еще недостаточно сильна; уважаются мир, дружба, верность, сохраняются и равные права; наконец, христиане стали сильнее благодаря тому, что правитель принимает их сторону; и вот тогда-то попираются договоры, нарушаются права, с тем чтобы уничтожить идолопоклонство; ни в чем не провинившиеся против добрых нравов и гражданского закона добродушные и справедливейшие язычники должны лишиться жизни, имущества, дедовских земель, если не согласятся оставить древние свои обряды и перейти к чуждым им и незнакомым. Здесь, наконец, становится совершенно ясным, на что толкает церковный фанатизм, соединенный с жаждой господства, и как удобно грабеж и честолюбие прикрываются религией и видимостью заботы о спасении души.

Если ты считаешь, что идолопоклонство где-то должно искореняться законами, страхом наказания, огнем и мечом, то «лишь имя стоит тебе изменить – не твоя ли исто рия это?..»¹⁵ Ибо язычники в Америке лишаются своего имущества ничуть не с большими основаниями, чем в ка ком-нибудь европейском королевстве христиане, не согласные в чем-то с придворной церковью; ни тут ни там в одинаковой степени по религиозным причинам нельзя попирать или пересматривать право.

Ты скажешь: идолопоклонство есть грех, а потому не должно быть терпимо. Отвечаю: если бы ты сказал, что идолопоклонство есть грех, а поэтому его должно всеми силами избегать, ты бы был совершенно прав, но если – что это грех и поэтому оно должно быть наказано правителем, то ты был бы не прав, ибо не дело правителя наказывать по закону или обнажать меч против всего, что он считает грехом перед Господом. Жадность, нежелание помочь нуждающемуся, безделье и множество других такого же рода вещей суть, по всеобщему убеждению, грехи. Но кто и когда считал, что они должны караться правителем? По скольку никакого ущерба чужим владениям не наносится, поскольку не нарушается общественное спокойствие, то даже там, где все это признается за грех, они не преследуются законом; о лжецах, мало того, об обманщиках законы повсюду молчат, за исключением некоторых определенных случаев, когда принимается во внимание не оскорбление божества, не омерзительность преступления, а неправые действия, направленные или против государства, или против ближнего. Ну а если, например, какому-нибудь государю, язычнику или магометанину, покажется, что христианская религия является ложной и не угодна богу, разве в таком случае на том же основании и с тем же правом не должны быть уничтожены и христиане?

Ты скажешь: по закону Моисееву¹⁶ идолопоклонники должны быть уничтожены. Это верно, но речь идет о законе Моисея, который никак не связывает христиан. Ведь и ты сам не приводишь в качестве примера всего, что установлено этим законом для иудеев, да и не будет для тебя никакой пользы упоминать это всем известное, но в данном случае совершенно бесполезное разделение на моральный, судебный и ритуальный законы. Ибо закон, каким бы он ни был, не обязывает никого, кроме тех, для кого он установлен. «Слушай, Израиль...» достаточно ясно ограничивает действие закона Моисеева лишь этим народом. Одного этого было бы достаточно, чтобы возразить тем, кто хочет по закону Моисееву установить для язычников смертную казнь. Однако мне хочется несколько подробнее развить это доказательство.

В отношении идолопоклонников иудейское государство поступало двояко. В первом случае это были те, кто, будучи посвящены в таинства Моисеевой религии и получив гражданство этого государства, отказались от почитания бога Израиля. Они подлежали наказанию как предатели и мятежники по обвинению в государственной измене. Дело в том, что государство иудеев сильно отличалось от прочих государств, ибо основывалось на теократии и в нем никогда не было и не могло быть никакого различия между церковью и государством, как это существует после Христа. Законы о почитании единого и незримого божества были частью гражданского и политического управления, где сам бог являлся законодателем. Если ты можешь где-нибудь найти государство, основанное на тех же началах, я готов согласиться, что в таком государстве церковные законы становятся гражданскими, а меч правителя и может и должен отвращать всех подданных от чуждого культа и чуждых обрядов. Но Евангелие не является таким законом ни для одного христианского государства. Я признаю, что есть немало королевств и других государств, принявших христианскую веру и сохранивших без изменения былую форму государственного правления, о которой Христос в своем законе не говорит ничего. Он научил нас, какой верою, какими нравами каждый может обрести жизнь вечную, но он не создал никакого государства, не учредил никакой новой специальной формы гражданского правления для своего народа, ни одного правителя не вооружил мечом, дабы побуждать людей к той вере или к тому культу, которые дал он своим последователям, или отвращать их от установлений другой религии.

Во-вторых, чужестранцы и те, кто не был гражданином государства израильского, никогда не принуждались силой перейти в религию Моисееву; но в том же самом параграфе, который грозит идолопоклонникам смертью (Исх. 22, 20-21), говорится и о том, что закон запрещает кому бы то ни было угнетать и притеснять чужестранца. Я согласен, что семь племен, владевших землей, обещанной израильтянам, были обречены на полное уничтожение, как и произошло, но не потому, что они были идолопоклонниками (ведь будь это так, почему же были пощажены моавитяне и другие народы, которые тоже были идолопоклонниками?), а потому, что бог еврейского народа являлся его царем и не мог потерпеть в своем царстве, т. е. в земле Ханаанской, поклонения другому божеству; ведь это было бы, собственно, преступлением против государства, а такого рода открытое отпадение от веры никоим образом не могло сосуществовать с властью Иеговы, имевшей в тех краях характер чисто политический. Поэтому из пределов государства должно было быть совершенно изгнано всякое идолопоклонство, которое вопреки законам власти признавало другого царя, так как признавало другого бога. Изгнаны должны были быть и жители, чтобы израильтянам достались во владение незанятые и нетронутые земли; именно на этом основании были изгнаны потомками Исава и Лота два народа – эмимы и хорреи, а территория их по тому же праву была отдана богом захватчикам, в чем каждый сможет легко убедиться, прочитав вторую главу Второзакония¹⁷ Таким образом, хотя из пределов земли Ханаанской всякое идолопоклонство было изгнано, однако не все идолопоклонники были наказаны. Иисус [Навин], по договору, пощадил всю семью Раавы, целый народ гаваонитян. Пленные идолопоклонники жили всюду среди евреев. Даже за пределами земли обетованной, вплоть до Евфрата, все области были покорены Давидом и Соломоном и обращены в провинции. И из всей этой массы рабов, из всего множества народов, находившихся под властью евреев, никто никогда, как мы знаем из книг, не был наказан за идолопоклонство, в котором, конечно, их всех можно было обвинить, никто не был принужден силою и угрозой наказания перейти в религию Моисееву и чтить истинного бога. Если же какой-нибудь прозелит желал получить гражданство, то он одновременно принимал и законы государства израильского, т. е. его религию; но делал он это по собственной воле, а не вынужденный силой повелителя, он как бы сам просил себе привилегию, а не получал ее вопреки собственному желанию как свидетельство покорности. И как только становился он гражданином, он обязан был подчиняться законам государства, которые запрещали идолопоклонство в пределах земли Ханаанской. О других же землях и народах, живущих за этими пределами, в этом законе не говорилось ничего.

О внешнем культе сказано достаточно. Теперь следует сказать о вере. Среди догматов церкви одни имеют характер практический, другие – спекулятивный, и хотя те и другие имеют своей целью познание истины, однако вторые ограничиваются областью интеллектуально-мыслительной, первые же имеют отношение к воле и нравственности. Что касается спекулятивных догматов, или, как их называют, символов веры, не требующих ничего, кроме одной только веры, то гражданский закон никоим образом не может вводить их в какую-либо церковь: ибо к чему санкционировать законом то, что невозможно сделать даже при всем желании? Ведь от нашей воли не зависит поверить в истинность того или другого. Но об этом уже сказа но достаточно. «Пусть он заявит, что верует!» Значит, нужно, чтобы он солгал богу и людям ради спасения своей души? Поистине великолепная религия! Если правитель хочет таким именно образом спасти души людские, то он, по-видимому, плохо понимает, в чем состоит путь к спасению; если же он делает это не ради их спасения, то почему символы веры столь беспокоят его, что он даже прибегает к силе закона?

Далее. Правитель не должен запрещать ни одной церкви исповедовать любые спекулятивные догматы и учить им, потому что они не имеют никакого отношения к гражданским правам его подданных.

Если какой-нибудь католик верит, будто то, что другой называет хлебом, в действительности является телом Христовым, он этим не причиняет никакого вреда своему ближнему. Если иудей не верит, что Новый завет есть слово божие, он тем самым не ниспровергает гражданских установлений. Если язычник не признает ни Старого, ни Нового завета, то это не значит, что он должен быть наказан как преступник. Верит во все это кто-нибудь или не верит – в любом случае ни власть правителя, ни имущество граждан не подвергаются никакой опасности. Я охотно соглашаюсь, что это ложные и нелепые взгляды, но законы заботятся лишь об обеспечении и сохранности имущества как каждого гражданина, так и всего государства, а не о том, истинны или нет чьи-либо воззрения. И совершенно не следует жалеть об этом. Для истины было бы хорошо, если бы иной раз ее предоставляли самой себе. Мало пользы принесло ей, да и никогда не принесет, господство власть имущих, которым истина всегда была неведома и неприятна. Правда не нуждается в силе, чтобы проложить путь к умам людей, и слово закона не может повлиять на нее. Помощь заемных и внешних сил нужна только царству заблуждений. Если же истина не может привлечь к себе разум собственным светом, внешняя сила ей не поможет. Однако об этом достаточно. Теперь нам следует обратиться к догматам, имеющим практический характер.

Нравственность (rectitudo morum), составляющая немалую часть религии и подлинного благочестия, имеет также отношение и к гражданской жизни, и от нее зависят в равной мере и спасение души, и благо государства. Поэтому моральная сторона поступков относится к компетенции двух судов – внешнего и внутреннего – и подлежит власти как гражданского, так и домашнего владыки, т. е. государя и совести. Здесь, следовательно, может возникнуть опасность, как бы одно право не потеснило другое и не возникла бы тяжба между стражами мира и души. Но если правильно оценить все, что было сказано выше о границах власти того и другого, мы легко разрешим всю эту проблему.

Каждый смертный обладает бессмертной душой, которая обретает или вечное блаженство, или вечное страдание и спасение которой зависит от того, совершал ли человек в этой жизни должное и верил ли в то должное, что необходимо для умилостивления божества и предписано самим Господом. Отсюда, во-первых, следует: человек прежде всего обязан соблюдать именно эти требования и должен все свои усилия, все старания, все стремления направлять прежде всего на то, чтобы познать и исполнить их, ибо в нашей смертной природе нет ничего, что могло бы сравниться с бессмертием и вечностью души. Во-вторых, из сказанного следует, что коль скоро человек, следуя ложному культу, никак не нарушает право других людей, коль скоро он не наносит обиды другому за то, что тот не разделяет его правоверных религиозных взглядов, и его погибель не причиняет ущерба благополучию других, то забота о собственном спасении есть только дело каждого в отдельности. Я бы не хотел, чтобы мои слова были поняты так, будто я готов отказаться от всех милосердных увещеваний и от стремления порицать заблуждения, что составляет важнейший долг христианина. Каждый имеет право сколько угодно наставлять и убеждать ради спасения ближнего, но необходимо исключить всякое насилие и принуждение, здесь ничего нельзя делать по приказу. Никто в этом деле не обязан повиноваться чужим наставлениям или авторитету в большей степени, чем ему самому представляется нужным. Собственное суждение о собственном спасении является для каждого высшим и окончательным судьей, а так как дело идет только о нем самом, то чужие интересы от этого пострадать никак не могут.

Кроме бессмертной души человеку в этом мире еще дана жизнь, быстротечная, неведомой продолжительности, для поддержания которой необходимы материальные средства, добываемые трудом и усердием или уже добытые. Ведь то, что необходимо для счастливой и спокойной жизни, не рождается само собой. Поэтому вторая забота у человека – об этом. А так как люди в большинстве своем бесстыдно предпочитают пользоваться тем, что добыто чужим трудом, вместо того, чтобы добывать своим собственным, человек вынужден объединяться с другими ради сохранения того, что добыто, т. е. богатства и всякого рода средств, и того, благодаря чему это добывается, т. е. свободы и телесного здоровья, дабы со взаимной помощью, объединенными усилиями обеспечить каждому спокойное владение как его частной собственностью всеми этими не обходимыми для жизни вещами, предоставив в то же время каждому в отдельности заботу о своем вечном спасении, ибо ни достижение его не станет легче от усилий другого, ни утрата его не причинит ущерба ближнему, ни надежда на него не может быть отнята никакой силой. А так как люди, объединившиеся в государство и договорившиеся о взаимной защите того, что обеспечивает им жизнь, могут тем не менее лишиться своего имущества либо в результате грабежа и обмана, чинимого своими же согражданами, либо в результате нападения внешних врагов, то спасением от этого последнего зла является оружие, мощь и численность граждан, а от первого – законы; попечение же и управление всем этим поручены обществом правителям. Именно таков источник происхождения, такова цель установления, таковы границы законодательной власти, являющейся верховной в каждом государстве. Задачей ее, таким образом, является забота о частной собственности отдельных граждан, а тем самым о всем народе и о его общих интересах, о том, чтобы он процветал и рос в мире и богатстве и чтобы по возможности собственными силами мог защитить себя от иноземного вторжения.

Исходя из сказанного выше легко понять, какой целью руководствуется правитель в своей законодательной деятельности – только земным, т. е. мирским, общественным благом, которое в то же время является единственным основанием для организации общества, единственной целью создания государства. Не менее легко понять, с другой стороны, какова та свобода, которая остается для частных граждан в делах, касающихся жизни будущей, а именно право каждого делать то, что, по его убеждению, угодно богу, от воли которого зависит его спасение. Ибо прежде всего должно повиноваться богу, а потом уже – законам. Но ты скажешь: а что, если правитель прикажет своим эдиктом делать то, что совести отдельного человека представляется непозволительным? Отвечаю: если государство будет управляться добросовестно и помыслы правителя будут действительно направлены на общее благо граждан, то подобное едва ли случится; ну а если все же случится, в таком случае я считаю, что каждый человек обязан воздержаться от действия, которое по велению его совести представляется ему недопустимым; но ему самому придется подвергнуться наказанию, которое не является незаконным. Ибо любое частное суждение о законе, принятом ради общественного блага и касающемся вопросов государственных, не уничтожает обязательной силы закона и не может быть терпимо. Если бы закон касался вещей, находящихся за пределами компетенции правителя, например принуждал бы народ или какую-нибудь часть его перейти в другую веру и принять чуждые обряды, то этим законом инакомыслящие не были бы связаны, поскольку политическое общество создается только ради обеспечения каждому частному лицу владения тем, что необходимо в этой жизни, и ни с какой иной целью; забота же о собственной душе и о царствии небесном, которая не имеет отношения к государству и не может подлежать его власти, есть личное дело каждого отдельного человека. Дело государства – попечение о жизни и обо всем, что к этой жизни относится, и обязанность правителя – сохранение собственности за ее владельцами. Следовательно, эти мирские вещи не могут по произволу правителя быть отняты у одних и переданы другим, и даже по закону не может произойти среди сограждан перераспределение их частной собственности на основании, не имеющем к этому никакого отношения, а именно из-за религиозных взглядов, которые, будь они истинные или ложные, не наносят остальным гражданам никакого ущерба в делах мирских, а толь ко последние и входят в компетенцию государства.

Но ты скажешь: а что, если правитель убежден, что это на пользу общественному благу? Отвечаю: подобно тому как чье-либо частное суждение о законе, если оно окажется ложным, не освобождает того от обязательств, налагаемых законом, так и частное, если так можно сказать, суждение правителя не дает ему нового права издания законов для своих подданных, которое не было и не могло быть предоставлено ему самим государственным устройством и уж тем более если правитель делает это, желая за счет других обогатить и наградить своих приспешников, при надлежащих к его секте. Ты спрашиваешь: а как быть, если правитель убежден, что его повеления вполне правомочны и полезны для государства, подданные же убеждены в противоположном? Кто будет им судьей? Отвечаю: один только бог, ибо между законодателем и народом нет судьи на земле. Повторяю: только бог в этом случае единственный судья, который на Страшном суде воздаст каждому по делам его, по тому, стремился ли он горячо, по чести и совести к общественному благу, к миру и благолепию. Ты скажешь: так что же делать? Отвечаю: первая забота должна быть о душе, и всеми силами нужно заботиться о мире, хотя и мало найдется таких, которые, видя опустошения, поверят, что это мир. Есть два способа решать спорные вопросы между людьми: или обращаясь к праву, или – к насилию; по своей природе они таковы, что там, где кончается одно, начинается другое. Рассматривать, как далеко простираются права правителя у различных народов, не входит в мою задачу; я знаю только, что обычно происходит, когда в споре нет судьи. Ты скажешь: значит, правитель будет поддерживать то, что сочтет для себя более полезным? Отвечаю: ты прав, но сейчас нас интересует мера справедливости деяний, а не мера успеха.

Чтобы перейти к более частным вопросам, я начну с того, что никакие догматы, враждебные и противные человеческому обществу и добрым нравам, необходимым для сохранения гражданского общества, не должны быть терпимы правителем. Но примеры такого рода в любой церкви редки: никакая секта не может дойти до такого безумия, чтобы проповедовать в качестве догматов своей религии принципы, очевидно подрывающие основания общества и потому осуждаемые всем родом человеческим, ибо это грозило бы ее же собственному благополучию, спокойствию и репутации.

Во-вторых, существует другое, более замаскированное, но и более опасное для государства зло, творимое теми, которые себе и приверженцам своей секты присваивают некое особое преимущество по отношению к гражданскому праву, прикрываемое для видимости соответствующей риторикой. Пожалуй, нигде не найдешь таких, которые грубо и открыто проповедуют, что не нужно соблюдать данного кому бы то ни было слова, что любая секта может низвергнуть государя с его трона, что власть должна принадлежать только им. Подобные вещи, высказанные столь обнаженно и откровенно, сразу бы возбудили гнев правителя и тотчас обратили бы взоры всего государства на это зло, пригревшееся у него на груди, заставив позаботиться о том, чтобы оно не распространилось дальше. Однако находятся такие, которые другими словами говорят то же самое. Ибо что иное имеют в виду те, кто утверждает, что не следует соблюдать честного слова, данного еретикам? Иными словами, они хотят получить привилегию нарушать вообще всякое честное слово, поскольку всех не принадлежащих к их сообществу объявляют еретиками или объявят таковыми, если им представится случай. А что означает требование лишать власти королей, отлученных от церкви? Конечно же намерение присвоить себе право лишать королей их власти, ибо право отлучать от церкви они хотят оставить только за своей иерархией¹⁸. Тезис «владение основано на милости божьей» в конце концов приведет к передаче любого владения защитникам этого тезиса, которые до такой степени самоуверенны, что не хотят даже ни доказывать, ни утверждать свое благочестие и свою правоверность. Поэтому они и им подобные, которые требуют для людей верующих, религиозных, ортодоксальных, т. е. для самих себя, каких-то привилегий в сравнении с остальными смертными и влияния в делах государства, которые под предлогом религии присваивают себе некую власть над людьми, не принадлежащими к их церковному сообществу и никак с ним не связанными, не могут иметь никакого права на терпимость со стороны правителя, равно как и те, кто отказывается призывать к терпимости по отношению ко всем не разделяющим их собственных религиозных взглядов. Ибо чему иному учат они и все им подобные, как не тому, что при любой представившейся возможности они обрушатся на права государства, на свободу и достояние граждан? И разве не требуют они только одного от правителя: предоставить им безнаказанность и свободу, пока не наберется у них достаточно сил и средств, чтобы отважиться на подобное?

В-третьих, не может получить право на терпимость к себе правителя та церковь, всякий вступающий в которую самим фактом своего вступления переходит на службу и в подчинение к другому государю. Ведь в таком случае правитель в своей стране, в своих городах предоставил бы место чужеземной власти и сам бы позволил из своих граждан готовить воинов против своего же государства. И ничем не может помочь этому злу то ничтожное и обманчивое различие, которое существует между церковью и двором, потому что оба они равно подчинены абсолютной власти одного и того же человека, который может в религиозных или имеющих к ним какое-то отношение делах под страхом вечных мучений в геенне огненной потребовать от людей своей церкви, более того – навязать им, все, что ему угодно¹⁹. Напрасно кто-то станет уверять, что он только по религии магометанин, в остальном же – верный подданный христианского правителя, если он признает в то же время, что обязан слепо повиноваться константинопольскому муфтию, который и сам беспрекословно повинуется оттоманскому султану²⁰, изрекая сочиненные ему в угоду оракулы своей религии. Впрочем, иной раз живущий среди христиан турок более откровенно отрекается от христианского государства, признавая, что один и тот же человек возглавляет и церковь его, и государство.

В-четвертых, и, наконец, последнее: те, кто не признает существования божества, не имеют никакого права на терпимость. Ибо для атеиста ни верность слову, ни договоры, ни клятвы, т. е. все, на чем держится человеческое общество, не могут быть чем-то обязательным и священным, а ведь если уничтожить бога даже только в мыслях, то все это рухнет. И кроме того, разве может требовать для себя какой-то привилегии терпимости в делах религии тот, кто вообще своим атеизмом ниспровергает всякую религию? Что же касается остальных практических мнений, даже и не свободных от каких-то заблуждений, но если приверженцы их не требуют себе ни господства, ни безнаказанности в государстве, то не может быть каких-либо оснований отказать в терпимости той церкви, в которой они проповедуются.

Остается сказать несколько слов о тех сборищах, которые обычно считаются главным препятствием для доктрины веротерпимости, поскольку их обычно рассматривают как благодатную почву для мятежей и рассадник заговоров; да иной раз они такими и были, но не в силу каких-то особенных, только им присущих свойств, но из-за того невыносимого положения, к которому приводили подавление свободы или ее недостаточность. Эти обвинения сразу бы прекратились, если бы был закон, предоставляющий право веротерпимости тем, кому это нужно, закон, который все церкви должны были бы проповедовать и положить в основание своей свободы, закон, который бы гласил, что следует проявлять терпимость к несогласным с тобой в вере, что никто не должен в делах религии испытывать принуждение со стороны закона и вообще подвергаться какому бы то ни было насилию. Если бы такой закон был установлен, то исчез бы всякий повод для раздоров и восстаний во имя свободы совести. А как только исчезнут эти причины волнений и вражды, не останется ничего, что делало бы эти собрания менее миролюбивыми, чем остальные, и мешало бы им быть далекими от всяких политических смут. Но рассмотрим все пункты обвинения.

Ты скажешь: собрания и всякого рода сборища людей опасны для государства и представляют угрозу для гражданского мира. Отвечаю: если бы это было так, то почему же ежедневно собираются на рынке, почему – в судах, почему – в коллегиях, почему собираются толпы в городах? Ты скажешь: так ведь это гражданские собрания, а те, о которых идет речь, – церковные. Отвечаю: так что же, выходит, что эти собрания, более всех прочих далекие от занятий гражданскими делами, более других годятся для того, чтобы возбуждать волнения в государстве? Ты скажешь: гражданские собрания – это собрания людей, придерживающихся различных религиозных взглядов; церковные же – собрания единомышленников. Отвечаю: так что же, придерживаться одинаковых взглядов в делах религии и спасения души означает вступать в заговор против государства? Да и согласие их не уменьшается, а увеличивается по мере того, как уменьшается свобода публичных собраний. Ты скажешь: в гражданское собрание доступ свободен любому человеку, а встречи верующих предоставляют более удобное место для тайных и конспиративных совещаний. Отвечаю: во-первых, не все гражданские собрания, как, например, коллегии, открыты для каждого; а во-вторых, если некоторые устраивают тайные сходки с религиозными целями, то кого же, собственно, нужно здесь винить: тех, кто стремится собраться вместе, или тех, кто запрещает общественные собрания? Ты скажешь: общность религиозных обрядов особенно тесно связывает людские души, а потому особенно опасна. Отвечаю: если так, то почему же правитель не страшится своей церкви и не запрещает ее собраний, как угрожающих ему? Ты скажешь: а потому, что он сам является и участником их, и главой. Отвечаю: а разве он не является также и частью самого государства, и главой всего народа? Скажем уж лучше правду: он страшится других церквей и не страшится своей, потому что последней он благоволит и покровительствует, к остальным же суров и безжалостен. Одни для него – дети, которым он прощает все, даже баловство, другие же – рабы, наградой которым за безупречную жизнь чаще всего служат каторга, тюрьма, лишение прав, конфискация имущества; одних он лелеет, других по любому поводу подвергает побоям. Пусть положение изменится, пусть пользуются они в гражданских делах одинаковыми правами с остальными гражданами, и ты сразу же увидишь, что не нужно больше страшиться религиозных собраний: ведь если люди и помышляют иной раз о заговоре, то к этому побуждает не религия – заговорщиков, а страдание – угнетенных. Власть справедливая и сдержанная повсюду чувствует себя спокойно и не боится опасности; те же, кто угнетен несправедливой и тиранической властью, всегда будут сопротивляться. Я знаю, что часто происходят восстания, и большей частью – во имя религии. Но и во имя же религии подданные обычно подвергаются гонениям и несправедливым преследованиям. Поверь мне, что не в силу каких-то особых нравов, присущих некоторым церквам, как и любым религиозным сообществам; таковы вообще люди, и повсюду они стонут под неправым бременем и стремятся сбросить ярмо, слишком тяжело давящее их. Но оставим на время религию и предположим, что установят дискриминацию людей по телесному облику, и те, у кого волосы черные или голубые глаза, не будут пользоваться равными правами с прочими людьми, не смогут свободно покупать и продавать, им будет запрещено занятие ремеслом, у родителей будет отнято право воспитания детей, им будет или вообще отказано в суде, или суд к ним будет несправедлив. Как ты думаешь, разве в таком случае не придется правителю испытывать такой же страх перед теми, кто объединился перед угрозой преследования только по цвету волос или глаз, какой он испытывает перед теми, кого объединила в сообщество религия? Одних людей объединяться в сообщества побуждают общие расходы и прибыли в каком-то предприятии, других – желание весело провести свой досуг, одних объединяет город и расположенные по соседству дома, других – религия и совместный культ, но только угнетение объединяет людей на восстание. Ты скажешь: так, значит, ты хочешь, чтобы культовые собрания происходили вопреки воле правителя? Отвечаю: почему вопреки? Ведь такие собрания и допустимы и необходимы. Ты говоришь: «вопреки воле правителя»; но это как раз и есть то, что я осуждаю, это и есть источник зла и наше несчастье. Чем хуже собрание людей в храме, чем в театре или в цирке? Толпа в храме отнюдь не порочнее и не опаснее театральной или цирковой. Все дело в конце концов сводится к тому, что эти люди становятся мятежными оттого, что с ними плохо обращаются. Уничтожь несправедливые правовые различия, исправь законы, отмени смертную казнь, и все станет спокойным, и не будет никакой опасности, и те, кто чужд религии правителя, будут тем более считать необходимым стремиться к миру в государстве, чем лучше будет их положение здесь в сравнении с тем, каким оно по большей части является в других местах; и все отдельные и друг с другом несогласные церкви станут, как бдительные стражи общественного спокойствия, внимательнее следить за обычаями друг друга, не допуская никаких мятежных помыслов, никаких изменений в форме правления, ибо они и желать ничего лучшего не могут, чем то, что они уже имеют, – равные права со всеми остальными гражданами, обеспечиваемые справедливой и знающей меру властью. А то, что главнейшей опорой для гражданской власти служит церковь, к которой принадлежит сам государь, происходит, как я уже показал, по той единственной причине, что ей благоволит правитель и благоприятствуют законы. Насколько же спокойнее станет государству, когда увеличится число его помощников, когда не станет никакой дискриминации граждан по религиозным причинам, когда все добрые граждане, к какой бы церкви они ни принадлежали, будут пользоваться равной благосклонностью государя и равным справедливым покровительством законов, чья суровость будет страшна одним лишь преступникам и тем, кто злоумышляет против мира в государстве!

И наконец: мы требуем прав, предоставленных всем остальным гражданам. Разрешается чтить бога по римскому обряду? Пусть будет разрешено и по женевскому²¹. Разрешается говорить по-латыни в суде? Пусть будет разрешено, кому это хочется, и в храме. Ведь в собственном доме можно преклонять колени, стоять, сидеть, как угодно двигаться, одеваться в белые или черные, длинные или короткие одежды? Так пусть и в церкви не будет недозволенным вкушать хлеб, пить вино, омываться водой; и вообще все, что в повседневной жизни по закону можно делать свободно, должно оставаться свободным и в религиозном культе для любой церкви. Пусть ничья жизнь и ничье тело не терпят от этого ни малейшего ущерба, ничей дом и ничье имущество не гибнут. Твоя церковь подчинена власти пресвитеров; почему же церковь не может подчиняться епископам у тех, кому это нравится?²² Церковная власть, будь она в руках одного или многих, остаётся повсюду той же самой и не обладает правом по отношению к гражданским делам и никакой силой принуждения: ни богатства, ни годовые доходы не подлежат компетенции церковной власти. Общественная практика оправдывает допустимость церковных собраний и сходок; но если вы разрешаете их одной церкви или секте, то почему же не всем? Если на встречах верующих готовится что-то против общего мира и спокойствия, то это следует подавлять точно таким же образом, как если бы это произошло на рынке. Если во время церковной службы раздаются подрывные речи и призывы к мятежу, за это следует наказывать точно так же, как если бы все эти преступные действия совершались на площади. Такие собрания не должны быть прибежищем для заговорщиков и преступников, и, напротив, собрание людей в храме также позволительно, как и в судебной палате, и не может быть поставлено в вину одним гражданам больше, чем другим; а ненавидеть или подозревать любого следует только за его собственную вину, а не за чужие недостатки. Мятежники, бандиты, убийцы, разбойники, грабители, развратники, клеветники, негодяи и им подобные должны подвергаться осуждению и наказанию, к какой бы церкви, придворной или нет, они ни принадлежали. Те же, чье учение миролюбиво, чьи нравы чисты и безупречны, пусть пользуются такими же правами, что и остальные граждане. И если одним разрешаются собрания, торжественные сборища, праздничные церемонии, шествия и публичные богослужения, то с тем же правом все это должно быть разрешено и ремонстранту, и антиремонстранту, и лютеранину, и анабаптисту, и социнианину. Более того, если позволено быть правдивым и открыто сказать о том, что является взаимным долгом людей друг перед другом, то я считаю, что даже язычник, или магометанин, или иудей не должны отстраняться от государственной жизни по религиозным соображениям: ничего подобного не велит Евангелие, этого не желает Церковь, которая (1 Коринф. 5, 12-13) не судит тех, кто вне ее; не требует этого и государство, которое принимает и допускает [в свое лоно] людей только порядочных, миролюбивых, прилежных. Или заниматься торговлей ты язычнику позволишь, а молиться богу и почитать его запретишь? Иудеям предоставляется место для проживания и постройки собственных жилищ, почему же отказывают им в синагоге? Или учение их становится более ложным, культ – отвратительнее, согласие – опаснее в публичном собрании, чем в частных домах? А если все это необходимо предоставить иудеям и язычникам, неужели же положение христиан в христианском государстве должно быть хуже? Ты скажешь: именно так, ибо они слишком склонны к заговорам, бунтам и гражданским войнам. Отвечаю: уж не порок ли это самой христианской религии? Если это так, то конечно же христианская религия – самая худшая из всех религий и недостойна быть проповедуемой и вообще быть терпимой государством. Ведь если бы именно таков был ее дух, такова была природа самой христианской религии, делающие ее бунтовщической и враждебной гражданскому миру, то и та церковь, к которой благоволит правитель, когда-нибудь тоже стала бы небезопасной. Но да не произнесем мы подобных слов о религии, столь далекой от всякой алчности, честолюбия, раздоров, брани, земных страстей, самой скромной и миролюбивой из всех религий, которые когда-либо существовали. Значит, нужно искать иную причину зол, которые ставятся в вину религии. И если мы правильно оценим положение, нам станет ясным, что эта причина целиком сводится к тому, о чем сейчас идет речь. Не различие во взглядах, которого нельзя избежать, но нетерпимость к инакомыслящим, которой могло бы не быть, породила большинство распрей и войн, возникавших в христианском мире во имя религии. Церковные прелаты, увлекаемые корыстолюбием и жаждою власти, всячески подстрекали и побуждали правителя, часто охваченного безудержным честолюбием, и народ, живущий всегда во власти пустых суеверий, против инаковерующих и вопреки заветам Евангелия, вопреки требованиям человеколюбия призывали грабить и уничтожать схизматиков и еретиков, смешивая две несовместимейшие вещи – церковь и государство. А поэтому если люди, как это естественно, не могут больше терпеливо переносить того, что их лишают имущества, добытого честным трудом, что вопреки всякому человеческому и божественному праву делают их жертвой чужого насилия и грабежа, тем более если они вообще ни в чем другом не виновны и речь идет лишь о спасении души (а ведь это не имеет никакого отношения к гражданскому праву и касается лишь совести каждого человека, отчет же в этом должно давать одному лишь богу), то стоит ли в таком случае удивляться, что люди, которым опостылело угнетающее их зло, приходят наконец к убеждению, что на силу должно отвечать силою и любыми средствами отстаивать права, дарованные им богом и природой, права, которые можно потерять только из-за какого-нибудь преступления, но не из-за религиозных убеждений. И действительно, так оно до сих пор и было, как о том более чем убедительно свидетельствует история, а разум говорит, что так будет и в дальнейшем, до тех пор, пока в умах правителей и народа будет сохраняться убеждение, что необходимо преследовать за религиозные взгляды, а те, кому следует быть глашатаем мира и согласия, будут всеми силами взывать к оружию и призывать к войне. Было бы удивительным, что правители терпят такого рода поджигателей и возмутителей гражданского мира, если бы не было ясным, что и они часто, не ограничиваясь участием в дележе добычи, используют произвол и нетерпимость других для приумножения собственного могущества. Ибо кто же не видит, что эти добрые люди являются слугами не столько Евангелия, сколько власти, и что они пресмыкаются перед честолюбием государей и господством власть имущих и всеми возможными средствами стремятся утвердить в государстве то, чего в ином случае они не смогли бы добиться в церкви, – тиранию. Именно в этом главным образом проявилось согласие церкви и государства, между которыми вообще бы не было разногласия, если бы они держались в своих границах и забота одного была бы только о мирских благах граждан, другой – о спасении их души. Но «стыд – оскорбленье такое»²³. Да сотворит так всемогущий Господь, что когда-нибудь станут проповедовать Евангелие мира, что гражданские правители будут больше озабочены тем, чтобы их собственная совесть была бы в согласии с божеским законом, и меньше – тем, чтобы чужую совесть связать законами человеческими, подобно отцам отечества направляя все свои усилия и помыслы на приумножение общего гражданского благосостояния всех чад своих, если только те не распущенны, не несправедливы, не зложелательны. А мужи церкви, объявляющие себя последователями апостолов, пусть, следуя по пути апостольскому, отбросят заботы политические и все усилия мирно и терпеливо устремят только на спасение души! Прощай.

Может быть, нелишне добавить здесь несколько слов о ереси и схизме. Магометанин не является и не может быть для христианина ни еретиком, ни схизматиком, и если бы кто из христианской веры перешел в исламскую, он тем самым не стал бы еретиком или схизматиком, но отступником и неверным. Это бесспорно. Отсюда очевидно, что люди, исповедующие другую религию, не могут быть ни еретиками, ни схизматиками.

Таким образом, необходимо разобраться в том, что значит исповедовать одну и ту же религию. Очевидно, что к одной и той же религии принадлежат те, у кого одинаковы законы веры и культа; те же, у кого нет общего закона веры и культа, принадлежат к разным религиям. Поскольку все, что относится к этой религии, содержится в этом законе, то те, кто сходится на этом законе, естественно, сходятся и на одной религии, и наоборот. Так, турки и христиане принадлежат к разным религиям, потому что одни признают за закон своей религии Священное писание, а другие – Коран. Точно на таком же основании различные религии могут называться христианскими; католики и лютеране, хотя и те и другие вполне христиане, по скольку исповедуют веру во имя Христово, тем не менее не принадлежат к одной религии, потому что последние признают за закон и основание своей религии только Священное писание, первые же к Священному писанию присоединяют и традицию, и папские декреталии и все это рассматривают как закон своей религии. Так называемые христиане св. Иоанна и женевские христиане²⁴ принадлежат к разным религиям, хотя и те и другие называют себя христианами, потому что последние в качестве закона своей религии признают Священное писание, а первые – еще и некоторые традиции. Из вышесказанного следует:

(1) что ересь есть разделение церковного сообщества [coшmunio], которое произошло среди людей одной и той же религии из-за догматов, не входящих в сам закон этой религии;
(2) что у тех, кто признает в качестве закона веры только Священное писание, ересь есть разделение, происшедшее в христианском сообществе из-за догматов, не выраженных в ясных словах Священного писания.

Это разделение может происходить двояко:

1. Когда большая или более могущественная благодаря покровительству правителя часть церкви отделяется от остальных, выбрасывая и исключая этих последних из сообщества, поскольку они отказываются верить в некоторые догматы, не содержащиеся в словах Священного писания. Ни малочисленность отлученных, ни авторитет правителя не могут сделать кого-либо виновным в ереси, но только тот еретик, кто из-за такого рода споров раскалывает церковь, изобретает и придумывает поводы для расхождений и самовольно приводит к расколу.
2. Когда кто-нибудь отделяется от церковного сообщества на том основании, что там не допускается открытая проповедь некоторых догматов, не выраженных в ясных словах Священного писания.

В обоих случаях это еретики, ибо они заблуждаются в самых основополагающих вещах, и заблуждаются сознательно и упорно. Ведь те, кто положил в качестве единственного основания своей веры Священное писание, тем не менее кладут еще и иное основание – положения, которых нигде нет в Священном писании; и так как другие не желают признать за необходимые и основополагающие эти выдуманные и привязанные к Священному писанию мнения и опираться на них, они, изгоняя несогласных или отходя от них, приводят к расколу. И ничего не значат слова, будто их убеждения и символы веры согласны со Священным писанием и верою в него; ведь если бы они были выражены словами Священного писания, то не возникало бы и никакого вопроса, поскольку все признают, что такие слова являются боговдохновенными, а потому и основополагающими. А если ты скажешь, что эти твои символы веры, признания которых ты требуешь, суть выводы из Священного писания, ты поступишь справедливо, если веришь и исповедуешь то, что, по твоему убеждению, согласуется с законом веры, т. е. со Священным писанием, но ты поступишь и очень плохо, если хочешь навязать эти символы другим, для которых они не представляются бесспорными догматами Священного писания; и ты – еретик, если из-за того, что не является и не может быть основополагающим, приводишь к расколу. Я не думаю, чтобы кто-нибудь дошел до такого безумия, что осмелится свои заключения и толкования Священного писания выдавать за боговдохновенные и символы веры, сочиненные по узким меркам собственного разума, равнять с авторитетом Священного писания. Я знаю, существуют некоторые положения, столь очевидно согласные со Священным писанием, что никто не мог бы сомневаться в их происхождении из него, и из-за них, следовательно, не может произойти никаких разногласий. Но ты не должен навязывать другому как обязательный символ веры то, что тебе представляется логично следующим из Священного писания только из-за твоей убежденности в согласии этого с законом веры. В таком случае ты сам должен бы признать справедливым, что и тебе с тем же правом будут навязывать чужие мнения, и ты будешь вынужден принимать и исповедовать различные и противоречащие друг другу догматы лютеран, кальвинистов, ремонстрантов, анабаптистов и других сект, навязываемые обычно сочинителями разных символов, систем и исповедей своим последователям и изображаемые ими как обязательные и истинные выводы из Священного писания. Я не могу не удивляться наглости тех несчастных, которые полагают, что они могут яснее и понятнее сказать о необходимом для спасения души, чем это мог бы сделать в своей вечной и бесконечной мудрости дух святой. О ереси сказано достаточно; этот термин в общем употреблении применяется лишь к догматике. А теперь нужно сказать о схизме – пороке, родственном ереси. И то и другое слово, как мне кажется, обозначает раскол в церковном сообществе, необоснованно происходящий из-за вещей необязательных. Но так как «обычай, тот, что диктует и меру, и вкус, и закон нашей речи»²⁵, закрепил употребление слова «ересь» за заблуждениями в вере, а слова «схизма» – за заблуждениями в культе и организации, придется говорить о них, имея в виду это различие.

Таким образом, схизма по вышеуказанным соображениям есть не что иное, как раскол в церковном сообществе, происшедший из-за тех или иных необязательных разногласий в религиозном культе или церковной организации. Ни в культе божества, ни в церковной организации для христианина ничто не может быть обязательным, кроме того, что в ясных словах предписал Христос-законодатель и предписали святые апостолы по внушению духа святого. Скажу одним словом: тот, кто не отрицает ничего из того, что в ясных словах провозглашает божественный глагол, кто не творит раскола из-за чего-то, что не содержится ясно в священном тексте, не может быть ни еретиком, ни схизматиком, хотя бы и осуждали его любые христианские секты и объявляли бы его или все, или некоторые из них отступником от истинной христианской религии.

Все это можно было изложить и лучше и подробнее, но для тебя при твоей проницательности достаточно и намека.

Примечания

«Послание о веротерпимости» – страстное и глубокое произведение в защиту свободы совести как неотъемлемого права каждого человека – было написано Локком в 1685-1686 г. в Амстердаме и как бы подытожило его многолетнюю работу, вехами которой были и «Опыт о веротерпимости» (1667), и трактат начала 80-х годов «А Defence of Nonconformity» («Защита нонконформизма»). «Послание о веротерпимости» было опубликовано на латинском языке в Голландии в марте 1689 г. и в том же году переведено на голландский, французский и английский языки. В его заглавии Локк зашифровал и свое авторство, и имя адресата – своего друга, голландского теолога-ремонстранта (см. прим. 4) Филиппа ван Лимборха. На титульном листе первого издания было напечатано: Epistola de Tolerantia; ad Clarissimum Virum T.A.R.Р.Т.О.L.А. scripta а P.A.P.O.I.L.A. Это означало: Epistola de Tolerantia; ad Clarissimum Virum, Theologiae apud Remonstratenses Professorem, Tyrannorum Osorem Lim borchium, Amstelodamensem, scripta а Pacis Amico. Persecutionis Osore, Iohanne Lockio, Anglo.

В этом произведении Локк, исходя из понятий гражданских интересов людей, юрисдикции государственной власти, простирающейся только на их гражданские права, а также определения церкви как добровольного человеческого сообщества, обосновывает широкую веротерпимость: никто не наделен властью предписывать другому свою веру. Говоря о мере терпимости, Локк указывает, что все приносящее вред государству и запрещаемое его законами не должно разрешаться и церкви. Он не признает терпимость в отношении тех, кто вступает в противоречие с моральными нормами, необходимыми для сохранения общества, кто сам не проявляет терпимость в вопросах религии или использует ее для получения привилегий и кто вообще отвергает существование бога. «Послание о веротерпимости», содержавшее программу предоставления гражданам свободы выбора и исповедания религии, требовавшее равноправия для различных религиозных общин и отделения церкви от государства, сразу же подверглось критическим атакам. Защищая свои взгляды, Локк опубликовал в 1690 и 1692 гг. отдельными изданиями второе и третье послания о веротерпимости и начал писать четвертое, которое осталось неоконченным и вышло в свет лишь в 1706 г. в посмертном томе его работ: Posthumous Works of Mr. John Locke.

На английский язык «Послание о веротерпимости» перевел с латинского Уильям Поппл (William Popple). Этот перевод долгое время воспроизводился во всех английских изданиях сочинений Локка. Своему переводу Поnпл предпослал следующее обращение к читателю:

ЧИТАТЕЛЮ

Нижеследующее письмо о веротерпимости, первоначально опубликованное в этом году в Голландии на латинском языке, уже переведено на голландский и французский языки. Такое общее и быстрое одобрение может поэтому предвещать ему благоприятный прием в Англии. Конечно, я думаю, ни в одной стране не сказано об этом предмете столько, сколько в нашей. И все же, несомненно, ни один народ не нуждается так, как наш, в том, чтобы вопрос о веротерпимости обсуждался и дальше и чтобы в этой области было что-то сделано. Не только наше правительство пристрастно в делах религии, но и те, кто пострадал от этого пристрастия и поэтому пытаются в своих сочинениях защитить свои права и свободы, делают это большей частью на основе узких принципов, соответствующих только интересам их собственных сект.

Эта узость духа, проявляемая всеми сторонами, без сомнения, является главной причиной наших несчастий и беспорядков. Но каковы бы ни были эти причины, ныне настало время искать совершенного лекарства. Мы нуждаемся в более действенных средствах, чем те, которые мы использовали до сих пор для излечения наших недугов. Ни объявления терпимости, ни акты о включении, подобные практиковавшимся или проектировавшимся у нас до сих пор, не решают вопроса. Первые будут лишь полумерами, вторые увеличат зло.

Абсолютная свобода, справедливая и истинная свобода, равная и беспристрастная свобода – вот в чем мы нуждаемся. И хотя об этом много говорилось и я сомневаюсь, чтобы этого не понимали, свобода, я уверен, вовсе не практиковалась ни нашими правителями в отношении народа вообще, пи враждующими партиями внутри народа по отношению друг к другу.

Поэтому я не могу не надеяться, что этот трактат, рассматривающий такую тему, хотя и кратко, однако более строго, чем любой из известных нам до сих пор трактатов, доказывающий как справедливость, так и полезность веротерпимости, будет сочтен весьма своевременным всеми людьми, чьи умы достаточно широки, чтобы предпочесть истинный интерес народа интересам партии.

Я перевел его на английский язык для тех, кто уже воодушевлен подобным образом, и для того, чтобы возбудить такой дух в тех, кто еще не воодушевлен. Сам трактат так короток, что не нуждается в более обширном предисловии. Поэтому я предоставляю его рассмотрению моих соотечественников и сердечно желаю, чтобы они могли использовать его согласно его явному назначению.

(Пер. А. С. Богомолова)

На русском языке «Послание о веротерпимости» публиковалось дважды (Локк Д. Избр. филос. произв. М., 1960. Т. 2; Английское свободомыслие: Д. Локк, Д. Толанд, А. Коллинз. М., 1981). В обоих этих изданиях печатался перевод А. С. Богомолова, сделанный с английского перевода У. Поппла. В настоящем томе впервые представлен перевод с латинского оригинала. Он выполнен Н. А. Федоровым с польского издания: John Locke. List о tolerancji. Krakow, 1963, содержащего параллельные латинский и польский тексты «Послания». При составлении примечаний учтены примечания, написанные А. А. Макаровским и Б. В. Мееровским для вышеуказанных русских изданий.

¹ В первом случае имеются в виду католики, во втором – протестанты.

² Матф. 18, 20.

³ В «Деяниях апостолов» (19) рассказывается, как эфесские ремесленники ополчились против христианских проповедников, опасаясь, что новая религия лишит их прибыльного занятия: изготовления из серебра копий храма богини Артемиды (Дианы), считавшейся покровительницей города Эфеса.

⁴ Ремонстранты, или арминиане, – протестантская секта, отколовшаяся от ортодоксальной кальвинистской церкви. Ее основателем был голландский богослов Якоб Арминий (1560-1609). Ремонстранты были несогласны с кальвинистским догматом об «абсолютном предопределении», допускали возможность спасения верою и благими делами и, следовательно, свободу воли.

⁵ Локк имеет в виду религиозно-абсолютистскую доктрину, согласно которой власть государю дана милостью божьей и он вправе распространять исповедуемую им веру силой оружия.

⁶ В этом ироническом вопросе содержится намек на католическую и кальвинистскую церкви.

⁷ Согласно библейскому преданию, иудеи после смерти пророка Моисея и Иисуса Навина стали поклоняться Ваалу – главному богу древних финикийцев, за что и были наказаны своим богом Яхве.

⁸ Рационалистическая протестантская секта социниан возникновение которой связано с деятельностью религиозных реформаторов Лелио Социна (1525-1562) и Фауста Социна (1539-1604), отвергала догматы о предопределении, первородном грехе, святой Троице как противные разуму и Священному писанию и признавала лишь человеческую природу Христа. Даже «Акт о терпимости» (1689) не предоставлял социнианам религиозную свободу, которую они получили в Англии лишь в 1813 г.

⁹ Имеются в виду эпизоды из истории христианской церкви в IV в., когда собрания духовенства, угодливо приспосабливаясь к мнению очередного римского императора, выносили прямо противоположные решения касательно учения священника Ария, отрицавшего единосущность Христа и бога-отца.

¹⁰ Локк перечисляет английских монархов из династии Тюдоров (указываются годы правления): Генриха VIII (1509-1547), Эдуарда VI (1547-1553), Марию I (1553-1558), Елизавету I (1558-1603), с именами которых были связаны английская Реформация и Контрреформация, дальнейшее углубление Реформации и утверждение новой англиканской церкви.

¹¹ Как и в «Опыте о веротерпимости», здесь под «безразличными вещами» (res indifferens) подразумеваются вещи и действия, по своему характеру не имеющие отношения к религии.

¹² Пастух, персонаж «Буколик» Вергилия (эклога I).

¹³ Имеются в виду порядки, сложившиеся в кальвинистской Женеве, где городские власти осуществляли политику, угодную кальвинистской церкви, в частности жестоко преследовали инакомыслящих.

¹⁴ Имеются в виду американские индейцы.

¹⁵ Квинт Гораций Флакк. Сатиры. Кн. I 1, 69-70.

¹⁶ Имеется в виду содержащийся в Пятикнижии Моисея (первых пяти книгах Ветхого завета) свод законов, которым, в частности, строго запрещалось иудеям поклоняться другим богам, кроме Яхве.

¹⁷ См.: Втор. 2, 10-12.

¹⁸ Этим правом пользовался глава римско-католической церкви.

¹⁹ На основании изложенных мотивов Локк считал, что терпимость не может распространяться не только на магометан, но и на католиков.

²⁰ Муфтий – мусульманский (магометанский) правовед-богослов. Оттоманская, или Османская, империя – название турецкого государства, основанного султаном Османом I в конце XIII – начале XIV в.

²¹ Имеется в виду кальвинистское богослужение, отличающееся от римско-католического.

²² Во главе церковных общин пресвитериан, английских кальвинистов, стояли выборные старейшины-пресвитеры. В государственной же англиканской церкви, утвердившейся в Англии в результате Реформации, сохранялась власть епископов.

²³ Овидий. Метаморфозы.

²⁴ Христиане св. Иоанна, или мандеи, – гностическая религиозная секта, возникшая в I или II в. в Месопотамии. В учении мандеев видное место отводилось Иоанну Крестителю, которого почитали как пророка, указавшего путь в царство света. Женевские христиане – кальвинисты.

²⁵ Квинт Гораций Флакк. Наука поэзии 71-72.